Каждому своё

Остров Молокова

Наша семья приехала в Красноярск из Иркутска в 1935 году. Отцу рассказали, что здесь открывается новое предприятие – Севморпуть. Нужно было строить гидропорт для полярной авиации на острове Телячий, на енисейской протоке. Отец со своей бригадой — а он был

хороший плотник и столяр — поставили там два ангара, бараки, гостиницу. Потом строили самолётные ангары для будущего аэропорта в районе нынешней Взлётки.

Квартиру нам дали там же, на острове, в бараке. Мы, ребятишки, любили встречать самолёты. Однажды у нашего острова приводнился экипаж, в котором штурманом был сам Василий МОЛОКОВ, в 1934 году спасавший челюскинцев.

Высокий, одет во всё меховое, огромные унты и краги до локтя, на боку болтается планшет, и каждый из нас хотел эту сумку потрогать. Обернулся он к кому-то из своих, говорит: неси. Принесли оцинкованный ящик 50 на 50, Молоков открыл его —а там НЗ, который тогда в каждом самолёте был. Раздал всем нам шоколад и галеты… Тогда я впервые в своей жизни попробовала шоколад.

Остров потом назвали в его честь. А остров Отдыха тогда назывался Китайским: там китайцы, и в те времена приезжавшие в Красноярск, сажали плантации огурцов.

Ранний труд

Мои родители познакомились и поженились в своей родной деревне под Мариинском. Но корни нашей семьи — в Симбирской губернии. Году примерно в 1870-м, когда крепостное право уже отменили, крестьяне, среди которых был мой прадед, задумали переехать в Сибирь, где, по слухам, землю раздавали бесплатно. Отправили двоих ходоков на восток: туда и обратно пешком они путешествовали два года. Присмотрели красивое место неподалёку от Мариинска, где цвели целые луга валерьянки. Вернулись: «Мы, говорят, ещё и имя для деревни вам привезли — Валерьяновка…» Так и переехали на подводах в Сибирь всем селом. Я была в Валерьяновке в середине 90-х: осталось там двадцать покосившихся дворов.

Почти 15 лет мои родители жили врозь. Отец был призван в Первую мировую, служил кавалеристом. В ноябре 1916-го фронт был открыт, немцы и русские «братались», и многие, включая моего отца, побросали винтовки и вернулись в родные места. Но власть считала их дезертирами. Сначала мой отец скрывался от белых, потом уже от красных. Мамин брат, дядя Ефим, работал в Иркутске лесником — туда папа и уехал по совету родных. Приезжал изредка, по ночам.

Семья воссоединилась только в 1935 году. А детки всё равно рождались, родители любили друг друга. Трое умерли в раннем детстве, но пятеро — выжили. Уже потом, во время войны, погиб брат Дмитрий, в боях за Варшаву; на Мемориале Победы на Покровской горе, в пантеоне, его имя в самом начале списка; ему не было и 20 лет… Старший, Иван, вернулся, но вскоре умер от ран.

В начале 30-х мы из деревни переехали поближе к отцу, в Иркутск. Старшая, 14-летняя Наталья, прибавив год, пошла работать на кирпичный завод, а 12-летний Иван научился подшивать валенки: за ночь ему удавалось залатать две пары. Мама тоже часто шила по ночам. На эти деньги покупала нам, младшим, что-нибудь. Сама мама устроилась кормить поросят и приносила с работы ведро обрата. На обрате мы и росли, не болели.

Когда мы переехали в Красноярск, завели корову. Мама ездила в Курагинский район на покос; нанимали машину и привозили на зиму огромный зарод сена.

Когда мама уезжала, мне, 12-летней, приходилось доить корову. Сначала ничего не получалось: корова опрокидывала ведро, не хотела слушаться. Тогда отец стал ходить на дойку вместе со мной, и пока он стоял рядом, наша Дочка не смела буянить. Молоко мы продавали, разносили по домам. Нам поручали мыть бутылки, ставили тазик с мылом и ведро. Мыли сложенным в несколько слоев бинтом. Мама научила нас так стряхивать и поворачивать бутылку, чтобы в ней не оставалось ни одной капли, а если заметит каплю — заставляла перемывать: «молоко нужно людям в чистой посуде».

Мама не имела ни одного класса образования, но была человеком внутренне интеллигентным. Всю жизнь помню её поговорку: «Под кожей нет — сверх кожи не пришьёшь».

Мама умерла от перитонита летом 1948 года, ей было всего 48 лет. Пенициллин тогда только начинали использовать, его давали военнослужащим, и то в исключительных случаях. Через девять месяцев от туберкулеза умер отец. Я тогда была на втором курсе.

Крысы

По специальности я инженер-химик, в 1951 году закончила Томский государственный университет. В 1947 году в Томске было нашествие крыс: зверьки бежали по улице сплошным серым ковром. В общежитии, где мы жили, крысы по углам разъели пол. Лежишь на кровати под одеялом: шлёп! Крыса свалилась сверху. Орём, и из всех комнат раздаётся такой же крик. Всё это продолжалось до весны. В чём причина таких миграций, неизвестно.

Как пришли грызуны, так и ушли — и с тех пор ни одной крысы, пока училась в Томске, я не видела.

Тот год запомнился мне на всю жизнь не только крысами, но и историей пострашнее.

В нашей комнате жила девочка из Риги, Люба. Когда в 1940 году Прибалтику присоединили к СССР, её семью выселили в деревню под Томском.

Люба играла на рояле, который стоял у нас в общежитии в красном уголке. Так я впервые услышала живую музыку. Она много рассказывала о своём прошлом: какой большой у них был дом, что у её сестры Гителлы рояль был белый, а у самой Любы — чёрный. Любин дядя жил в Китае и часто присылал ей посылки с одеждой: платьями, чулками, туфлями. О Китае она тоже нам рассказывала.

Но ведь это была вторая половина 40-х, время борьбы с космополитизмом. И вот однажды, в начале сентября — это был наш третий курс — меня и ещё одну девочку из нашей комнаты вызывают в деканат и говорят: в 16 часов вам нужно быть в НКВД, в таком-то кабинете.

Приходим, не думая ни о чём плохом, нам говорят: посидите. Час сидим, два. Постучались — велели ждать ещё. И вот уже 12, час… Глубокой ночью нас, уставших, замёрзших, подавленных, пригласили в разные кабинеты и допрашивали до утра. Все вопросы были о Любе: как вы с ней познакомились, чем она вас заинтересовала?

Мы ходили на допросы полгода. Вызывали не только студентов, но и аспирантов, преподавателей. Дважды нам с Любой устраивали очную ставку. Она всё это время уже сидела в камере.

26 апреля состоялся суд. Вышла Люба, её вьющиеся волосы были заплетены в две косы, на лице — конопушки… Её осудили. За что? За богатое происхождение, за национальность. За то, что хорошо играла на рояле.

Суд дал ей 10 лет без права переписки с высылкой на Север. Больше я никогда о ней не слышала.

«Запоминай, расскажешь…»

На работу в Ангарск я попала по распределению. Химический комбинат там построили на базе перевезённого из Германии завода, где из углей искусственным путём получали жидкое топливо. Я работала начальником исследовательской лаборатории, получали бензин очень хорошего качества, керосин, масла. Учиться нас отправляли в Германию, я прожила там год и хорошо освоила немецкий.

Конечно, решение о создании такого завода в нашей стране было нерациональным: для чего производить жидкое топливо из углей там, где много своей нефти?

То, чем мы занимались, вообще из области фантастики. Например, пытались получать искусственный корм для скота. Существовал такой французский метод, но мы технологии не знали, всё разрабатывали сами. Правда, от запаха керосина избавить корм тогда так и не удалось, скотина морду воротила.

В основном производстве использовалось сложное оборудование. Технология была новая, и к нам на завод постоянно ездили делегации. Однажды по пути из Китая завернули ХРУЩЁВ с БУЛГАНИНЫМ. Не могу вспоминать об этом без смеха. Меня попросили рассказать о парафазном гидрировании. Объясняю, а Никита Сергеевич — толстый, в полушубке, толкает в бок худого Булганина, одетого в шинель до пят: «Николай Александрович, запоминай, потом мне расскажешь».

Но производили бензин таким способом недолго: слишком он оказался затратным. Теперь на ангарском комбинате делают бытовую химию.

Пляжи Норильска

Со своим мужем я познакомилась в Ангарске. Он часто ездил в командировки по стране и однажды побывал в Норильске, ему там понравилось. «Поехали, там много работы….» И мы поехали. Июнь и июль того 1956 года стояли очень тёплые, и весь Норильск купался на озере Долгом, куда спускали горячие стоки. Загорали на песчаных пляжах, совсем как в Сочи!

Но вот приехала я в Норильск в 2008-м, на его 55-летие, и была поражена состоянием города. Дома разрушаются, над улицами синий дым, очистки от сернистого газа никакой. Люди закрывают детям лица мокрыми тряпками. Зачем частному капиталу тратить деньги на очистку воздуха, чтобы кому-то лучше дышалось?..

Зашла в свою лабораторию — и там разруха. А в 60-70-е годы мы в своей лаборатории решали сотни задач. Я работала в Горно-металлургическом опытно-исследовательском цехе. При нём были несколько лабораторий: горнорудная, газогеологическая. Наша занималась, в частности, изучением рудников и шахт с большим содержанием метана в воздухе, предсказывали газоносность и газообильность горных выработок.

Это была интересная и важная работа, ведь взрывы метана случались очень часто. В нашей лаборатории придумали, как разрабатывать такие шахты без риска, очень многое тогда внедрили в практику работ. Я побывала в угольных шахтах в Ухте, в Печоре, Донбассе, Кузбассе…

Недавно по телевидению выступал Аман ТУЛЕЕВ, говорил о том, как нужно дегазировать угольные пласты. Да ведь мы ещё в 60-х давали рекомендации для Кузбасса, разрабатывали проект, я сама подписывала те документы! Метаном, который залегает в угольных выработках Кузбасса, можно отопить полгорода. И вот теперь они якобы открытие совершили. Конечно, Тулеев тогда был мальчишкой. Но всё равно обидно видеть, как сейчас обходятся с тем богатым наследием.

Ученики

Я прожила в Норильске 17 лет, за это время защитила диссертацию в Москве, в Институте нефти и газа Академии наук. В Норильске родилась и моя единственная дочка, Ирина. Но от Севера мы устали, захотелось вернуться в Красноярск. Я приехала сюда на преподавательскую работу: в Политехническом институте создавалась кафедра охраны труда. Всё тогда делалось с нуля, и первый курс экологии в институтской программе я разрабатывала сама.

Преподавать мне было очень интересно, студентов своих любила. Недавно, в честь 55-летия института, мне прислали грамоту. Директор, который её подписывал, сказал: она же меня учила, строгая, но справедливая, и я стараюсь быть таким же!

У меня учились многие. Сергей ШОЙГУ был моим студентом: помню даже, за какой партой он сидел, у окна, четвёртый ряд. Всё в окошко смотрел. Старательный был, мой предмет сдал на твёрдую «четвёрку». А Эдхам АКБУЛАТОВ был отличником, закончил институт с красным дипломом. Всё хочу написать ему письмо: сейчас в нашем городе 14 разрешённых отвалов за городом и тысяча неразрешённых, нужно что-то делать с этим!

Едем дас Зайне

Я не скучаю ни дня. И по работе, между прочим, не скучаю тоже. Мне кажется, я отдала делу всё, что могла. А сейчас живу для себя. Изучаю историю, читаю книги по разным историческим проблемам, которые мне помогают заказывать через Интернет. Например, о РОМАНОВЫХ, о тамплиерах, о еврейском вопросе. Много для себя выяснила.

Телевизор смотрю выборочно, у меня к телевидению большие претензии. Какая ахинея все эти «Пусть говорят»! А вот такие передачи, как «Исторический процесс», мне нравятся. Ох, не могу спокойно слушать СВАНИДЗЕ, с его версиями событий российской истории. Душа не выносит, но смотрю до конца.

В Интернете я разочаровалась. Поначалу, лет пять назад, путешествовала по сети, все храмы, музеи, начиная от Владивостока, посмотрела. Но теперь потеряла к нему всякий интерес. Этот способ познания мира мне не нравится. И не потому, что там всего слишком много: наоборот, там слишком мало того, что интересно и хочется узнать.

Что дало мне силы жить? Общение. Мои подруги со мной до сих пор. Чтение. Работа. Когда умерла дочка, я очень много работала, ведь научно-исследовательская работа не отпускает тебя ни днём, ни ночью. Конечно, была страшная тоска, и практически полгода я не могла читать лекции: выйду перед студентами и расплачусь. Коллеги выручили, поделили мои часы между собой. Лет пять жила как в тумане. Отошла потихоньку. Сейчас вспомню, и сердце защемит, не могу уснуть. Но справляюсь с собой.

«Едем дас Зайне» — «Каждому своё». Это надпись над воротами Бухенвальда, куда я давным-давно ездила на экскурсию, когда училась в Германии. У каждого своя судьба, своя линия жизни. Двух одинаковых нет, даже близнецы разные. У меня была интересная жизнь. И сейчас интересное время, любая эпоха такая, к ней только нужно относиться с любовью, и она тебя одарит.

Писать книгу? А кому это сегодня надо? Читать ведь её будет некому, школьники не открывают книг, дикобразами растут.

Мне бы хотелось ещё пожить. Посмотреть, что будет дальше. И я думаю, что время наше смутное кончится. Всё изменится к лучшему, и я бы хотела увидеть, как это будет.

Вместо послесловия

Я бываю у Анастасии Ивановны раз в год, в день, когда умерла её 17-летняя дочь Ирина, моя однокурсница. При Ириной болезни нужно было всего лишь соблюдать режим, но юность беспечна, а мама, которая за всем следила, по роковому стечению обстоятельств тогда находилась в больнице.

Мы хоронили Иру в студёный ноябрьский день всем нашим первым курсом, ещё толком не зная ни жизни, ни друг друга, но понимая, что в свои 17 она была особенной, быть может, умнее всех нас, и её ждала высокая наука, столичные университеты, известность... Мне и ей было по 17 лет, мы только начинали дружить, уже сидели рядом, играли в «чепуху» на лекциях. «Вы ей кто?» — спросили меня субботним вечером в больнице скорой помощи, куда я звонила узнавать о состоянии девочки. Не помню, что я сказала. Но отчётливо помню интонацию ответного «Она умерла».

Не представляю, как жила с этим Анастасия Ивановна. Я приходила, мы разговаривали… История её жизни год от года раскрывалась передо мной, а я рассказывала ей свою.

Теперь я убеждена, что мы должны ловить историю живьём, снимать её с уст наших бабушек, соседок, родных, знакомых, и уже нельзя медлить, надо спешить, пока она не ушла от нас, не сожжена в кострах, сложенных равнодушными родственниками, не придушена официальными версиями, не оболгана корявыми учебниками. Ведь до сих пор мы в подробностях можем пересказать какую-нибудь римскую битву (ну, те, кто читал о ней, конечно), но о том, что происходило всего каких-то сорок или пятьдесят лет назад в нашей стране с нашим народом, не имеем ни малейшего понятия.

Сегодня я призываю каждого писать историю от руки.

Татьяна АЛЁШИНА