Ирландский писатель-юморист Спайк Миллиган однажды глубокомысленно заметил: «Рифмуются компот и кот, как видно, неслучайно…». Столь же основательно могу заявить, что слова «культура» и «литература» в русском языке созвучны не просто так. Властителем дум в нашей стране на протяжении веков был именно писатель, а книга — собрание культурных символов, примет и ориентиров эпохи, стала ценностью не меньшей, чем те ценности, которые она в себе содержала. Но как дело обстоит в современности, когда самые читаемые книги — это телепрограммы и двухсотстраничные брошюры в мягких обложках? За помощью в разборе «книжных ценностей» было решено обратиться к Наталье Вадимовне КОВТУН, доктору филологических наук, профессору Института филологии и языковой коммуникации СФУ.
— Скажите, можно ли по современным книгам изучать современную культуру?
— Только отчасти. Современная отечественная культура утратила литературоцентричный статус, единую систему координат, но для нас книга остаётся важным культурным символом. На последней конференции в Санкт-Петербурге несколько докладов немецких славистов были посвящены судьбе традиционной печатной книги в мире. Мнения специалистов разошлись: от крайних позиций, что книга в нынешнем формате вообще отомрёт, до утверждения, что всегда останутся люди, которые будут привержены этой культуре. Прогнозы — дело неблагодарное.
Постмодернизм как новая художественная стратегия переносит акценты на визуальные виды искусства, изменяется сам образ, статус, формат книги. Успешность издания зависит не столько от содержания, сколько от рекламы, известности магазина, отзывов в прессе… Писатели превращаются в бренды. Связано это со структурным изменением культуры в целом.
— А что изменилось?
— Российская культура всегда была литературоцентрична, это её родовая особенность. На Руси письменность возникла одновременно с христианством, создание рукописной «книги» превращается в священнодействие, текст связывается с областью сакрального, пишущий имеет пророческий статус. Русскую культуру XIX — первой половины XX веков изучали через литературу. И до сих пор, когда вы приезжаете в другую страну, в среде интеллигенции вас как русского человека ассоциируют с великой русской литературой. У нас, на самом деле, немного есть того, с чем можно выйти на мировую арену.
— Перелом в процессах литературоцентричности связан с революциями начала прошлого века?
— Сложные процессы развития философии или литературы напрямую с социальными потрясениями, даже уровня революции, связывать не стоит. Эпоху русского модерна итожит не 1917 год, как писали в прежних учебниках, а 1920-е годы, когда завершается определённый цикл. Литература XIX века стоит на том, что писатель должен вести, учить, наставлять… Это литература Идеи. Однако уже А.П. Чехов с готовностью признаётся в письме к А.С. Суворину, что у писателей его поколения (а это В.Г. Короленко, В.М. Гаршин, И.Н. Потапенко…) нет целей в творчестве, и именно это обстоятельство «закономерно, последовательно и любопытно».
Модерн и вовсе открещивается от наставничества, ценность произведения открывается в игре с формой, языком, литература замыкается на себе, во главу угла встают задачи эстетики. Начало ХХ века поражает богатством литературных направлений, объединений, изданий… Сам по себе русский модерн — очень мощное явление, эпоха его совпадает с эпохой европейского модерна. Что касается последующих изменений и совершенно особого статуса, который приобретёт литература в советской России, это связано с рубежом 20-30-х годов. Книга становится важнейшим идеологическим оружием, она помогает строительству великой советской Утопии, когда отсутствующие в реальности достижения утверждаются на уровне Слова. Отсюда такое внимание власти к литературе как средству воспитания масс в духе коммунизма.
— Как в «производственном романе».
— Да. Производственный роман — ядро официальной литературы. Но внутри канона сложилось и примечательное направление советского сентиментализма, подробно описанное А. Гольдштейном (речь идёт о произведениях А. Афиногенова, А. Гайдара, Ю. Германа, В. Катаева и др.), здесь постепенно возрождались темы семьи, любви и дружества. Кроме того, существовала очень талантливая «дет-ская проза», куда ушли многие талантливые авторы тех лет.
— Но и до советской власти литература занималась тем же — вела и воспитывала….
— Однако уровень авторитетности художника-пророка понимается по-разному. Смотрите: Пушкин не прислуживал власти, хотя службу имел. У него были сложные отношения с двором, он мог себе позволить их самостоятельно выстраивать. Личным цензором поэта был фактически царь — это ли не признание значимости творчества!
Пушкин, наконец, удирал от душной атмосферы службы в поэтические пределы, где ощущал подлинную, высокую свободу. В XIX столетии дворянин мог выйти в отставку и ускользнуть от власти, поселиться на периферии, в имении. Советский автор, желающий публиковаться, никаких шансов уклониться от доктрины не имел. Конечно, он мог писать «в стол», мог передать рукопись на Запад, но это влекло огромные риски, в любом варианте — художник терял доступ к читателю на Родине. Власть предлагала и ценности, которые автор должен был воплощать в текстах, образы «светлого будущего» и положительного героя постепенно превращались в клише.
Однако скажу и вот о чём: когда я училась в аспирантуре Санкт-Петербургского университета, на некоторые торжественные даты приглашали читать открытые лекции Д.С. ЛихачЁва. Я навсегда запомнила, как он сказал, что очень сложно цензурировать хорошего автора — цензор должен отличаться определёнными способностями, чтобы поймать художника на «неправедном высказывании», разгадать эзопов язык. Талант, конечно, находил для себя возможности сказать подлинное… Но ужас в том, что если до революции цензоры обладали достаточно высокой культурой, то в советской России никто особенно не занимался уточнением вины художника, его признавали опасным и лишали слова, часто — жизни. Уцелевшие и покорившиеся зачастую утрачивали поэтический дар (тому пример судьбы Ф. Гладкова, А. Фадеева, позднего А. Толстого и др.).
— Не эти ли годы подорвали доверие читателя к книге и тому, что в ней написано?
— Это сложный вопрос. С одной стороны, да. Когда тиражируются книги сомнительного художественного достоинства, профессионалы понимают их подлинную ценность (т.е. отсутствие таковой), но именно у них есть альтернативы: «самиздат», «тамиздат», литература андеграунда... Интеллигенция владела языками, знала о существовании «другой литературы», а вот массовый советский читатель, конечно, воспитывался на образцах суррогатной культуры. Доверие к печатному слову было предельно высоко, и мы жили в мире, которого не сущест-
вовало в реальности, только на бумаге. Советская империя умело прикрывала прорехи на собственной тоге транспарантами, лозунгами, портретами вождей… Поэтому и выход из этого утопического пространства оказался мучительным.
— То есть именно культивируемая массовость сыграла здесь роковую роль?
— Но и массовость нельзя однозначно оценивать. Россию после революции нужно было элементарно образовывать. Высокая дворянская культура — достояние немногих. Для большинства нужны были не только бесплатные больницы, но школы, библиотеки, книги. Так создавалась пролетарская литература, позже — литература соцреализма, которая и воспитывала в соответствующей идеологии.
Наш постмодернизм, складывающийся на рубеже 1980-90-х годов, далеко не сразу стал массовым явлением, как в Европе, ибо опять же требует изощрённого в художественной игре читателя/зрителя. О качестве постмодернистского текста сегодня может судить профессионал, ибо произведение строится на цитации, эклектике стилей, интертекстуальной игре, которые нужно разгадать.
— Сложные для восприятия авторы-современники — это причина снижения интереса к чтению?
— Думаю, нет. Вы наслаждаетесь музыкой Чайковского даже не будучи музыкантом, улавливаете глубинную сложность Достоевского и Толстого, не будучи литератором. Современные авторы идут за читателем, всё менее занимаясь совершенствованием стиля. Высокая литература вела за собой, современная утрачивает аристократизм, духовность, но обретает бойкость необыкновенную.
Сегодня бесконечное доверие к тексту признано безнравственным, у текста должны быть самостийные эстетические задачи.
Современные писатели и сами «отстраняются» от собственных творений, иронизируют над автором, героем, текстом.
Читатель ныне, не обладающий ни вкусом, ни вдохновением, легко может стать писателем, для этого достаточно найти нужный сайт, где вам предложат выбрать финал произведения из десятка возможных или набрать собственную версию, придумать персонажей… В этом варианте даже особенно грамотным быть не обязательно, не обязательно иметь собственные ценности — без них даже удобнее вписываться в чужой сюжет…
— Нет ведь какого-то эталона…
— Верно. В России доверие утрачено не только к книге, но и к иным вещам. Раз единая система ценностей отсутствует, то каждый человек должен самоопределяться самостоятельно, лишённый защиты веры, мифа, традиции и путеводительницы-книги. Эклектика царит в современном мире, перестраиваются идеологии, гендерные отношения (женщина становится сильным полом), религиозные системы. Проговаривать сейчас какие-то выводы — что будет с книгой, — дело неблагодарное. Нам необходимо понять: коль всё меняется, настаивать на том, что и сейчас бытие может улавливаться в координатах книги — наивно.
— Тогда что сейчас в центре литературного процесса и культуры?
— Постмодернизм смял все «центризмы», таковы его стратегии — деконструкция, симуляция, шизоанализ… В постмодернизме обретение ценностей принципиально невозможно, как только они попадают в поле игры — утрачивают однозначность, деконструируются.
Но к концу 1990-х годов постмодернизм изживает себя. Читатель (тот, кто читает, а не тот, кто играет в виртуальные миры) устал от отсутствия цельных и сильных героев, от стилевой «вторичности», от культа зла и уродства. Поэтому сейчас говорят об оформлении новой художественной стратегии, в основе которой — интерес к маленькому, живому человеку, к «аутсайдеру», который может опереться только на доброту и сострадание таких же, как он сам (об этом тексты Л. Петрушевской, В. Маканина, Т. Толстой, пусть и построенные с использованием приёмов постмодернистского письма). Сильный герой обосновался и в жанре фэнтази, «нехватка» «настоящего человека» в реальности компенсируется средствами искусства, правда, Ж. БодрийЯр предупреждает об опасности утраты культурой собственной специфики, о «мести хрусталя».
— Значит, нашествие массовой литературы не следует рассматривать как катастрофу?
— В нынешней художественной парадигме массовая литература занимает лидирующее место. Это факт, его комментировать бессмысленно. Гораздо хуже, что вырастают поколения, которые не знакомы с образцами высокой культуры вообще, им сложно даётся овладение литературным вкусом, если угодно.
— На первом месте в произведении — художественная ценность, а уж потом социальные задачи?
— Литература выполняет и социальную функцию (великие романы XIX века обращены и к общественной проблематике), но при этом она должна оставаться литературой, обладающей специфическим художест-венным языком. Мне всегда были важны авторы, которые что-то новое открывали в привычном, заставляли взглянуть на мир иначе, были трогательны, если угодно. Почему мы быстро устали от постмодернизма? Потому, что человеку для устойчивости нужна вера, что есть в мире и что-то настоящее, что твоя жизнь, судьба не исчерпываются игрой, пусть и блистательной.
— А как быть с адептами такого направления, как новая российская драма, которые утверждают, что классики говорят об абстрактных вещах сложным языком, а нужно говорить об актуальных темах и актуальным языком, которым говорят современные писатели?
— Эпатаж — известное средство борьбы за популярность. И гениальный Маяковский не чурался громких заявлений, авангард сбрасывал с корабля современности Пушкина, презирал классическую традицию и сам стал традицией, наконец. Быть актуальным для художника недостаточно; для решения злободневных вопросов существуют другие жанры: публицистика, например. Художник должен обладать даром, мастерством. Актуальный же язык, что демонстрируют некоторые современные авторы, элементарно безграмотен, «вторичен», интерес к таким творениям и подогревают громкие заявления. Выбор же остаётся за нами — кого и что читать.