В России общество не так давно начало привыкать к простой мысли, что «помогать — это нормально», и люди разных возрастов всё чаще участвуют в сборе мусора на Байкале, на Столбах или на Камчатке, в спортивных благотворительных забегах или ежемесячно жертвуют 100 рублей какому-нибудь фонду. Это хорошо. Но ещё лучше то, что помимо благотворительности в формате акций и марафонов постепенно в стране развивается и системное волонтёрство. Помогать другому человеку не раз и не два, а постоянно. Быть волонтёром каждую неделю, год, два и даже больше. Можно ли так? Красноярский детский благотворительный фонд «Счастливые дети», который занимается системной поддержкой детей-сирот в городе и в крае, знает, что точно можно, нужно и важно.
87 наставников и 12 репетиторов — столько волонтёров-красноярцев работают сейчас в одной из программ фонда «Детский дом: наставники и репетиторы», в рамках которой воспитанники из детских домов в возрасте от 7 до 18 лет получают индивидуальное сопровождение. У ребёнка появляется наставник — значимый взрослый, надёжный друг, который общается с ним не реже, чем раз в неделю, и способен поддерживать и принимать ребёнка таким, какой он есть. И конечно, помогать развиваться и узнавать мир, выражать свои переживания и мысли.
Чтобы глубже узнать о таком типе волонтёрства, мы поговорили с Василиной СТЕПАНОВОЙ — куратором программы наставничества, репетитором в одном из детских домов города, а также кандидатом филологических наук и старшим преподавателем кафедры современного русского языка и методики в Красноярском государственном педагогическом университете им. В.П. Астафьева. Василина уже много лет включена в волонтёрскую деятельность и работу фонда «Счастливые дети» и знает, чем системное волонтёрство отличается от разового, почему человеку нужен человек, зачем обязательно нужно обучать и поддерживать волонтёров и почему наставники, работающие с детьми-сиротами, не обязательно должны быть супергероями.
— Фонд «Счастливые дети» занимается системной поддержкой детей-сирот в Красноярске. Есть ли в городе другие организации, которые занимаются системным волонтёрством? И чем такое волонтёрство отличается от разового?
— В сфере сиротства фонд, пожалуй, единственная организация в городе и даже в крае, которая занимается системным волонтёрством. Причём мы занимаемся сопровождением ребёнка со статусом «ребёнок-сирота» на всех этапах его жизни. Если, например, от него отказались родители, он находится в доме ребёнка, и ему требуется лечение, то это программа «Хочу на ручки». Программа «Ты не один» занимается выпускниками детских домов, ещё мы работаем и с приёмными семьями. В этом специфика работы фонда — наша помощь системна.
Если говорить о других организациях, то стоит сказать про центр «Радуга», который набирает волонтёров для детей-инвалидов, находящихся в семьях. Получается, это помощь и родителям. Там тоже предполагается более-менее регулярный график, потому что когда ты вступаешь в программу, ты обещаешь, что будешь минимум 3-4 раза в месяц проводить время с ребёнком.
Ещё более-менее системно у нас работают волонтёры поисковых отрядов. Но в этом есть своя специфика: эта работа требует определённых навыков, но она не требует включения в жизнь другого человека. У волонтёров есть определённые задачи: расклеить ориентировки, выйти на поиски. Поэтому в такую деятельность люди могут включаться разово.
— Что даёт системная помощь и волонтёру, и ребёнку из детского дома?
— По-хорошему, любое социальное волонтёрство предполагает, что ты работаешь с человеком… Тут на самом деле сложно с глаголами, потому что ты «работаешь» или что ты делаешь? Не понятно. Но такая работа предполагает включённость в жизнь другого человека, и здесь без вариантов.
Будешь ли ты работать с больными людьми, с инвалидами, с престарелыми, это всегда будет контакт человека с человеком.
Это неизбежно, и это нужно понимать всем, кто чем-то таким планирует заниматься. Просто прийти и уйти — это совсем не про такую деятельность.
Что это даёт? Мне даже сложно разделить, где тут дети, а где взрослые, где наставники, а где подопечные, потому что это очень обоюдный процесс. Конечно, мы можем говорить, что наставник занимается социализацией ребёнка, а ребёнок вроде социализацией наставника не занимается, и в этом принципиальное отличие. Но на самом деле бывает по-разному. Дети очень многому учат наставников, и мне кажется, те, кто какое-то время находится в программе, с этим не поспорят.
В процессе взаимодействия с ребёнком взрослые очень многое понимают про себя. Мне кажется, что это опыт очень искреннего и добровольного соприкосновения, без контекста про выгоду. В человеческих отношениях между взрослыми и детьми что-то может быть про это, а в наставничестве однозначно такого нет.
Что это даёт детям? У них есть постоянный стабильный взрослый, а это внимание, которое им очень важно. Это и определённые знания и навыки, но на самом деле, мне кажется, не это главное. Потому что часто бывает, что дети из детского дома уходят в приёмные семьи, но продолжают спустя годы звонить и писать своим наставникам, приезжать в гости. Это значит, что случился тот самый контакт двух людей.
— Какая бывает мотивация у людей, которые хотят стать наставниками детям-сиротам? Ведь в программе есть и те, кому 18-20 лет, и те, кому 25-30 лет, и те, у кого уже свои внуки. Можно очертить поле мотивации разных людей?
— Это миссия, которая невыполнима. Один из вариантов мотивации — вызов. В последнее время людей, для которых наставничество — это определённый вызов самому себе, становится даже больше. Настолько ли я сильный и настоящий, чтобы помочь ещё кому-то? Подпункт у этой мотивации — самопознание. Насколько я готов менять что-то в себе для того, чтобы найти подход к ребёнку? Насколько я могу понять других людей? На официальном этапе входа человека в программу это чаще всего его неосознанный запрос, который выявляется позже.
Есть волонтёры, для которых это личная история. Кто-то из их дедушек-бабушек был из детского дома, человек сам из не очень благополучной семьи, причиной может быть и утрата близкого. Причём это не плохой мотив, скорее, это про то, что человек справился и готов помочь другому. Это нормально, главное, понимать эти вещи и минимизировать риски.
У более молодых мотивация не только самопознание, но и самореализация. Если человек, например, волонтёр уже в пяти организациях и, услышав о нашей программе, решает пойти в шестую, то очевидно, что у него есть определённая потребность так себя проявлять, что-то пробовать. А если ещё и научат чему-то полезному, то совсем классно.
Мотивация — это очень индивидуально.
— Выходит, что для тебя как для куратора и для психолога фонда поиск и отбор волонтёров — это вызов, потому что нужно быть чутким к каждому, кто приходит с желанием помогать. И, как ты сказала, шаблон про мотивацию применить нельзя. В чём сложность отбора в программу?
— Отбор волонтёров — это сложная задача. Да, есть объективные показатели для отбора, например, отсутствие судимости у человека, возрастные границы, психологическое тестирование. Но мы прекрасно отдаём себе отчёт, что это далеко не совершенные методики. Да, они работают, и сейчас психологическое тестирование у нас построено таким образом, что мы понимаем: пришедший человек более или менее эмоционально устойчив. Но программа знает случаи, когда по психологическому тесту человек не проходил, но мы его пригласили на собеседование, и он уже почти три года работает с не самым простым ребёнком, и всё замечательно. Опять всё индивидуально.
Бывают люди, которые сильно хотят включиться в наставническую деятельность, и ты искренне проникаешься к ним сочувствием, когда они рассказывают свои истории, но при этом понимаешь, что этого человека нельзя пускать к ребёнку, потому что он идёт в программу, чтобы спасти самого себя. Ему, по сути, нужна помощь психотерапевта, или на самом деле он ждёт любви и поддержки близких. Нужно сначала прийти в стабильное состояние, а потом принимать взвешенное решение, участвовать или не участвовать в программе. Становиться наставником, потому что внутренне тяжело в обыденной жизни — не лучший вариант, это не пойдёт на пользу ребёнку.
Для меня сложная задача — отказывать. Это болевая точка.
— В программе большое внимание уделяется обучению волонтёров. Есть вводные собрания, супервизии, Школа волонтёра четыре раза в год, поддержка психолога. Обучение волонтёрству — это важно?
— Мне кажется, это принципиальный момент. У нас есть вводное 8-часовое обучение-тренинг, без которого мы никого в программу не пропускаем. О его эффективности я могу говорить совершенно обоснованно. После того как мы ввели обучение, процент «срывов» у волонтёров, которые могли произойти в первые 2-3 месяца в программе, уменьшился вдвое. До этого люди приходили в детский дом без всякого обучения и вообще не понимали, что делать. Уходили очень быстро. В последний год у нас был один случай, когда волонтёр-наставник ушёл. И то мы понимали, что такой риск может быть. Срывов из-за того, что человек не понял, куда он идёт, сейчас нет. Это произошло потому, что мы расширили обучение до 8 часов и добавили тренинговые элементы: упражнения, кейсы. У нас есть также Школы волонтёра.
Одна из задач обучения — профилактика эмоционального выгорания. Чем выше твоя квалификация, чем больше ты понимаешь, как справиться с какими-то ситуациями, чем больше ты понимаешь и о себе, и о ребёнке, тем выше вероятность того, что ты сможешь себя сохранять. Даже если что-то случается, мир не рушится, и про это важно говорить. Это, кстати, ещё одна из особенностей Школы волонтёра — мы берём сложные темы.
Я знаю, что коллеги из схожих программ наставничества чаще всего не акцентируют внимание на том, что одна из возможных мотиваций волонтёра — это его собственная травма. Мне кажется, что важно такие вещи проговаривать, чтобы они не были табуироваными. Важно говорить, что не каждый из нас в отдельности какой-то ненормальный, ущербный и не способный на что-то, а в принципе в этом нет ничего страшного, с этим можно жить и об этом можно говорить.
Также важно говорить о сложных вещах в системе. Мы понимаем, что система детского дома — не лучшее место для того, чтобы там рос ребёнок, что там есть очень много травмирующих обстоятельств. Дети ведут себя в них по-разному. Иногда они ведут себя невыносимо, иногда совершают что-то опасное, но если мы табуируем эту тему, то значит, мы оставляем ребёнка либо волонтёра один на один с чем-то очень сложным и болезненным. Обучение заточено под это.
Ещё один важный момент — неформальное общение волонтёров в рамках заданной ситуации. Диалоги, узнавание друг друга происходят как раз на школах, супервизиях, и это как раз то, что формирует сообщество.
— В обществе, особенно в России, к волонтёрам часто относятся как к супергероям, которые делают невероятные вещи. Но, зная программу изнутри, я вижу, что все мы — просто люди. Как думаешь, волонтёрство, благотворительность — это для всех? Или обязательно ли быть супергероем?
— В воскресенье у меня случилось внезапно два важных разговора о том, кто идёт в волонтёры и для всех ли подходит благотворительность. Первая беседа была с одним из новых волонтёров: о том, что пугает («кажется, что в благотворительности все святые, а ты-то не такой»), и о том, что кажется, будто нужно быть сверхчеловеком («наставник должен знать ответы на все вопросы!»), а ещё — про опасения, что нужно будет рассказывать кому-то всю подноготную. Это очень важная обратная связь.
А второй разговор был с близкой подругой, которая в наставничестве не участвует, но зато оказывается достаточно эмоционально стабильна и находится вне любых ситуаций, поэтому периодически меня выслушивает, кивает, да и сама уже может читать лекции по психологии сиротства. С ней мы обсуждали, для каждого ли волонтёрство? Мне кажется, очень интересная тема.
Что думаю я? Что не каждому это близко, и это нормально. Что все приходят к той или иной форме благотворительности в разное время и с разными вводными. Что помогать — это нормально. Но «не быть волонтёром» — это тоже нормально. Что волонтёры не святые и настолько разные, что как ни пытайся типологизировать и выявить закономерности, всё равно не выходит; «не такие» — мы все. Да и дети тоже очень индивидуальны, и главное, чтобы «не такой» наставник совпал со своим хулиганом-подопечным или застенчивым молчуном. Наставничество, как и любая благотворительность, предполагающая погружение в жизнь другого, это здорово и важно, это совершенно потрясающий опыт и бесценные взаимоотношения с другим. Но — не в ущерб себе, своей семье, своему состоянию.
Иногда не нужно быть волонтёром, достаточно заботиться о близких и знакомых, не идти в «специальное пространство», не становиться «специальным человеком», а быть собой: принимать, поддерживать, любить, заботиться, ценить, делиться. Это, кстати, на мой взгляд, одна из причин, почему в традиционных обществах, где сильны родовые связи и понятие общины, нет сирот. Вот отсюда — из человеческого отношения к другому и разделения с ним жизни.
А если есть силы разделить опыт с ещё одним человеком, стать наставником ребёнку, которому сейчас не так-то просто, мы всегда ждём. Не святых, а самых разных. Сомневающихся и размышляющих. Боевых и застенчивых.
Сабина ЗАКИЕВА, 24 года, работает в «Парке чудес Галилео»
Подопечный: мальчик Ваня, 13 лет
Ваня в очередной раз попал в больницу. В такие моменты я навещала его чаще, чем в детском доме, он это знал. Обычно я ждала его возле процедурного кабинета, но в этот раз Ваня сам встретил меня на лестничном пролёте, какой-то взволнованный, будто очень хотел что-то сказать. Сколько он ждал меня, стоя там, я так и не узнала. Он сразу признался: «Я соврал ребятам, что живу дома. Что у меня есть мама и папа. Иначе со мной никто есть за столом не хочет, я уже не раз проверял. Можешь им сказать, что ты — моя сестра?».
Я растерялась, ведь это неправильно — выдавать себя за другого человека, тем более что всем докторам я уже сказала, что я волонтёр, даже объяснила, что это значит. Мы решили посидеть в игровой комнате и вообще ничего никому не говорить, вряд ли кто-то из ребят вломится к нам с расспросами о том, кто я, да и упрекать его во лжи мне совсем не хотелось.
Домой я ехала и много думала об этой ситуации: неужели и правда на других детей так сильно влияет тот факт, что Ваня — из детского дома? И вдруг стало так больно и обидно за него, и очень захотелось вернуться в больницу и поговорить с этими детьми, заступиться за Ваню и вообще за всех, на кого так легко вешают ярлыки. Заходила домой я с твёрдым намерением как-то на это повлиять.
Ваню я увидела на следующий день, он носился по больничному крылу, увидел меня и сразу потащил в палату. В палате были три парня примерно его возраста, он назвал их имена, а у меня внутри боролись два человека — тот вчерашний, решивший влиять на ситуацию, рассказать ребятам правду и провести с ними долгий разговор, и просто друг Вани, ну попросил соврать — совру, раз для него это так важно. Борьба была в самом разгаре, когда Ваня сам выдал: «А это Сабина, мой волонтёр, я же говорил, что она придёт, она всегда приходит!»
«Ведь это так просто: они думают, если меня не навещают, значит, со мной что-то не так. А ко мне приходишь ты», — позже объяснял мне Ваня. Иногда наставник нужен для этого — просто дать целому маленькому человеку почувствовать себя «нормальным».
Анастасия ВОЛЫНКО, 25 лет, авиадиспетчер
Подопечный: мальчик Саша, 10 лет
История эта началась чуть больше года назад. Ребёнка, с которым я занималась в детском доме, забрали в семью, и я стала вести занятия с другим мальчиком чуть постарше. Сейчас ему 10 лет, и у него серьёзное отставание в развитии. Я долгое время не могла с этим смириться, из-за этого наши отношения не складывались. Я не могла найти подход к ребёнку и поэтому была постоянным свидетелем тяжёлых, многочисленных истерик, психов и срывов. Очень часто мальчик просил заменить волонтёра (ранее с ним уже отказывались заниматься, мол, ребёнок неадекватный и агрессивный). Для меня требования такого рода были шоком, ведь с детьми я ладила всегда, я их люблю.
Я очень много думала над тем, что именно я делаю не так? В чём моя ошибка? Честно говоря, в мою голову часто приходили мысли о том, чтобы отказаться от подопечного. «Может, больше не приходить? Зачем я буду мучить его и себя...». Очень просто находить себе оправдания таким способом и очень даже по-взрослому. Не так ли? «Это он ведь не хочет! Я-то здесь вообще ни при чём!». Именно в этот момент мне стало страшно от своих мыслей. «Разве я могу отказаться от того, от кого уже все отказались? Родители, педагоги, воспитатели... Разве я могу?» — звучал внутри вопрос, леденящий кровь.
Нет, я не могла так поступить. Я не могла отвернуться от ребёнка, которому нужна была помощь.
«И что же делать?». Ответ я искала очень долго. На время его поисков я перестала заниматься с ребёнком тем, что ему не нравилось: учить буквы, цифры, писать, складывать, отнимать. Я просто приходила, раскладывала перед ним фломастеры, карандаши, краски, пластилин, раскраски и прочие интересные вещи. Всё это время я была спокойна, внимательна, постоянна и добра. Я очень много слушала, просто сидела и слушала, чем маленький человек хочет со мной поделиться. Речь была плохой, еле понятной и иногда не связной, но я всё равно слушала его.
И однажды он сказал мне чётко и ясно: «Как думаешь, сколько мне лет?». Я снисходительно улыбнулась и сказала: «Я ведь знаю, сколько тебе, тебе 9, ты уже не маленький мальчик». Он засмеялся и ответил: «Нет! Ты не права, мне всего 5! Я очень маленький мальчик. Я всегда таким буду! Я не хочу взрослеть!». Именно в этот момент я всё поняла. Внезапно в моей памяти промелькнули отрывки из фильма про «Питера Пена», про мальчика, который отчаянно не хотел взрослеть и который так и остался навсегда маленьким мальчиком.
Ему действительно 5 лет, уже много лет подряд, он «застрял» в этом возрасте, и мне ничего с этим не сделать. Абсолютно ничего. Всё, что я могу, это просто быть рядом, слушать его и помогать, даря ребёнку хоть какое-то чувство защищённости и нужности хоть кому-то в этом огромном мире. Ощущение, что кто-то приходит именно к нему, постепенно давало свои плоды: ребёнок стал спокойнее и добрее. Ещё чуть позже он выучил буквы, цифры, стал читать по слогам и считать в пределах 10.
Единственное, что я могла и могу сделать для него — это принять его таким, какой он есть. Знаете, а ведь сложно принимать людей такими, какие они есть. Принять как данность и смириться, задавив где-то там внутри свои амбиции и ожидания по отношению к ним. Этот маленький мальчик, сам того не осознавая, стал моим учителем. Он научил меня принимать. Именно благодаря ему теперь я это умею. Спасибо.
Анна ГРУЗДЕВА, 29 лет, сотрудник Музея-усадьбы Г.В. Юдина
Подопечный: мальчик Ян, 12 лет
Эпизод I: Империя наносит удар. Сибирь, -40°С. Из-за мороза ребята из детского дома не ходят в школу. Дети решили устроить конкурс талантов и показать друг другу песни, танцы и почитать стихи. «Ян, я бы рада тебе помочь, но не знаю, как... Так, и мне домой пора», — сначала беспомощно, а потом бодро, предвкушая дом, говорит руководитель культурно-досуговой деятельности детского дома, когда Ян подходит к ней с просьбой помочь поставить танец. Старшие девочки репетируют любимые песни. Малыши собрались читать стихи, которые учили на прошлый концерт.
Эпизод II: Новая надежда. Сумеречный холл детского дома. Ян 10 минут плачет у меня на плече и впервые не боится обнаружить свою слабость. Какое-то время мы просто сидим в тишине. «Я-ни-че-го-не-знаю-и-не-умею», — говорит он чётко и зло, комнату заполняет тихое детское отчаяние. Я перебираю в голове все песни, под которые я любила танцевать в детстве, и нащупываю Майкла Джексона. Шляпа в костюмерной есть, 3G в телефоне — тоже. Мы идём в спортзал ставить танец.
Эпизод III: Пробуждение силы. Полчаса репетиции. «Так, смотри, здесь два раза повторяем правую руку, потом поворот, и снова пошла «лунная дорожка...» Я кружусь в трениках по спортзалу, Ян подлетает и, сияя, делает «Дай пять!», а потом от души показывает «лунную дорожку», прикрывая лицо чёрной шляпой. «О, а тут можно вот так сделать!». И дальше он уже сам, чувствуя музыку. Нужно ещё рассказывать, зачем нужны наставники?..
Анна ГРУЗДЕВА