Рубрику ведёт доктор филологических наук Т.В. Шмелёва,
профессор Новгородского университета им. Ярослава Мудрого
Что русскими нас делает наш язык, не надо, мне кажется, доказывать. Это очевидно. Но как мы ощущаем себе в своем языке, как он нас ведет среди чужих, стоит подумать.
Дело в том, что родной язык — как здоровье: пока ты внутри него, пока он с тобой и только один, — его не ощущаешь. Но стоит столкнуться с чужим языком, даже на школьной парте, а тем более в другой стране, как языковой инстинкт начинает стучать в сознание, мучить вопросами, играть параллелями, туманить сомнениями…
Наша культура такова, что мы много говорим о своем языке, это одна из любимых тем публицистов. Выражаясь научно, наша культура лингвоцентрична: язык и рассуждения о нём — в центре нашего общественного внимания. Но насколько все эти мысли и разговоры реалистичны?
Прежде всего, усвоенный с молоком матери из воздуха дома, родной язык кажется простым и понятным. Зачем этим англичанам и прочим европейцам артикль? Почему у них такой строгий порядок слов? Что за звуки через нос или между зубов? Что за согласование времен в сложном предложении? Такие вопросы посещали каждого русского человека. И тогда свой родной язык казался легко устроенным, уютным и спасительным.
Наши школьные, да и университетские познания чужих языков так скромны и фрагментарны, что они дальше этих ощущений не уводят. А потому и настоящих представлений о своем языке мы получить не умеем. Те же, которыми располагаем, не столько для познания, сколько для практической пользы — орфография ли это или пунктуация. Убеждая школьников понять, как устроено русское слово, мы сразу сообщаем, что это нужно для правильного его написания — наша орфография настояна на морфемике едва ли не больше, чем на фонетике. Изучая вводные слова, торопимся не показать, какие смыслы с их помощью вносит пишущий в свое высказывание, а указать, что их надо отделять запятой. То же с деепричастием: отделять запятой научаются не все, а понимает, зачем оно и как устроена деепричастная конструкция, мало кто.
Впрочем, уютно со своим языком большинство русских чувствуют себя ровно до тех пор, пока на нем не надо что-то написать. Тут-то мы осознаем, что русский писания совсем не то, что русский говорения. Тут у нас и свободы, и уверенности поменьше.
Тем не менее не устаем повторять, что нас язык прекрасен. Приводя в пример и в доказательство написанное гениальными писателями, как правило, прошлых веков. Конечно, на то они и гении, чтобы предъявлять миру шедевры, в том числе и языковые жемчужины. Но нельзя не задуматься и о том глубочайшем разрыве, который существует между вершинными достижениями русской литературы и компетенцией среднестатистического носителя русского языка. Меня уже давно не покидает ощущение, что великие произведения родной литературы воспринимаются у нас как индульгенция: зачем работать над своим языком, если он и так прекрасен. Но гениальные творения Пушкина или Цветаевой никак не извиняют косноязычия и языковой беспомощности наших современников. Может, в языковом воспитании стоит более настойчиво напоминать о том, что великие образцы обязывают нас трудиться, что называется, не покладая рук?
Представления о своем языке как прекрасном и уникальном распространены очень широко. Одним и первых их сформулировал Ломоносов: «ни единому европейскому языку не уступает» — говорил он о русском языке в своем «Кратком руководстве к красноречию». Позже в знаменитой «полемике» с Карлом V утверждал, что в русском языке есть «великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображении краткость греческого и латинского языков». Помнится и восклицание Гоголя: «Исполин наш язык!», и затертая буквально до дыр цитата из Тургенева про «свободный и могучий»… Всё это даже дает повод упрекнуть нас в «лингвонарциссизме», при этом, правда, за поиски превосходства принимаются поиски особенностей.
Между тем увидеть особенность своего язык можно, только если выйти за его пределы и посмотреть со стороны.
Грамматика Ломоносова написана для читателя, который знает множество других языков и готов воспринимать русский на их фоне: сообщая о графических сокращениях, он отмечает параллели: «у латин & вместо et… У абиссинцов самогласные все слитно изображаются с согласными»; при рассмотрении форм глагола фиксирует их принадлежность собственно русскому или старославянскому языку: деепричастия с суффиксом –ючи следуют образовать от русских глаголов, а с –я от славянских: «лучше сказать толкаючи, чем толкая; но напротив того, лучше потребить дерзая, нежели дерзаючи».
Наш замечательный романист Владимир Григорьевич Гак, долго и тщательно сопоставлявший русский язык с французским, приходит к выводу о том, что наш язык конкретнее, а французский — абстрактнее: слову bruit соответствуют русские стук колес, шарканье ног, звон колоколов, рёв моторов, гул молодых голосов, топот коней. Русский кажется расточительней в своей лексике, как и в грамматике. Но французский охотней прибегает к метафоре и развивает многозначность слова. Можно заметить, что сопоставляя языки, В.Г. Гак не делает выводов о преимуществах одного или другого. Он показывает, что языки разными способами решают одни смысловые задачи.
Наш современник Михаил Эпштейн, оказавшись в Соединенных Штатах, беспокоится о том, что в русском языке пропадает творческая активность, что мы заимствуем много американизмов, при этом приписываем им «чуть издевательскую интонацию», как это случилось с public relations, который превратился в пиар, образовавший пиарщиков, пиарнуть, пиариться … Перефразируя известную шутку, хорошее дело пиаром не назовут. Оказавшись в стихии английского языка, филолог увидел, что этот язык совершенно не похож на русский, то, что говорят американцы, невозможно сказать по-русски. По правде сказать, не вижу беды: если бы появилась необходимость, нашлись бы и средства. В крайнем случае, позаимствовались бы. Попытки Эпштейна помочь нам, указать отсутствующие смыслы и придумать для их слова типа любля трогательны, но немного смешны. Слова — это всегда ответ на реальную культурную потребность, они не рождаются в пробирке, а появляются в реальных текстах, отражающих реальные настроения. И не стоит требовать от русского языка, чтобы он был зеркальным отражением английского или какого-то еще.
Вращаясь несколько лет в стихии польского языка, я каждый день отмечала, что у них и у нас совсем похоже или совсем не похоже. Это захватывающее двойное наблюдение оставило общее впечатление, что русский язык как ресурс богаче, но польская речь как способ использования языка отработаннее, продуманнее и обкатаннее каждодневным говорением во всех ситуациях и случаях. И это означает, что разрыв между речью классика и среднестатистического поляка не так велик. Поляки более едины в своей речи.
Мне кажется, что наши представления о нашем же языке очень зависят от этого разрыва: едва ли не каждый день мы читаем о том, что наши современники, особенно молодые, говорят хуже предыдущих поколений, а пишут совсем никуда. Предпочитаю этим пессимистическим разговорам работать над своей речью и, надеюсь, немного над речью других — в том числе и в этой рубрике. Потому что язык у нас один, а речь — у каждого своя, и ответственность за неё несёт каждый. За речь и представления о языке, которые дают нам ощущения и коммуникативного уюта и причастности к великой культуре одновременно.