Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
сентябрь / 2018 г.

Маркс и Красноярск

В мае 1918 года, в столетие со дня рождения Карла МАРКСА, Красноярску было не до юбилейных торжеств: власть в городе балансировала между «красными» и «белыми». 150-летию Маркса город уделил не столь много внимания, отдав предпочтение другой круглой дате — 50-летию советской комсомольской организации (ВЛКСМ). И только сейчас, в двухсотую годовщину, оглядываясь в прошлое и всматриваясь в настоящее, приходит понимание: всё это время Красноярск жил и развивался «по Марксу».

Стоит признать, сам Маркс уделял чрезвычайно мало внимания теме города. Не Красноярска, конечно, а города как пространственной единицы, если хотите — социальной категории. Когда в 1862 году из-за проблем, вызванных Гражданской войной в Соединённых Штатах, «New York Daily Tribune» отказалась от услуг Маркса в качестве лондонского корреспондента, поставив его в тяжелейшее финансовое положение, в Красноярске появилась вскоре облюбованная горожанами Береговая Качинская улица, будущая Республики. Когда в 1867 году в городе открылось первое отделение Госбанка, Маркс в это время праздновал издание первого тома бессмертного «Капитала». Так что вряд ли пути Маркса и Красноярска даже ментально пересекались. Однако тень марксистского наследия оказалась для сибирского города намного длиннее названной в его честь одной из центральных улиц.

Работа Андрея ПОЗДЕЕВА «Красноярск индустриальный» (1959 г). хранится в Новосибирском государственном художественном музее (фото автора)

Работа Андрея ПОЗДЕЕВА «Красноярск индустриальный» (1959 г). хранится в Новосибирском государственном художественном музее (фото автора)

Завод как быль и метафора

Если ехать на север от Красноярска по автодороге № 04К-044, более известной как Енисейский тракт, то сравнительно скоро на пригорке справа появится гигантская стела. Ввысь по ней бегут рубленные квадратом слова «Производственное объединение», пересекающиеся в самом низу с названием завода-которого-нет «КРАСТЯЖМАШ».

Невольно думаешь: откуда взяться индустриальной руине среди монотонно тянущихся пригородных дач? И действительно, достаточно и нескольких минут на авто, чтобы взору вновь предстали всё те же перелески, перемежаемые небольшими деревушками. Некогда один из самых амбициозных индустриальных проектов Красноярского края ныне позабыт и заброшен, а на его территории отчасти уже восторжествовала природа — вместе со степными травами да молодым подлеском.

Точка в истории Крастяжмаша была поставлена в 2011 году, а не оставить ей шансы превратиться в отточие позволил грандиозный провал истории с Енисейским ферросплавным заводом. Именно не состоявшийся ферросплавный позволил «производственному объединению» окончательно обернуться из флагмана и гордости второй «красноярской десятилетки» (1980-е годы) в объект-метафору. Метафору символической экономики, вошедшей в свод великих неомарксистских концептов.

В 1982-м, в год торжественного ввода в строй Красноярского завода тяжёлого машиностроения, преподаватель американского колледжа Шарон ЗУКИН написала ставшую легендарной книгу «Обитая в лофтах». Так на другом конце света в Нью-Йорке в строй была введена теория символической экономики.

Шарон Зукин неслучайно относят к неомарксистам. Преподавать социологию города она стала в конце 1960-х — время зарождения новой городской социологии. Волна социальных протестов, прокатившаяся по Европе и Соединённым Штатам, вызвала обеспокоенность правительств и корпоративного сектора. Резко вырос запрос на знание о современном обществе и, прежде всего, о городском социуме. Средства стали инвестироваться в профильные исследования, так возникает школа новой городской социологии с такими лидерами-неомарксистами, как социолог Мануэль КАСТЕЛЬС и отец «радикальной географии» Дэвид ХАРБИ, а в последующем и сама Шарон Зукин.

Зукин исходила из того, что связи между экономикой и конгломератом остальных отношений в городе невозможно воспринимать в духе вульгарного марксизма через призму «первичного — вторичного». Отношения между экономикой и тем, что Карл Маркс относил к не экономической надстройке и осознанию окружающего общественного мира, мыслились не через соподчинение одного другому, а как взаимно конституирующие. Так в самую суть производственной деятельности в современном мире оказались встроены культурные и символические формы. Индустрии и городские пространства предъявили спрос на наделение их эстетическими и семиотическими чертами, всем тем, что создаёт капитал символической экономики.

Как это ни выглядело бы удивительным, но строительство на рубеже 1970-80-х годов вблизи города завода тяжёлого машиностроения обусловливалось не только, в логике Маркса, требованиями экономического базиса, но и вполне не экономическими причинами-надстройками, которые по праву относят к пространству символической экономики.

Да, конечно, развитие Канско-Ачинского ТЭКа, как и субарктического Норильского промрайона, предъявляло потребность в продукции будущего завода — карьерных и шагающих экскаваторах. Но рациональное уже в то время вполне увязывалось с категориями символическими, главными из которых стали соображения «престижа» территории.

В пользу искомого престижа могли сыграть количество рабочих в крае и характер размещаемого производства. В первом случае, чем больше рабочих, тем, несомненно, лучше. Марксизм недвусмысленно отдавал пролетариату первенство построения коммунистического общества. А во-втором случае, чем выше доля предприятий высокого передела, к которым относилось машиностроение, тем большим статусом обладала территория.

Маркс ориентировался на рабочий класс вовсе не из филантропических соображений — всё же его «Grundrisse» и «Капитал» меньше всего напоминают преисполненные духом благотворительного подвижничества сочинения. Рабочие в конкретный исторический момент оказывались наиболее массовой и динамичной силой. А теория отчуждения, созданная Марксом на гегелевском идейном базисе, оставляла за пролетариатом великий шанс стать потенциально и самым сознательным классом.

Несомненно, что советская идеологическая практика старалась с Марксом не слишком расходиться, отсюда постоянные преференции в пользу рабочих, а вовсе не крестьянства и прослойки служащих. К слову, количественный рост пролетариата в Сибири был наиболее изученной местными историками темой в 1960-1980-х годах.

Но если на рубеже 1870-80-х годов Маркс верил в революционизирующую силу рабочих, то спустя столетие пролетариат рассматривался как сила скорее символическая. Форсированный ввод корпусов завода тяжёлого машиностроения и завода автоприцепов (с автономными городами-спутниками Солнечный и Сосновоборск) в 1980-х годах только способствовал наращиванию этого символического капитала.

Когда звезда неомарксистской символической экономики уже взошла, в Красноярске о ней ещё не ведали. Зато знали, что такое «плановый хаос». На практике одно понятие легко подменяло другое. Именно внедрение символической экономики в структуру ключевых решений предопределило тот самый плановый хаос, о котором говорил Владимир АБОВСКИЙ, начальник Главкрасноярскстроя в 1968-1983 гг. «… считаю, партийное и советское руководство края сделало серьёзную ошибку — вместо того, чтобы развивать глубокую переработку леса и цветных металлов, решило для поднятия престижа развивать машиностроение. А в крае не имелось ни нужных кадров, ни опыта, ни металла — необходимый прокат надо ввозить из других регионов. В результате пробивали «престижные стройки» в Госплане — я помню, как уговаривали дать нам построить хоть какой-нибудь завод в Сосновоборске. Нам сказали — нате вам завод автоприцепов. Потом оказалось, что тягачи за этими прицепами приезжали аж из Набережных Челнов. Когда на «Абаканвагонмаш» приехал заместитель КОСЫГИНА НОВИКОВ и спросил: «Какую перспективу вы видите для этого завода?» — ему ничего не смогли внятно ответить. Никто на самом деле нам эти стройки не навязывал — сами просили», — жёстко резюмировал ситуацию в интервью «Красноярскому рабочему» бывший руководитель могущественного Главкрасноярскстроя.

Даже реальное увеличение численности рабочих оказывалось символическим. Больше «престижных» рабочих и заводов — больше шансов получить билет в ложу для избранных в большом индустриальном будущем. И это практически во времена происходящего глобального сдвига в сторону постиндустриальной экономики с его революцией менеджеров и растущим сегментом сервиса и услуг. Так что права была Шарон Зукин, когда писала о взаимоконструировании базиса и надстройки — история далёкого от неё производственного объединения «Крастяжмаш» идеально вписывалась в канон символической экономики.

Отчуждение проектов будущего

Судьба Крастяжмаша оказалась не уникальной. Десятки, если не сотни остовов индустриальных мастодонтов из стали и бетона беспорядочно разбросаны по Красноярскому краю. Чтобы воскресить их (не суть важно, в каком качестве), требуется преодолеть то отчуждение, о котором писал в своих работах Маркс.

Маркс описывает четыре формы отчуждения. Первые две связаны с отчуждением рабочего от продукта его труда. Остальные формы скорее можно назвать культурно-антропологическим отчуждением: во-первых, человек отчуждается от своей человеческой природы или своего «родового бытия», а во-вторых, отчуждается не только от самого себя, но и других людей, поскольку в процессе производства люди относятся друг к другу как расходуемые единицы.

Если формулу отчуждения соотнести с заводом-символом и регионом, то предстанет картина отчуждения двух проектов будущего.

Прежний проект (его частью и являлся Крастяжмаш), с которым край готовился вступать в XXI век, оказался вытеснен из ткани современности и в итоге отчуждён. И если во второй половине 1950-х годов, на старте нового индустриального освоения Сибири, Красноярский край рассматривался как территория-фронтир, то в перспективном планировании, задел которого готовился в 1980-х, вполне угадывались контуры освоенного, промышленно и научно развитого региона.

Ориентация края на ресурсный, добывающий сектор должна была перераспределиться в пользу наукоёмких производств высокого передела. Два крупных красноярских академических НИИ — работающий Институт химии и химической технологии СО АН и создаваемый КАТЭКНИИуголь — должны были подготовить второй этап формирования Канско-Ачинского топливно-энергетического комплекса. Согласно этому плану после 1990 года в крае создавались энерготехнологические комбинаты для производства новых видов топлива. Знаменитый треугольник ЛАВРЕНТЬЕВА: наука — кадры — производство становился осязаемым, а регион получал новые индустриальные символы,
по праву становившиеся его визитной карточкой.

Современные социоэкономические проекты развития края вынужденно возвращают нас на ресурсный, добывающий вектор. Доля высокого, наукоёмкого передела ещё крайне низка в заявляемых сценариях будущего. О тех же планах производить жидкое топливо (и не только) из канско-ачинских углей, с подготовкой для этого целых технологических площадок, сейчас уже никто и не говорит. История с превращением КАТЭКа не только в третью союзную «кочегарку» (после Донбасса и Кузбасса), но и, благодаря науке, во вторую «нефтяную» Тюмень, канула в Лету. Нам же остаётся констатировать, что две картины, два образа будущего: условно старый и новый — никак не пересекаются, они по-прежнему отчуждены друг от друга.

У площадки Крастяжмаша могли бы быть отличные перспективы на реновацию. В качестве технологической базы потенциального научно-образовательного центра мирового уровня? Но завод слишком удалён от красноярских институтов Академии наук, равно как от федерального и опорного университетов. Маятниковая миграция в растянутом городе, не имеющем регулярного скоростного транспорта, — слишком дорогое и сомнительное удовольствие.

Тогда, может, имеет смысл создать технопарк? Но научно-образовательных и корпоративных ресурсов (например, под R&D-центры) у города пока явно недостаточно. Плюс сказывается цена ошибки с разборкой железнодорожной линии, связывающей Крастяжмаш с городом. Бывший завод-флагман оказался отчуждён дважды — теперь ещё и как выходящий за пределы нынешней символической экономики.

Фабрика-лофт из элеватора

Гораздо больше повезло старому Мелькомбинату, внезапно обнаружившему своё удачное расположение у свежепостроенного Николаевского моста. Ещё с год назад магистрант СФУ Антонина ФИЛЬКО рассказывала, что владельцы обветшавших корпусов комбината пока не совсем представляют его перспективы. В паре со старшим преподавателем университета Олесей КИСЕЛЁВОЙ ею был предложен концепт пространства, предполагающий «создание музея, жилья, концертной площадки, кафе. Возможным видится благоустройство набережной с применением разнообразных малых архитектурных форм».

Конечно, подножие Николаевской сопки мало походит на богемные районы Нью-Йорка, о которых писала Шарон Зукин. Но зато рядом мост, ведущий к местам светского горнолыжного и ресторанного отдыха, начиная от фанпарка и вплоть до уютных бунгало на побережье Красноярского моря. К тому же на берегу Мелькомбината обустраивается лодочный причал и тянется автодорога до облюбованного местным upper-middle (*выше среднего) классом загородного посёлка Удачный.

Но для запуска механизмов символической экономики требовался щелчок, который и прозвучал в момент общегородской подготовки к Универсиаде-2019. Возникла необходимость в переоценке площадки Мелькомбината с точки зрения культурного потребления и исторической реставрации. За дело взялись девелоперы, стремящиеся увеличить ценность до той поры неликвидной недвижимости за счёт прибавления к ней художественной или арт-ценности.

Маркс искренне бы удивился тому способу, с которым символическая экономика, детище его последователей, создаёт прибавочную стоимость. Группа Филько-Киселёвой исходила из двух решений, полностью постулированных новой символизацией пространства: «территория вокруг здания элеватора имеет большой потенциал. Она может быть одновременно экологическим, рекреационным и образовательным пространством. Первое решение — превратить элеватор в музей, рассказывающий о работе элеватора, с возможностью демонстрации. Но это проблематично, поскольку большая часть механизмов демонтирована. Второе решение — превращение элеватора в арт-пространство, где можно разместить различные творческие мастерские, студии, выставочные пространства. Благодаря чему элеватор может стать не только творческим, но и образовательным пространством».

Однако для подкрепления университетского концепта девелоперам потребовался авторитет французского архитектора Бертрана ГОССЕЛИНА, в остальном же оба предложения сходны. Вот как бъясняет свою позицию в красноярских СМИ собственник Мелькомбината Виктор БОГАЧЕНКО: «…мы улучшаем его вид и пытаемся дружелюбно вписать в городскую среду. Самое главное сейчас — подготовка к Универсиаде. Чтобы убрать мрачность, используем для покраски два цвета — бежевый и серо-синий. В дальнейшем планируем провести реконструкцию помещений мельницы и элеватора в лофт, сделать тут гостиничные номера. А в долгосрочных планах — полная реновация территории из производственной в общественно-деловую. Хотим привлечь к этой работе молодых талантливых архитекторов. В августе — сентябре [2018 года] приедет российско-французская делегация, с которой мы подробно обсудим предварительный проект и примем решение. Здание интересное, притягивает внимание французских архитекторов. В мае, например, Бертран Госселин предлагал сделать на этом месте арт-объект. Его идеи экстравагантны и трудноосуществимы, но мы хотим привлечь его к обсуждению. Возможно, какие-то интересные решения найдут своё применение».

Идея лофта не нова, она возникла, когда фабричные постройки стали перестраивать под жильё. Если верить отечественному урбанисту Елене ТРУБИНОЙ, произошло это не без влияния основоположника поп-арта Энди УОРХОЛА, чья «фабрика-лофт» находилась на Западной 47-й улице Манхэттена. Остаётся только надеяться, что присвоение пространства Мелькомбината символической экономикой, с его лофтами и арт-пространствами, окажется более удачным, чем в случае с Крастяжмашем.

Немного юбилейной лирики

На поверку вдруг обнаруживается, что красноярская символическая / культурная экономика очень зависима от марксистского наследия. И неважно, 1980-й сейчас год или 2018-й: преемственность полностью соблюдена. И пусть это влияние воспринимается нами не напрямую, а в изводе нео- либо постмарксистской практики, но это ведь не отменяет сложившегося status quo.

И коль скоро обнаружено непреходящее влияние марксизма на нашу обыденную жизнь, невозможно не задаться вопросом: каким же видел Маркс развитие человека в будущем? Тут сразу стоит признать: видел не совсем ясно.

Завесу отчасти приоткрывает его «Немецкая идеология». Здесь Маркс утверждает, что развитие индивидов не будет жёстко обусловливаться тенденцией к накоплению богатства. Не будет и разделения труда, а значит, и привязки человека к определённому, исключительному кругу деятельности.

Маркс пишет: [при капитализме] «он — охотник, рыбак или пастух, или же критический критик и должен оставаться таковым, если не хочет лишиться средств к жизни. Тогда как в коммунистическом обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует всё производство и именно поэтому создаёт для меня возможность делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно, — не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком…».

Заманчиво, не правда ли? Общество лофта и арт-пространства.

Ринат РЕЗВАНОВ