Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
июнь / 2010

Колея внутренней независимости

Самый авторитетный эксперт России по алюминиевой промышленности, учёный с мировым именем Пётр Васильевич ПОЛЯКОВ в день своего 75-летия принимал у студентов зачёт. Остались уже одни «хвостисты», и он подкармливал их шоколадными конфетами, якобы экономя своё время — от сладкого голова будет быстрее работать. На самом деле отдавать что-то людям — его постоянная потребность. «По природе я — донор, это я уже давно понял».

В мае Россия отметила 65 лет Победы, а в июне Пётр Васильевич отмечал свои 75. И естественно «для зачина» было спросить: каким ему запомнилось военное время?

— Очень интересное было время, захватывающее. Многие жалуются, что трудно было. Но они забыли, что такое детство. Дети живут сегодняшним днём. Есть еда — и ты глубоко счастлив, нет — пытаешься её добыть. В войну я был в Пятигорске, я родом оттуда. Рядом — Кабардино-Балкария, и с моего чердака был виден Эльбрус. А с другой стороны — Черкесская АССР.

Моего отца в 1937 репрессировали, мне было два года, так что его вообще не помню. Маму тоже тогда арестовали, а потом вскоре выпустили. Но из-за того, что её оторвали от четырёхмесячного ребёнка, моего младшего брата Вадьки, и бросили в холодную камеру, у неё, видимо, развился рак, и в 1943 году она умерла.

Так что растили нас дедушка с бабушкой, пенсионеры, да ещё тётя инвалид. Ясно, что это было очень скудное, голодное детство. В четыре часа утра бабушка собиралась на станцию, где чистили паровозные котлы и из топок выбрасывалась зола. Но в ней попадались маленькие кусочки угля. Вот их и собирали в кошёлочки, копили на зиму, потому что топить было нечем, Пятигорск — безлесная зона.

— В Пятигорске были немцы?

— Да, в 1942 году пришли, полгода мы были под немцами. Они в августе ехали на танках, и нам, мальчишкам, было страшно интересно. А потом наши пришли, и тоже интересно. Все эти годы были заполнены радостью бытия: от того, что ты живой, что ты узнаёшь новое, что научился читать и т.д. Я в школу сразу пошёл во второй класс, был достаточно подготовлен. И в течение всех лет хорошо учился. Родственники, они же умные — создали мне образ отличника, не допускали мысли, что я могу получать другие оценки. И вот ты уже сам не можешь выйти из этой колеи. Но она мне давалась без всяких усилий.

ДОСЬЕ

Поляков Пётр Васильевич – заслуженный металлург РСФСР, член-корреспондент Российской академии технологических наук с 1990 года. Директор научно-технологического центра «Лёгкие металлы», доктор химических наук, профессор СФУ. Известен в России и за рубежом основополагающими работами в области теории и технологии получения лёгких металлов и высокотемпературной электрохимии. Автор около 350 научных работ, 136 изобретений и патентов. Под руководством Полякова подготовлено более 298 инженеров,19 кандидатов и докторов наук.
С 1995 г. Пётр Васильевич организовал в Красноярске пятнадцать международных конференций-выставок «Алюминий Сибири», с 1998 г. — руководитель Высших российских алюминиевых курсов, а с 2009 г. — председатель оргкомитета международного конгресса и выставки «Цветные металлы».
Воспитал троих детей и шестерых внуков.

— Вы сразу к естественным наукам интерес проявляли?

— Я был всеядный. Помню, делал доклад на городской конференции школьников по Французской революции, книги перемалывал толстенные — «Наполеон» академика Тарле и другие. А с химией получилось вот что. Соседка была фармацевтом и однажды принесла в пробирках какие-то кислоты, реактивы. Мы их сливали, смотрели реакцию. Один раз получилась жидкость очень красивого цвета — зелёно-голубая. Наш учитель химии Виктор Иванович КУЗНЕЦОВ посмотрел, понюхал и сказал: это, скорее всего, берлинская лазурь, есть такой ферроцианид. Похвалил меня, а я кладу пробирку в карман, сажусь, и пробирка хрустнула, а лазурь на серной кислоте основана. Потекла по штанинам, и от штанин остались одни мокрые лохмотья. Но это не ослабило мой интерес к химии. Я стал читать учебники и, когда надо было выбирать институт, решил идти туда, где химии много. Поехал в Ленинград и поступил на металлургический, здесь уже свою роль сыграла стипендия: обычная в те годы была 290 рублей, а у металлургов — 395. Мне-то на помощь из дома особенно рассчитывать не приходилось.

— В Ленинграде, наверное, по музеям ходили.

— Был, конечно, и в Эрмитаже, и в Русском, но мало — денег на это не было. Но с тех пор, наверное, из всех видов искусства особенно люблю живопись.

— Есть любимый художник?

— Скорее, полотно — «Сикстинская мадонна», я видел её, когда был в Дрездене. Невероятно потрясла фантастическим мастерством и какой-то духоподъёмностью. Я оторваться от неё не мог, отходил и возвращался. После этого ничего не нужно смотреть. Ещё люблю Иванова «Явление Христа народу».

— Вы распределились на завод в Березники, это севернее Перми. Работали инженером?

— Поработал электролизником, мастером, но довольно скоро меня отрядили в так называемые «думающие инженеры». Было такое поветрие: освободить нескольких инженеров от рутинной работы в сменах, чтобы они ходили и смотрели, что нужно улучшать. Это — система Форда. И вот нас три человека так работало. Каждые полчаса мы прибегали к начальнику бюро по изобретательству и приносили рацпредложения. У нас идей было море. Но на заводе я себя как-то найти не смог. И перешёл в алюминиево-магниевый институт. Там мы стали заниматься изобретательскими задачами. В советское время это поощрялось. Но на самом деле идеи мало кому нужны: их следует внедрять, а с этим уже плохо. Вот сейчас у меня много идей — но они пропадают.

— И всё же много людей занимаются наукой, но мировой известности не достигают. Как стать учёным? У Вас были хорошие учителя?

— Был в Березниках в алюминиево-магниевом институте один человек, Евгений Александрович УКШЕ. Он своим примером преподал мне урок — что такое настоящий учёный. В двух словах трудно объяснить, чем. Вот есть завод, есть оборудование. Его можно улучшать и больше ни о чём не думать, а можно смотреть на процесс, который проходит в данном аппарате, и встраивать его в контекст мирового естествознания. То есть заниматься анализом, вычленять какие-то решающие звенья и делать это не на уровне здравого смысла, а соотносясь с мировым опытом: выписывать иностранные журналы, изучать, с кем-то спорить, с кем-то заводить контакты, брать методики. И Укше в своей лаборатории, которая находилась вроде бы на территории завода и была призвана делать заводскую, т.е. примитивную науку, умудрялся писать работы, которые публиковались в журналах Академии наук.

Вот и я, когда после защиты кандидатской диссертации попал в Красноярск, и оказалось, что здесь рядом есть завод, а значит — надо с ним работать, заключать договоры, — пытался действовать, как Укше. А потом попадаешь в профессиональный мейнстрим и остаётся только в нём держаться, в русле постоянно обновляющейся информации, за которой, кстати, очень не просто ежедневно следить — много времени отнимает.

Огромное влияние на моё формирование как учёного оказал также Институт электрохимии (г. Екатеринбург) и его выдающиеся руководители — профессор Михаил Владимирович СМИРНОВ и академик Алексей Николаевич БАРАБОШКИН.

— А мировая научно-алюминиевая элита что из себя представляет?

— Нужно сказать, что наука сейчас очень специализирована. Ведь аппараты и системы сложны и познать их целиком — трудно. Как в медицине существует узкая специализация, так и здесь: изучаются подсистемы. Гарольд Ойя занимается катодом. Мишель Риверди — компьютерным управлением ванн. Йомар Тонстед, замечательная величина, занимается электролитом, напряжением на ванне. Элтон Тэбро изучает причины заболевания подсистем электролизёра. Со всеми ними я лично знаком, почти у каждого дома был несколько раз. А кого-то здесь в Красноярске принимал, когда они приезжали на наши конгрессы «Алюминий Сибири», на «Столбы» водил. Так получилось, что я предпочёл следить за всеми подсистемами, за всеми частями ванны.

— Зная, что Вы всю жизнь тесно работаете с КрАЗом, я собиралась Вас вот о чём спросить. Недавно говорила с экологом, который обвинял КрАЗ во всех смертных грехах: что и продолжительность жизни у красноярцев на несколько лет меньше, чем в среднем по России, и каждая четвёртая женщина раком болеет. Кстати, сколько у нас в стране алюминиевых заводов?

— Одиннадцать заводов. КрАЗ по мощности на втором месте, около миллиона тонн в год.

— И все заводы экологически вредны?

— Когда я первый раз в 1994 году приехал в Китай, у них было 180 заводов. Из них 10 — современные, как у нас сегодня только Саяногорский и Хакасский. Сейчас у китайцев нет ни одного несовременного завода, все закрыли. Такой завод, как КрАЗ, работает с электролизёрами, спроектированными десятки лет назад. С тех пор появились экологически более чистые ванны, например, с обожжёнными анодами. Но модернизация КрАЗа обойдётся владельцам примерно в два миллиарда долларов. Поэтому вместо того, чтобы сделать экологически чистый электролизёр, завод разрабатывает разные паллиативы, улучшая ванну Содерберга. Её можно немножко улучшить, и это делается, но это непринципиально.

— А битва за экологию идёт?

— В 1990-м году мы написали экологический паспорт КрАЗа — толстенную книгу. Какой-то период открытости был, завод ещё не принадлежал олигархам, можно было собрать данные медиков — о том, какое количество больных в Советском районе по отношению к Центральному, и т.д. Да, это правда, что завод ухудшает экологическое состояние города. Но поскольку я выполняю хоздоговорные работы для РУСАЛа, то просто из этических соображений не могу давать против него «показаний». Могу лишь повторить, что ванны Содерберга — это старый электролиз, от которого почти во всём мире отказываются.

— Почему в России всё это происходит — и несовременные заводы, и нарушение ПДК, и заводы в черте города?..

— По многим причинам. Одна из них – экологическая неграмотность. Вторая — нет гражданского общества.

Например, нет общества женщин, которые бы сказали: «Мы матери, у нас дети, и мы имеем информацию, что вы их травите. Мы перекроем проходную — или трассу, по которой идёт сплошной поток машин, отравляющих воздух».

И, наконец, главное — всё начинается не с алюминиевой промышленности, а с политики государства.

— Какое своё научное достижение Вы считаете наиболее значимым?

— То, когда мы установили, что электрохимическая система, которую я и двое моих коллег, Любовь Алексеевна ИСАЕВА и Юрий Глебович МИХАЛЁВ, сейчас профессора СФУ, исследовали на примере выделения свинца электролизом, оказалась диссипативной системой. То есть похожа на систему органическую – на деревья, людей.

— Это может поменять представление о мире — получается, он разумный.

— Представление о неорганическом процессе как диссипативном было известно, конечно, раньше. Но я открыл это для себя — сначала получили опыт, который нельзя было объяснить, потом нашли объяснение, а когда оно подтвердилось, тогда я стал очень гордым и понял, что действительно доктор наук. Потому что сплёл в мозгах систему, которая распространяет мою мыслительную деятельность на всё — на различные процессы, деятельность, природу.

— Я знаю, что Вы ходите в церковь и любите приводить имена великих учёных, которые верили в Бога. Когда это началось?

— Как ни удивительно, интерес к церкви пробудился у меня после Соединённых Штатов. Я там прожил полгода, и меня поразило, сколько там в маленьких городках церквей. В городке Монтичелло, где у меня был знакомый учитель, — 11 церквей на 14 тысяч человек. А в университетском городке Шампейн, на 100 тысяч человек — 52 церкви. Считайте, у нас в миллионном городе должно быть более 500 церквей. Потому что пастырь должен быть персонифицирован, знать каждого прихожанина. В США я решил для себя, что человек несамодостаточен и что наука и религия внутренне непротиворечивы.

— Актуальные исследования и организация научных событий мирового уровня, ученики, религия… Что ещё формирует Вас как личность?

— Может быть, Пушкин. Он очень независимый. Помните это: «Ты царь: живи один. Дорогою свободной // Иди, куда влечёт тебя свободный ум…»

— А у Вас есть это ощущение: «я — царь»?

— Да нет, я как раз не вижу себя на пьедестале и пьедесталов не люблю. Мне нравится внутренняя независимость. Я студентов учу тому, что мы всегда должны быть готовы к переселению в тот мир, который изучаем. Ты становишься маленьким гномом и лезешь внутрь атома, или белка, или аппарата. И ведёшь оттуда честный репортаж о том, что видишь. Это тоже означает независимость. Мозг, находящийся в плену каких-то догм, не может этого сделать. Он должен быть готов к преобразованию. Мне нравится это состояние души! Потому что оно придаёт человеку внутреннюю необыкновенную молодость. И тогда-то смотришь на мир с некоторым превосходством, одновременно понимая и своё ничтожество, и многообразие бытия.

— Вы знаете три языка и убеждены, что любой может изучить сколько угодно языков. Жалеете, что не освоили итальянский, испанский. А в чём природа этой тяги к языкам? У Вас желание учить или учиться, слушать или говорить?

— Мне нужно с кем-то что-то разделить, «выдать». Чувство донора мне очень свойственно, я это отчётливо понимаю. И знаю, что использовался в мире максимум на 5 процентов, причём я не кокетничаю.

— И в каких сферах считаете себя недореализованным?

— Во всех. Например, в спорте, шахматах, философии, физике. Если бы я оказался в условиях, когда человека планомерно «выдаивают» — у тебя есть мозги, вот и реализуй их, а мы тебе условия создадим – это было бы для меня идеально. Америка так «доит», в этом-то её преимущество. Она умеет создать условия для тех, кого можно «доить». А мы в России просто выживаем. И сейчас — лишь подстраиваемся, а не формируем собственное кредо. Вот в СФУ много есть молодых учёных, которым, прежде чем их «доить», надо помогать, чтобы они стали докторами, чтобы учеников своих воспитывать могли. А им вместо этого дают нагрузку 900 часов. А доктор наук — категория интересная, даже если не очень блестящий доктор: все они что-то преодолели, доказали свою самобытность. И для их роста надо создавать условия.

— Вас выдвигали в депутаты Верховного Совета СССР, но победил тогда Роман СОЛНЦЕВ. Что это было — период увлечения политикой?

— К политике тоже нужно призвание. Просто было романтическое желание что-то подправить в советской системе. Но её поторопились разрушить. И вот над чем я думаю. Мы сидим в полуразрушенном государстве. Разрушена мораль, сметена приемлемая дифференциация по доходам, уже невозможна такая вещь, когда моя сестра и я, из нищей семьи, приехали в Ленинград и получили высшее образование. Сейчас эти возможности полузакрыты, потому что за образование надо платить. Встаёт вопрос – как будет двигаться общество, исправляя себя? Плавно или революционно? Например, поднимем налог на богатых, сиротские дома построим, чтобы 700 тысяч беспризорных у нас не было – это этапы плавного пути. Или будет очередная гражданская война? Я не знаю, что ждёт нас впереди. Хочется верить, что мы избежим больших потрясений.

Валентина ЧЕЛАЗНОВА