Красноярский физик Максим Молокеев — один из самых высокоцитируемых учёных России. Максим работает старшим научным сотрудником лаборатории кристаллофизики Института физики им. Л.В. Киренского СО РАН, преподаёт в СФУ. Его научные работы широко известны, а сам он совсем недавно вошёл ещё и в число лучших рецензентов мира.
Какие темы исследований в области физики особо востребованы сегодня? Сложно ли российским учёным работать за рубежом? Обращает ли государство должное внимание на отечественную науку? Максим Молокеев — наш сегодняшний собеседник.
— Максим, два года назад вы были названы в числе самых высокоцитируемых учёных России, в этом году также имеете шанс попасть в лидеры. Как составляется перечень самых результативных? Что, кроме престижа, это даёт учёным?
— Действительно, в 2016 году я стал одним из трёх самых высокоцитируемых физиков России. Этот перечень формирует Clarivate Analytics. Список составляется на основе данных о цитируемости научных публикаций в базе данных Web of Science Core Collection. Это поисковая платформа в сфере естественных, общественных и гуманитарных наук. То есть подсчитывается, сколько раз за определённый период были процитированы работы учёного.
Есть несколько категорий: самых высокоцитируемых физиков, математиков, химиков и так далее. По условиям попасть в этот перечень можно только раз в два года. Возможно, это сделано для того, чтобы постоянно не повторялись одни и те же имена.
По такому же принципу составляется общий перечень самых высокоцитируемых учёных мира. В три процента лучших я пока не попал, но был на грани: сначала меня приняли в этот список, а потом кто-то продвинулся вперёд по каким-то показателям, и я опустился в этом рейтинге чуть ниже.
Заметил, что два года назад самыми цитируемыми оказались учёные, которые, как и я, занимаются изучением структуры вещества. В номинации «Химия» награду получил Артём ОГАНОВ, сфера его исследований — предсказание структуры и свойств веществ. Он создал программу, в которой можно задать химическую формулу вещества, задать определённые условия — температуру, давление; и программа определит, какая кристаллическая структура получится при данных условиях.
Ещё один химик из списка 2016 года — Вячеслав БЛАТОВ, профессор из Самары. Он — автор программы, которая рассчитывает топологию для структур и проводит их классификацию. Интерес к этой теме объясним: знание структуры является неотъемлемой частью прогноза свойств веществ и улучшения этих свойств.
В качестве награды я получил сертификат и, пожалуй, известность. Да, мои работы и до этого знали, но только в узком кругу учёных. Теперь обо мне рассказали масс-медиа. Так, к слову, и идёт популяризация науки. И, кстати, благодаря тому, что попал в этот перечень, я стал работать в Сколково в качестве эксперта.
— А как вы пришли в науку: это мечта детства? Или желание стать учёным появилось в студенческие годы?
— Я из Железногорска, учился в обычной школе — 182-й, посещал кружок станции юных техников. Мы изучали космическую технику, строили макеты и занимались расчётами лунных баз. Именно там мне привили любовь к науке, захотелось что-то исследовать.
После школы я автоматически поступил в Сибирский аэрокосмический университет, потому что набрал хорошие баллы в олимпиадах по физике и математике. Можно было поступать в Красноярский госуниверситет, но туда, скорее всего, надо было ещё сдавать экзамены, а здесь меня зачислили без конкурсных испытаний. Но судьба так распорядилась, что благодаря межвузовскому сотрудничеству вскоре я стал посещать занятия и в КГУ. Практически всю физику, кроме механики, изучал в этом университете. А на третьем курсе, когда началось распределение по специальностям, попал сюда — в Институт физики СО РАН. Пришёл посмотреть лаборатории, когда увидел рентгеновский дифрактометр, сразу влюбился в него. Увидел робота, который что-то крутит, вертит — это же так интересно. Мне повезло, что Александр ВАСИЛЬЕВ, старший научный сотрудник лаборатории кристаллофизики, стал моим научным руководителем. Диплом я получил по специальности «материаловедение», по ней и работаю — занимаюсь рентгеноструктурным анализом.
— Что это такое — рентгеноструктурный анализ?
— Я определяю то, из каких атомов состоят кристаллы и как эти атомы упорядочены относительно друг друга. Это важно знать для описания их химических и физических свойств, потому что именно структура определяет эти свойства.
Приведу пример. Химики получили какое-то новое соединение с каким-то новым свойством. Допустим, оно светит по-другому или является сверхпроводником при высокой температуре, но не понятно из-за чего. Я определяю структуру этого соединения. Потом мы сравниваем её со структурами других соединений, которые имеют похожие свойства, но похуже, и понимаем, в чём разница. В перспективе эту группу атомов или молекул можно изменить в большей степени, чтобы ещё улучшить их свойства. К примеру, чтобы какое-то вещество стало прочнее или спектр люминесценции был ближе к естественному солнечному свету.
Сегодня у меня множество публикаций, связанных с люминесценцией. В этом направлении я работаю с коллегами из Китая. Именно результаты этих исследований дали большое количество цитирований.
Я изучаю структуру люминофоров — веществ, которые под ультрафиолетовым излучением светятся разными цветами — красным, синим и так далее. Для примера: люминофор используется в полупроводниковых лампочках, которые называются энергоэффективными. Он наносится на диод, от которого исходит ультрафиолетовое излучение. Диод подсвечивает люминофор, он, в свою очередь, светит белым цветом.
Нам необходимо подобрать такие составы, чтобы этот свет стал максимально близок к солнечному излучению, наиболее приятен глазу. Желательно получить более дешёвый люминофор, но при этом и термостабильный.
Поскольку при его нагревании цвет «уплывает». Белого люминофора не существует. Чтобы получить этот цвет, например, смешивают два вещества: одно излучает жёлтый, другое — синий цвет. При этом нужно задать такие пропорции веществ, чтобы сумма синего и желтого спектров дала желаемый белый свет.
Также совместно с китайскими учёными мы изучаем люминофоры, которые излучают спектры, влияющие на рост растений. Я посещал лаборатории университета в Гуанчжоу. На огромных площадях расположены теплицы, полностью изолированные от внешнего мира. Там растут огурцы, салат и другие культуры. Их освещают лампочки, люминофор для которых получают в этих же лабораториях. Внутри теплиц создана особая атмосфера, учтены самые разные условия. Оказывается, для растений даже важен отражённый свет и то, от какой поверхности он отражается.
В этих лабораториях учёные наблюдают, какие условия лучше для роста и созревания тех или иных культур.
Вообще, Южно-китайский сельскохозяйственный университет один из самых продвинутых в мире. Основное финансирование направлено именно на лаборатории, поскольку в Китае считают, что питание — это очень важно. Что вполне объяснимо: в этой стране полтора миллиарда жителей, всех нужно накормить.
— С чего началось ваше сотрудничество с этой страной?
— Несколько лет назад я познакомился с профессором Жигуо Ся. Ему нужно было решить пару простеньких задач — уточнить структуру определённых соединений. Я сделал это быстро, эффективно и качественно. Ему это понравилось, он рассказал обо мне коллегам, так я стал обрастать связями с Китаем. Сейчас сотрудничаю с семью университетами этого государства.
— Получается, что в Китае нет специалистов, которые могут выполнить те исследования, которые вы делаете для них?
— У них действительно практически нет таких специалистов, и это системная проблема. В Китае каждый учёный занимается всем, то есть, например, он должен сам синтезировать люминофор, сам отснять его спектр, рентгенограмму, уточнить или найти структуру и так далее. Узких специалистов мало.
У нас в стране другая система. Я умею решать структуры, но не умею синтезировать вещество или объяснять какие-то спектры. Но в своей области я специалист.
— На ваш взгляд, какая система лучше?
— Сложно сказать, наверное, это зависит от специфики государства. Посмотрите, как усердно работают китайцы, как они пытаются охватить всё. Их полтора миллиарда, из такого количества, наверное, можно выбрать многостаночника, хорошо разбирающегося во многом. Но когда населения в десять раз меньше, эффективнее делать ставку на узких специалистов. Кстати, системы, подобные нашей, работают в Японии и Европе. При этом мне на исследования присылают образцы и из этих государств.
— Почему? У них нет необходимого для этих исследований оборудования?
— Оборудование есть. Более того, здесь я и не делаю съёмки образцов, потому что в Россию, как оказалось, невозможно прислать образцы каких-либо соединений. Они зависают на таможне либо возвращаются обратно ещё на границе — как это происходит с Китаем. Так что исследования я провожу на основе электронных данных: мне приходят цифровые эксперименты, я их обрабатываю.
— Языковой барьер мешает общению?
— Нет. С коллегами из других стран мы общаемся на английском, это международный язык. Практически каждый день я веду переписку на этом языке. Когда учился в аспирантуре, за два года нам нужно было начитать порядка 250 страниц текстов на английском — научных, специфичных. Так что словарный запас накопился.
А разговорный язык отрабатывается при общении, главное — не бояться. Когда я первый раз отправился в путешествие в Китай, думал, что мой разговорный английский слабоват. Но оказалось, у меня такой же корявый английский, как и у них. Поэтому мы стараемся объясняться простыми предложениями и прекрасно понимаем друг друга.
Когда готовлю большие статьи для публикаций в научных изданиях, обращаюсь за помощью к специалистам. Знаю, что допускаю грамматические ошибки, например, постоянно пропускаю артикли. За определённую плату мои тексты приводят в порядок.
— Вам поступали предложения переехать работать в другие страны?
— Предложения есть, но я не принимаю их. Недавно мне предлагали подписать контракт с китайским университетом, обещали зарплату — миллион юаней в год, это почти десять миллионов рублей. Но я не поехал.
— Почему?
— Тогда я, моя жена и маленькие дети попадём в совершенно иную среду. Я не хочу этого. Мы будем оторваны от близких, лишены общения. О чём будут разговоры вне работы? О путешествиях, еде — вот, пожалуй, и весь круг тем. А как же задушевные встречи с друзьями? Не могу представить, что смогу долго прожить так. Может быть, год–два, но контракты обычно заключаются не менее чем на пять лет.
Моим детям четыре года, они только начали учить родной язык, я не хочу усложнять им жизнь. Да и я уже оброс корнями здесь. Если бы был молодым специалистом — без семьи, опыта работы, возможно, и уехал бы. Так многие и поступают, но потом, кстати, возвращаются, не хотят продлевать контракты. Потому что там довольно тяжёлые условия работы, жёсткий график. Производительность должна быть очень эффективной: если ты какие-то гранты не получил, освобождай лабораторию. Кстати, и у нас наступает такой период, когда от грантов зависит многое.
Кроме того, например, в Китае очень жёсткие требования к публикациям. Чтобы устроиться доцентом в Академию наук в Пекине, нужно иметь минимум две статьи в журнале с импакт-фактором больше двенадцати. Импакт-фактор — это численный показатель важности научного журнала. Он высчитывается особым способом с учётом количества статей издания в определённый период и числа цитат на эти статьи. Двенадцать — это очень большой показатель. У нас, чтобы стать кандидатом наук, достаточно иметь две или три статьи в журнале с импакт-фактором 0,8-1.
— По вашему опыту, сейчас больше или меньше молодых людей, которые хотят заниматься научной деятельностью?
— Мне кажется, больше. Другое дело, что свободных ставок мало. Ежегодно появляется одна на весь институт, а лабораторий много, у каждой есть хотя бы один выпускник. В итоге имеющуюся ставку делят на куски, грантами «добивают» до размера средней зарплаты.
Конечно, радует, что у ребят появился интерес к науке. Последние лет пять я работаю в СФУ; сейчас преподаю, до этого брал дипломников. И раньше я не видел у студентов этой заинтересованности, искринки в глазах. А сейчас ребята задают вопросы, хотят попасть именно к нам в институт. Возможно, это связано с тем, что аспирантам значительно увеличили стипендию.
— Когда вы начинали карьеру, молодым учёным жилось труднее?
— Да. Стипендии были гораздо скромнее, приходилось подрабатывать. Из-за этого меньше времени посвящал науке. Сейчас помимо стипендии у аспирантов есть возможность участвовать в грантах, а это хороший дополнительный доход.
Грантов сегодня стало много, но при этом каждый год финансирование нашего института сокращается на два-три процента. По указу президента зарплата научных сотрудников должна быть выше средней по региону. Так и получается, но только с учётом грантов, которые мы выигрываем. И они могут составлять большую часть от зарплаты. Средства грантов тратятся и на содержание здания, например оплату отопления. Если бы не гранты, институт бы не выжил, порог нехватки бюджетных средств наступил два года назад.
Возможно, такая система выстраивается, чтобы стимулировать нас, чтобы мы получали как можно больше грантов. Но у этой системы довольно шаткая основа: не получил грант — отрубили свет.
— А как же система государственного заказа?
— У института есть три госзаказа, как раз за счёт этих средств мы и получаем зарплаты. Плюс участие в грантах, которых сейчас, повторю, стало довольно много.
Мне нравится система поддержки учёных, которая создана в Китае. Молодому специалисту оплачивают обучение в любом университете мира. Два года он работает под руководством какого-нибудь профессора, набирается опыта, знаний. И этот университет заинтересован в таком бесплатном для него работнике. После возвращения на родину учёный обязан отработать по контракту в одном из университетов Китая. За это время он обрастает связями, появляется семья, уже нет желания уехать в другую страну. Да, такое обучение обходится государству недёшево.
— Но ведь в перспективе этот учёный принесёт пользу стране, вложенные в него деньги окупятся.
— Отдача произойдёт через много лет. Учёные не могут мгновенно окупить своё образование. В основном наука у нас фундаментальная, она даёт пользу через десятилетия. Мы ведь не промышленники, не инженеры, которые решают текущие конкретные задачи по улучшению жизни. Говоря образно, результаты наших работ будут использованы в каком-нибудь квантовом компьютере лет через пятьдесят. Некоторым сейчас это кажется просто игрушкой, на которую государству нужно выделять деньги, а у него других сиюминутных проблем много.
Софья АНДРЕЕВА