Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
февраль / 2010

Люська. Таёжная история

Николай СЕТКОВ

Доктор биологических наук Николай Александрович СЕТКОВ, создавший в Красноярске научную школу в области клеточной биологии, имеет и яркое литературное дарование. Он регулярно печатается в альманахах красноярских авторов, пишет эссе, рассказы, выпускает книги.

Когда подошёл сезон зимней охоты, Люське едва исполнилось полгода, и её хозяин, старый таёжник Лёшка Лубенцов, взял Люську с собой для пробы. Суки взрослеют раньше кобелей, но Люська была ещё очень юной и незрелой вогульской лайкой.
У Лубенцова была странная манера всех сучек называть именами своих бывших многочисленных, законных и полузаконных жён, а также просто случайных, забредших и оставшихся у него жить на какой-то срок женщин, число которых подбиралось к чёртовой дюжине. Кобелей Лубенцов называл именами полюбившихся книжных героев, из коих самым почитаемым был Спартак. Но чаще кобели носили гротескное и неблагозвучное имя Квазимодо. Называя так собаку, Лёшка обычно для краткости звал её просто Урод, и кобели откликались на эту кличку. К счастью, собаки не понимали значение своего имени и на Лёшку, по-видимому, не обижались, хотя и чувствовали, умные твари, явную неласковость в голосе хозяина.

Люське досталось имя второй официальной жены Лубенцова – разбитной крашеной блондинки, интересы которой сводились, в основном, к посещению шумных компаний, в которых она, как сама оправдывалась, часто принимала случайных мужиков за Лубенцова и могла застрять в дальнем конце посёлка на несколько суток. Если Лёшка в это время возвращался из тайги, Люська равномерно светила двумя синими фарами, резко увеличивающими размеры и природную синеву её глаз. Но эта история слишком банальна для многих сибирских лесозаготовительных посёлков и потому не очень интересная. Я же вспоминаю о ней только потому, что своё отношение к бывшим жёнам
Лубенцов легко переносил на собак, а это означало, что Люська сызмальства попадала под горячую Лёшкину руку, а точнее под две руки, поскольку Лёшка виртуозно владел обеими и, как говорил он про себя сам, интригующе учёно для непосвящённых, был амбидекстером, т.е. двоякоправоруким. Эта Лёшкина особенность не нравилась ни жёнам, ни собакам, но зато всегда обеспечивала у первых хорошую симметрию в боевой раскраске фиолетовым цветом той части человеческого обличья, которую снимают на фотокарточку. Итак, отношение к Люське старшей, несмотря на пролетевшие годы, свежо и незабывчиво перешло к Люське младшей, хотя, надеюсь, она не очень страдала, поскольку и не знала в своей собачьей жизни ничего другого. И вот эта Люська младшая спасла Лубенцову жизнь, правда она же и втянула его в страшную и смертельную для обычного человека таёжную историю.

У Лубенцова – «билетного» охотника – были в тайге свои угодья, и стояло своё зимовье. Охотился он на белку и соболя, и всегда точно выполнял план, при этом приносил домой самые лучшие, никогда не сдаваемые в заготконтору шкурки. Это и был основной приварок, тянувший много больше официального заработка охотника. Заходя поздней осенью, по первому снегу, в тайгу, Лубенцов обычно брал с собой пять-шесть собак и всегда возвращался с одной или двумя, а бывало и в одиночестве, совсем без собак. Всё зависело от того, как работали они по следу, а выбраковка у Лёшки была жёсткой и бескомпромиссной.

В тот злополучный раз, обходя расставленные на соболя плашки, Лубенцов взял с собой только одну Люську, которая отличалась повышенной даже для молодой собаки резвостью. Спускаясь на лыжах в очередной распадок, Лёшка услышал вдалеке в буреломе как бы из-под земли раздающийся Люськин лай и понял по нему, что собака взяла какого-то крупного зверя, скорее всего, лося. Лёха поспешил к бурелому и не обнаружил ни зверя, ни Люськи, лай которой действительно раздавался из-под земли. Под вывороченной с корнем огромной в перехвате сосной виднелось оплавленное тёплым воздухом отверстие, из которого и раздавался задорный, звонкий, но с жёсткими нотками лай Люськи. Лубенцов быстро сообразил, что собака нашла берлогу и по своей неопытности нырнула в логово зверя. Лёшка быстро сдёрнул с плеча «вертикалку» двенадцатого калибра, загнал в стволы гильзы с жаканами, и в этот момент Люська, пронзительно взвизгнув, пробкой вылетела из продушины. Следом за ней показалась оскаленная морда, и Лёшка почти одновременно скользнул пальцем по обоим спусковым куркам. Прогремел только один выстрел, и было видно, как что-то тёмное и липкое разлетелось во все стороны от морды дико рявкнувшего и мгновенно исчезнувшего в черноте лаза зверя. Люська пулей метнулась за ним.

Такой смелости Лубенцов ещё не знал у своих собак, да и от других охотников не слышал. Может, это обстоятельство и заставило его забыть о необходимой осторожности. Он переломил ружьё и увидел, что загнал в ствол патроны не с жаканами, а с крупной картечью. К тому же Лёшка, экономя деньги, никогда не покупал готовые патроны, а сам снаряжал заряды и гильзы, много повидавшие на своём веку и потому уже изрядно деформированные. Не выстрелившую гильзу он так и не смог извлечь из казённика, но успел в другой ствол загнать патрон с пулей-жаканом. И тут произошло непредвиденное. Люська снова вылетела пробкой наверх, а из лаза появилась не морда зверя, а его зад, стрелять в который было бесполезно. Мгновенно ожёгшей мозг мыслью Лёшка понял, что сделал непростительную глупость, оставшись рядом с берлогой. Зверь огромным шаром вспучился из-под земли и, крутнувшись волчком на месте, выбил ружьё из рук Лёшки, полоснув попутно, ровно над бровями, десятисантиметровым когтищем.

Лёшка упал навзничь, перелетев через лежавшую сзади валежину, но широко открытыми глазами ничего не увидел. Кровь хлынула ниагарским водопадом и, как шторкой, залепила Лёшкины глаза. Тут Лубенцов, машинально нашаривая неловко подвернувшейся рукой рукоять ножа, понял: пропал. А морда зверя уже дышала тёплым смрадом в залитое кровью лицо Лёшки. Только потом он понял, что упал счастливо, завалившись между двух нависающих над землёй валежин: зверь сверху никак не мог дотянуться до Лёшкиной головы лапой, не догадавшись поднырнуть под валежины в глубокий снег. И тут на помощь пришла Люська. Она плотно вцепилась зверю сзади в мотню и, видать, прокусила что-то болезненное, поскольку зверь оставил Лёшку и волчком завертелся, ловя Люську. Собака оказалась проворней, и Лёшка, нырнув в рыхлый снег с головой, протёр глаза и по-звериному мощно, гигантскими нырками, как плавают баттерфляем, стал уходить в сторону от люськиного лая и рыков нейтрализованного ею зверя.

Только к утру добрался вконец обессиленный и израненный зверем Лубенцов до зимовья стоявшего по соседству напарника. Медведь, оказывается, распорол Лёшке бок, чуть-чуть не зацепив почку. Ну, а что же брошенная наедине с хозяином тайги Люська? Наутро напарник по кровавому Лёшкиному следу сходил на место драмы и обнаружил живую и бодрую Люську, сторожившую потерявшего много крови зверя, который в берлогу уже не вернулся, а отойдя метров двести, лежал в снегу с развороченной картечью пастью. Напарник добил его и привёл в зимовье жизнерадостную и совсем не утомлённую происшествием Люську.