Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
сентябрь / 2018 г.

Оживление памяти

В этом году в России много писательских юбилеев: 200 лет со дня рождения Ивана ТУРГЕНЕВА, 190 лет — Льва ТОЛСТОГО, 150 — Максима ГОРЬКОГО, 90 — Чингиза АЙТМАТОВА, 80 — Венедикта ЕРОФЕЕВА. И это только небольшая часть круглых дат. Зачем нужно переживать литературные юбилеи сегодня и как их отмечали в XIX веке? Почему твиттер-романы, литературные стендапы сегодня — это нормально? Где человек находит свою точку входа в чтение и как называется самый страшный рассказ БУНИНА? Об этом мы поговорили с Кириллом АНИСИМОВЫМ, профессором и заведующим кафедрой журналистики и литературоведения ИФиЯК СФУ.

«Писательские юбилеи — это ретроспективное душевное движение, взгляд назад»

— Что значат в России писательские юбилеи для общества, для культуры?

— Важно понимать, что юбилей переживается не самим писателем. Насколько я помню, бурно при жизни самого автора отмечался только юбилей Льва Толстого в 1908 году, это было 80-летие писателя, праздновавшееся в масштабе всей страны. Бывает, что отмечается какая-то годовщина литературной деятельности авторов. Но переживания писательских юбилеев в том смысле, в каком отмечались, например, две «пушкинские» даты — открытие памятника в 1880-м в день рождения Александра Сергеевича и 100-летие со дня его смерти в 1937 году, — у нас в стране больше не было.

Юбилеи обычно отмечает общество. Вот, например, оно в лице крупнейших читателей (а писатель всегда тонкий и вдумчивый читатель) ТУРГЕНЕВА, ДОСТОЕВСКОГО и других захотело создать образ ПУШКИНА, осмыслить его под определённым углом зрения. Писательские юбилеи, особенно если судить о них на примере этих двух пушкинских дат, — это всегда реакция общества на писательскую судьбу, реноме, это создание образа идеального художника, литературного бога, члена национального литературного пантеона. Это всегда реакция со стороны самой культуры, реакция очень заинтересованная.

А что такое культура? Культура — это память, а её главная функция — запоминать и ретранслировать запомненное. Писательский юбилей — это оживление памяти. Добавлю в скобках: поскольку филолог всё читает как текст, то и юбилейные торжества могут прочитываться как своего рода паратекст по отношению к тексту. «Читая» юбилейные торжества, ты видишь, как воспринимался автор в определённую эпоху. В узкопрофессиональном смысле для литературоведа это важная тема является маркёром для различения эпох. В этом смысле интерпретация Пушкина в 1880-м году одна, а в 1937 году, конечно, совсем другая.

— А как в XIX веке отмечали писательские юбилеи, что люди делали?

— Устраивали чтения, говорили речи, самая известная из них сегодня — это «Пушкинская речь» Достоевского, где последний, конечно, использовал Александра Сергеевича просто как образчик для своей версии, своей интерпретации того, что такое Россия и русская культура в целом. Он назвал Пушкина сущностью русской культуры.

Другой момент. На писательскую юбилейную дату культура и социум начинают реагировать тогда, когда складывается самосознание самой литературы как важнейшей гуманитарной практики в национальном контексте, когда возникает национальный писатель. Мы забываем об этом, но по большому счёту не было никаких устоявшихся представлений о том же Пушкине в пушкинскую эпоху. У кого-то было, но в целом
не было.

— Просто жил и жил.

— Жил и жил, да. Когда нас учат с придыханием говорить «русская национальная культура», нужно понимать, что сама возможность этого придыхания появилась довольно поздно в исторической ретроспективе. Примерно со второй половины XIX века начинают создаваться писательские культы, литература распространяется среди массового читателя, а потому становится сильнее. Второй аспект — восприятие писателя как индивидуальности, усиливающееся с годами. Литература и как вид социальной, и как вид эстетической деятельности всегда стремилась к автономизации. Писатели всегда должны были показывать оригинальный талант. И тут возникает противоречие, заложенное внутри самого литературного процесса: стремление к оригинальности и связанность с традицией. Поэтому литература — это всякий раз опыт новых авторских индивидуальных транскрипций традиции. И внутри этого процесса роль писательского юбилея ключевая.

Специфической поправкой к российским реалиям является вовлечённость литературы в политику. И если знаменитый юбилей Пушкина, где выступал Достоевский, можно описать именно как литературный юбилей, то юбилей Льва Толстого в начале XX века был чисто социальным явлением, особенно с учётом недавнего отлучения Льва Николаевича от церкви и скандалов, которые сопровождали его позднюю деятельность: отказ от авторских прав, выступление с политическими статьями, его реакция на революцию 1905 года.

— Изменился ли сегодня статус литературы и писателя в нашей стране? Он всегда был высокий, но издатели, например, время от времени говорят о конкуренции книг с гаджетами.

— Это вечный разговор. Говорили, что в XIX веке литературу потеснит газетная публицистика, и мало ли образов ретивых, жадных, падких на сенсацию газетчиков создал тот же Достоевский? Для писателей в XIX веке журналисты были конкурентами. Потом появился кинематограф, массовая культура XX века, и тоже начались отходные молитвы в адрес литературы, а она всё никак не помирает и не помирает, и человек всё равно стремится к чтению. Сколько бы боевиков ни выходило, соприкосновение со сложным текстом — это всегда эстетический и интеллектуальный вызов для человека, один из ключевых. Это касается всех видов искусств. Сложный кинематограф — это тоже сложный текст, театральная постановка — тоже сложный текст. Ни Интернет, ни медиа не похоронят литературу. Да, какие-то феномены литературной жизни, вроде характерных для России и СССР толстых журналов, утрачены навсегда. Но разве люди перестали писать романы? Так и будут писать, может, в иных формах: твиттер-романы. Я думаю, что есть масса людей, которые могли бы издать свои смс-переписки, и это было бы увлекательное чтение.

— Буквально в конце августа «Афиша Daily» объявила конкурс пьес, действие которых происходит на экране смартфона и умещается в скриншот — для фестиваля современной драматургии «Любимовка». И там есть драматургия.

— Это восходит к древним жанрам, кстати, к античной древнегреческой, а также средневековой и, в частности, древнерусской культуре. Они развивали искусство афористической речи. Откуда мы знаем такое количество латинских афоризмов? Культура была заточена на произнесение целостного, ёмкого по смыслу, но очень краткого, сжатого по форме текста. По большому счёту это были мемы античной культуры.

Чем так уж специфично и оригинально нынешнее состояние дел? Да ничем. Развивается медиасреда, развиваются способы передачи информации, как они всегда и развивались — от папируса к пергаменту, от пергамента к бумаге, от бумаги в большом издательстве — к личным ксероксу и принтеру, от них — просто к общедоступному файлу. Техника развивается, жанры остаются. Всё возвращается на круги своя. Писательские юбилеи — они в том числе и про это, про ретроспективное душевное движение, взгляд назад. Что такое для нас Толстой и его наследие сегодня? Сразу и нельзя ответить. А почему нельзя ответить? Потому что ответа однозначного нет. Если писатель мелковат калибром, то ответить легче, но тогда, может, нет нужды в реактуализации знания о нём. А вот когда нет однозначного ответа, и каждая эпоха сотворяет своего Толстого, тогда сложно ответить.

«Человек рано или поздно должен понять, что ему надо сесть и начать читать»

— Мне кажется, в обществе есть невроз, что сегодня книги не читают, русскую классику не читают. Не читают как взрослые, так и подростки. Какая вообще может быть точка входа в литературу? Как может состояться встреча человека 22 лет и «Анны Карениной», к примеру?

— Я вам скажу страшную вещь: никакой точки встречи нет, специально сконструировать ничего нельзя. Все педагогические методики не имеют никакого значения. Человек или читает или не читает. Но рано или поздно он должен понять, что ему надо сесть и начать читать, если он хочет быть человеком, если хочет понимать, что впереди смерть, это надо уметь в душе как-то осмыслять. Это явление вызывает у человека те же самые реакции, какие вызывало в Античности или в Средние века. Всё то же самое: человеку нужно научиться как-то жить, и про это рассказывает большой сложный текст. А никакой специальной методики нет и быть не может. Этому порукой мой собственный преподавательский опыт. Я вижу, что обучаемых людей мало. Тех, кто серьёзно понимает литературу, кто способен развёртывать текст на составные части, чтобы понятно было, как сделано произведение. В лучшем случае человек вырастает относительно культурным, способным откликаться на тот посыл, который сообщают наши великие предки.

— Сегодня в сети появляется довольно много вещей, которые вроде как должны помочь обратиться людям к книгам: интерактивные тесты, мемы, списки писательских цитат, игры и так далее. Как думаете, они действительно помогают активизировать интерес к чтению?

— Не подумайте, что я ретроград, который сидит и брюзжит, просто я с неким скепсисом отношусь к слову «интерес». Что это такое? Ведь в современном политкорректном мире принцип толерантности заключается в том, что «я в принципе тобой не интересуюсь» или «ты мне интересен только локально, как этнографический артефакт». Через эту толерантную программу ты сам не замечаешь, как начинаешь что-либо экзотизировать. И тогда интерес остаётся чисто внешним.

Когда мы говорим, что можно создать некий постмодернистский коллаж из писательских профилей или из писательских цитат, то нужно видеть, что есть шанс превратить русскую литературу или любую другую литературу просто в колоду карт, где валет — вверх и валет — вниз, сверху — ВОЛЬТЕР, а под ним СТЕНДАЛЬ. Толстой замечательно говорил. Телеграф — чтобы сообщать что? Поезда — чтобы ехать куда? Интерес — он для чего? Человек может бравировать своей поликультурностью, но она может быть очень поверхностной.

Для входа в литературу существует прекрасный жанр писательских биографий, об этом говорит Юрий ЛОТМАН, создавший научную биографию Пушкина и более беллетризованную — КАРАМЗИНА. Пожалуй, это один из продуктивных подходов, когда текст — это одновременно и приятное чтение, в том числе про какие-то частно-бытовые подробности эпохи, и погружение в опыт другого. Литература учит внутреннему понимаю человека, русская литература со своим психологизмом, учительством, вниманием к деталям — в особенности. Прочитав русский текст, вникнув в него, в жизни ты сразу отличишь от других человека, который говорит фальшь, например. Мгновенно. Потому что ты воспитан в литературной традиции, которая учит это опознавать.

«Всё хорошо там, где есть живой интерес к литературе»

— При всех вопросах к программам преподавания университеты и школы остаются проводниками в литературу.

— Да, причём за двести лет ничего не поменялось. Они как были, так и остались местами встречи.

— У меня про вас вопрос. Есть институции-проводники, а есть люди-проводники. Вы себя человеком-проводником ощущаете?

— Да, конечно.

— А что вас вдохновляет в преподавании литературы?

— Лев Толстой говорил, что он всю свою жизнь ничего не делал: говорил и слушал, писал и читал, что то же самое — говорить и слушать. Замечательная фраза. Вот так и я: говорю и слушаю, читаю и пишу. Есть такая штука — стремление к смыслу. Хороший литературный текст — это конвульсивная, тяжелейшая по задаче попытка человека, автора, открыть смысл. А специалист — филолог, историк философии, лингвист — на основе научной теории проделывает путь к заложенному смыслу, идёт за теми конвульсиями, которые в буквальном смысле мучили, например, Достоевского, действительно страдавшего эпилепсией. Это труд, где ты что-то открываешь не затем, чтобы успокоиться, а, наоборот, — чтобы не успокаиваться, понимаете? Это то, что мне всегда нравилось в моей профессии. Смыслы в принципе помогают нам жить. Лучше быть человеком со смыслом, чем быть слепцом. Неподготовленность, халтура, глупость могут быть уподоблены слепоте. Жить лучше зрячим, хотя бы на ползрачка зрячим.

— А что такое смысл?

— То, что значимо для меня лично, понимаете? Обнаружить смысл ШЕКСПИРА, это значит понять, чем Шекспир значим лично для меня. Не прочитанный заинтересованно-лично текст — это всегда поверхностная декларация, это значит, что смысл не найден. Это как прийти в ресторан и вместо того, чтобы попробовать блюда из меню, просто познакомиться с меню.

— А какая у вас была точка входа в литературу?

— Когда я рос, была гласность и перестройка, и читать было в принципе интересно, потому что появлялись тексты табуированные, ну, а запретный плод сладок. Например, БУЛГАКОВ, я помню, что мне тётушка принесла толстый журнал с «Собачьим сердцем». Тогда и журнал был дефицитом, никаких ксероксов не было, всё передавалось из рук в руки. До Интернета было лет пятнадцать. Это было время судорожного чтения, и читали все, потому что в современном смысле делать было, в общем, нечего. Квартир не покупали, за новыми гаджетами не следили, в Таиланд не летали, в лучшем случае — в Крым или в Сочи.

Литература в это пятилетие — с 1985 по 1990 годы — пережила вулканическое извержение, а это как раз моя юность, я 1973 года рождения. Вот моя точка входа, если говорить вашими словами. Она вполне бессознательная. Она у каждого разная. Кто-то случайно прочтёт рассказ ЧЕХОВА, и это будет шоковое впечатление. Мы думаем, что Антон Павлович сочинял смешные тексты, а у него есть страшный рассказ «В овраге», прочтите. Если его кинематографически воспроизвести, это будет такой хоррор! Только БАЛАБАНОВ, наверное, мог бы этот рассказ экранизировать. А самый страшный рассказ, который я читал в своей жизни, это рассказ Бунина «Красавица», он на одну страницу всего. Прочтите, у вас чтение займёт минуту, но это шоковая вещь. Шок тоже может быть точкой входа. А есть люди, которые много книг читают, но сказать им о прочитанном нечего.

— Как думаете, сегодня диалог как один из способов говорить, думать о книгах утерян в нашей стране?

— Ничего не утеряно. В России в 90-е годы был социальный коллапс, общество распалось. Зайдите на любое кладбище и посмотрите на даты на надгробьях, там тридцатилетние люди лежат, многие из которых или спились, или умерли от наркотиков, или погибли в преступных разборках. 90-е — это разрыв общественной ткани, рана, вокруг которой струпья нарастают. Люди не просто так перестали читать.

Сейчас общество переживает момент новой сборки, рана начинает рубцеваться, и мы живём в этом процессе. Захотим — сможем снова разорвать ткань, и снова будут, как в революцию сто лет назад, сожжены библиотеки, парализованы общественные институты, студенты будут сидеть в холодных аудиториях. Это легко сделать, общество на самом деле очень хрупкое. Но всё нормализуется. Посмотрите, какие сейчас библиотеки: всё отремонтировано, туалеты приличные. Я помню, какой была краевая научная библиотека, там был постоянный холод, сидишь зимой и прячешь руки в рукава свитера.

Не в гаджетах и технологиях дело. Когда гаджеты заменяют, условно говоря, Льва Толстого, это значит, что общество начинает жировать, у него появляется больше выбора. Я считаю, что молодёжь, которая уже двадцать лет имеет право на свободную жизнь, о чём мечтал СТОЛЫПИН («дайте государству 20 лет покоя»), это прекрасная молодёжь. Разве хорошо, если человек живёт и думает о том, что ему есть? Мы называем это «жизненный опыт», но это плохой жизненный опыт. Человек должен пойти в магазин, спокойно купить себе булку и заниматься своими делами. В жизненном опыте есть масса нюансов.

— Я вспоминаю, что на последнюю КРЯКК приезжала молодая команда проекта о литературе «Кот Бродского» из Владивостока, у них один из форматов — стендап, выступление человека «за книжку». Это очень популярный на Дальнем Востоке проект среди молодых людей.

—Всё хорошо там, где есть живой интерес к литературе, книгам, и удаётся избежать формализма. Если люди выбирают стендап, чтобы поговорить о книгах, всё хорошо.

— А можно сказать, какие темы из литературы ХIХ-ХХ века находят отклик у студентов? Или, может, есть авторы, которые всегда прочитаны к экзамену вне зависимости от толщины томов их произведений?

— Зависит от того, кого ты воспитываешь. Если филолога, то он откликается филологически, и это одно. Если просто читателя, у которого есть право на личные симпатии, то это другое. Если он любит Курта ВОННЕГУТА, ты не привьёшь ему любовь к ФОНВИЗИНУ, к примеру.

Я не могу сказать, что сейчас все повально увлечены ЦВЕТАЕВОЙ, как было в поздние советские годы. Повальная увлечённость чем-то — это нездоровый симптом. Для позднесоветского читателя Цветаева была едва ли не единственным доступным опытом женского поэтического говорения о страстях, а все остальные опыты были или под запретом, или неизвестны. Поэтому, допустим, когда вся группа говорит «мы хотим лекцию о Цветаевой и БРОДСКОМ, а о Леониде АНДРЕЕВЕ не хотим», это нонсенс, это ненормальное распределение читательского внимания. Здесь уместна метафора с пианино: у инструмента должно быть много клавиш, чтобы родилась музыка. А если ты бряцаешь в одну струну, как первобытный человек, когда вся группа говорит «подавайте нам Фёдор Михалыча, человека жестокого таланта, а ПИСЕМСКОГО или ЛЕСКОВА мы в гробу видали», это абсурд.

Мы воспитываем филологов, людей, которых помимо чтения начинают интересовать другие задачи: интеллектуальные, исторические, философские, узкоспециальные. Поэтому не стоит путать профессиональное обучение литературоведению и любовь к чтению, которая, как всякая любовь, не знает своих законов.

Анна СОБОЛЬ