Мой отец — жизнелюбивый человек. Нелегко понять, откуда в нём это качество. Потому что лёгкой жизнь его точно не назовёшь. Ведь он из поколения, на детство которого пришлась война и послевоенные годы. Но легче лёгкого сказать, что все люди тогда были такими, закалёнными трудностями, что ли. Однако это неправда: его поколение, как и все другие, было разным.
Собственно война, выпавшая на долю моего отца, для меня долгое время оставалась событием мифическим. Долгое — это примерно до моего одиннадцатилетия. Конечно, я знала и год рождения отца — 37-й, и место его рождения — Белоруссия (которая, как известно, выжжена была фашистами почти дотла), и слова «Великая Отечественная» были для меня не просто сочетанием слов, а зримой чередой событий и людей, которые советским детям «доносились» системно — в книгах, фильмах, экспозициях музеев. И всё же это оставалось в той части сознания, где прошлое стало прошлым и не пересекалось никак с моим настоящим.
Пересеклось это благодаря моей учительнице русского языка, которая нам, пятиклассникам, дала задание: написать сочинение о ветеранах войны. Которых, как я уже знала, в нашей семье нет: один дедушка умер до войны, второго на фронт не взяли, его, подозревавшегося в зажиточности, отправили на Урал в трудовую армию.
И о чём писать сочинение? Вернее, о ком? Отец (которому и сорока лет ещё не было) казался мне тогда пожилым, но всё же не настолько, чтобы связать его с войной.
Но выполнять задание надо, поэтому я и задала отцу вопрос: помнит ли он войну? То своё сочинение и рассказ отца я помню до сих пор.
Пожалуй, больше всего меня поразило, что в годы, как мне казалось, постоянного ужаса, скорби, непримиримой борьбы с «фашистскими захватчиками» люди его деревни… жили. Жили во всём многообразии смыслов этого слова. Уже сейчас я спросила его о том, о чём постеснялась раньше: «Тебе было страшно?». Он ответил: «Нет. Была мама, она нас берегла. Я не боялся, чувствовал её защиту».
И вот такой неожиданно спокойный тон его воспоминаний об обычности необычных событий — это запоминается. И созревает мысль о том, что любая экстремальная ситуация, длящаяся долго, становится обычной повседневностью. И рассказы очевидцев об этом непременно надо сохранять именно в их звучании. Или очень близко к тексту.
До войны
Я родился в 37-м году в деревне Ры´домля Толóчинского района на Витебщине. Деревня была больше ста дворов, по довоенным меркам считалась большой. Отец мой, КАТЮШИН Иван Яковлевич, был плотник. Делал он всё — и жернова, и сруб срубил, и печки делал, и землю пахал. Крестьянин ведь. Всё надо делать. Мне мать рассказывала. Умер он в 1941-м, когда мне было 4 года.
В семье было нас семь человек (сейчас осталось в живых четверо). В деревне много таких [многодетных] семей было, четверо или пятеро «матерей-героинь». Это, конечно, уже после войны дали моей матери орден 3 степени «Мать-героиня». Моя мать, Дарья Степановна, сеяла да жала, и нас растила. Началась война — младшей было полтора года. Старшая сестра, Ольга, была замужем, жила отдельно. Она, конечно, помогала маме. Старший брат Гаврила, с 24 года, сеял и пахал, убирал.
Жили в колхозе. Колхоз богатый был. Хотя особо богатство в чём — хлеб есть, картошка… А когда война началась, немцы земли давали много, бери сколько хочешь.
Я войну не помню. Только немцев помню. Я маленький был. Мать нас в лес таскала, прятала. Брат нас в лес таскал. Спасать нас надо было. Ну, я особо не вникал, я дома сидел да бегал по улице. Я был досужий, везде лез. За мной смотреть надо было.
Как жили под немцем
Немцев не трогали, они смирные были. Мы им платили, возили продукты, брали они всё: яйца отдай, картошку отдай, молоко отдай… У них склады были возле гарнизона в Волóсово [деревня]. Помню, как мы с матерью картошку возили на лошади. Приходила повестка, сколько мы должны сдать. Решал, наверное, бургомистр, сколько кому сдавать. Не будешь везти — заберут насильно, да и всё.
По рассказам матери, немцы у нас были в [Толочинском] районе на четвёртый или на пятый день. Они пешком, маршем прошли всю Белоруссию. У нас в школе расселился гарнизон. Они же лучшее здание забирали. А в деревне что церковь, что школа — лучшие. И пошли туда предатели… Шкуру свою спасали. Из нашей деревни был бургомистр, глава немецкого гарнизона. Своего брата назначил старостой, вокруг, по деревням, ездили, надо же дань собирать. Он потом в тюрьме отсидел.
В это время пошла партизанщина. Кто попал в окружение, русские, к немцам не пошли, пошли в леса, стали организовывать партизанские отряды. И наши деревенские пошли туда.
Как палили нас
Мать рассказывала. Партизан заело, что у нас стоит гарнизон. Партизаны решили уничтожить его со всеми прихвостнями. Убили старосту и школу подожгли. А братья старосты, оставшиеся немцы и полицаи убежали в Волосово, в соседнюю деревню, семь километров от нас. И там уже жили, в другом гарнизоне.
Немцы стали мстить партизанам. И однажды утром, время под завтрак, сестра Настя прибежала: немцы, говорит, с горы едут… Ехали они в обозе, на телегах (второй раз, когда палили, были на танках). Приехали. Мать с Настей вывела всех в яму на огороде, а брат в лес убежал. Парень ведь, забрали бы — или в Германию, или в полицаи… Скрывался по лесам.
Слышим в это время, пошла стрелянина по деревне, а кто в кого стреляет — не знаем. Мать с ямы высмотрела — деревня горит. Говорит мама Насте: «Пойдём вытаскивать из дому, а то горит всё». Пошли вытаскивать домашние вещи. В огород, подальше от огня. Немцы стреляют, а они вытаскивают. Немец целился в мать. Они пригнулись, пуля пролетела, а немец дальше по деревне пошёл. Вернулись в яму, а мать вспомнила, что там яичница стоит. Побежала в дом, принесла нам, мы едим. Что нам, ведь мы мал мала меньше… Стон, плач, крики. Говорили очевидцы, что повозку трупов немцы наложили. Партизаны стреляют, в лес отходят.
В этот раз сто человек погибло. Это много для деревни. Пожгли. Соседа, мальчишку, дед прикрыл, сам погиб, а он жив. В баню сгоняли, в погреба, в яму, и гранату бросали. Немец пришёл, подошёл к нам. Кто старшие — из ямы высовывались, им же любопытно. Он мимо прошёл. У нас собачка была, маленький щенок, и он залаял. Немец посмотрел. Это я уже помню. Мы сидим, притулились, видим только небо. Если высунемся, мать даст по макушке — сиди… А он шёл мимо, автомат держал перед собой. Посмотрел на нас. Сигнал дал какой-то, все немцы собрались, сели на телеги и уехали. А вот бросил бы гранату, и всё…
Когда вылезли из ямы, смотрим — вся деревня в дыму. Мать сразу пошла смотреть старшую дочь — жива ли. Все, кто вылез, кто живой остался, пошли искать родных, кто живой остался. Ольга жива.
Это немцы мстили за бургомистра. За то, что его партизаны убили. А отец их, бургомистра и его братьев, которые у немцев служили, был в армии. Три сына против отца. Он когда вернулся, говорит: не думал, что сыны против меня. Одного повесили, другого судили, один где-то под Сахалином.
И бабушка моя погибла. По маминым рассказам, она, когда дом подожгли, икону взяла и стала бегать вокруг дома. Хотела, видимо, дом спасти. Верующая была. А немец шёл мимо и косанул (дал очередь) из автомата.
Наш дом в этот раз не сгорел. Много сожгли. Больше трети домов.
Когда второй раз жгли. Ровно через неделю
Это я уже помню. Ночью разбудили. Сёстры плачут. Меня на лошадь верхом посадили. Привезли к стогу сена, залазьте, говорят, туда. Мы залезли, успокоились. Дети! Потом утром вышли — народу тьма, все рыдомцы здесь. В деревне никто не остался почти. Жили в лесу, жгли костры, ели. И тут одной женщине пришлось рожать. Прямо в лесу. Он и сейчас жив — Фрол Иванович, живёт в Минске.
Старшие мужики и парни залезали на деревья, смотрят на деревню — что там делается. Смотрят — взрывы. «Рама» немецкая летает над деревней, не знаю зачем — над лесом не летает, боится, что партизаны подстрелят. Потом один мужик говорит моей матери: «Ваш дом горит. Чёрным дымом». А почему? Там на чердаке лён, пакля.
Во второй раз никого не убили — все убежали.
Мы живём в лесу, кушать хотим. Достали, у кого что было. Народу тьма, вся деревня. Смотрим, по лесу корова бегает, с неё уже молоко бежит, мы подоили.
Когда возвратились из леса — вся деревня сгорела дотла. Вся полностью. Кое-где остовы печек стоят, у кого уцелела, у кого нет. Наша уцелела.
Кое у кого было зерно, его сохраняли в ямах. Кое у кого оставались обугленные ручные жернова, мололи. Наши жернова уцелели (их отец мой делал), мать их вынесла в огород, когда жили в землянке, немцы их не сожгли — кому они нужны, стоят и стоят. Зерно мололи, хлеб или лепёшки пекли, чем уж меня мать кормила — не помню. Где жить? В первую очередь стали строить шалаши (из травы, веток), мы их называли будки. Летом-то можно жить. Но потом ведь зима. Стали строить землянки. Строили на огороде, на пепелище ведь строить не будешь. Брёвна валить, накат делать. И вся деревня ушла в землянки, вся! Страшно смотреть было.
Так и жили.
Как мой брат ходил в партизаны
Два материных двоюродных брата, КАЗАКОВ Пётр Григорьевич, работал учителем, и Иван (до войны работал в райкоме партии в Толочине, потом был председателем колхоза — он потом мне справку выдал на целину, паспорт не давали, только если вызов придёт учиться, — директором льнозавода…) были в партизанах, когда организовалась партизанщина. Пётр был разведчиком при штабе, а Иван работал в штабе.
Моему брату (он с 24 года) надо было матери помогать. А он поругался с ней, решил всё бросить: не буду, говорит, я пахать, уйду к дядькам в партизаны. Пришёл, его дядьки встретили и говорят: «Иди домой, кто будет матери помогать?». Пришёл он домой дня через три-четыре. Я помню, мать говорит: «Вон Гаврила с партизан идёт». Отругала его.
Лошадей партизаны нам давали, Петя приводил. Мы попашем, потом отдадим. Боялись очень: если немцы узнают, за связь с партизанами убьют.
Никто не знал, где они находятся. А может, и знали. Гаврила знал всё. Когда нас освободили, он пошёл в армию через мобилизацию. Дошёл до Восточной Пруссии. Его даже не ранили. Был наводчиком орудия (корректировщик огня). Пришёл в 47-м. Пошёл учиться в Оршанскую школу паровозных машинистов им. ЗАСЛОНОВА. Сначала кочегарил, потом машинистом. Всю жизнь проработал на железной дороге до пенсии.
Как Гаврилу забрали в блокаду (лето 43-го)
Немцы шли цепью (20-30 метров, с собаками) на деревню, делали блокаду на партизан. Я помню. Мужики играли в карты в землянке, мать прибегает: «Разбегайтесь кто куда» — стрелянина идёт. А взрослые знали, что блокада идёт. Как-то взрослые узнавали. Забирали всех — баб, девок, парней…
Вот заходят в деревню. К нам в дом зашёл один. Гаврила схоронился на печке. Ольга взяла Оксану на руки. Настя села под образа, иконы, там темно, её не заметили. Подходит к Ольге. Ольгу хотел взять, а Ольга: «Вот, пан, ребёнок болеет». Нет, машет немец руками, нам таких не надо. А Гаврилу заметил. «Ком, ком» — слезай. Согнали их всех на перекрёсток. Мать узнала, собирает ему торбу, хлеб положила.
Их строем повели на станцию Бурбино, пешком, где железнодорожная ветка от Орши. Хотели их там погрузить, и в Германию. А у Гаврилы единственная мысль — бежать, знал, что отправляют в неметчину. Он решил бежать.
Когда их строем гнали, стемнело. Он осмотрелся, нет конвоира спереди, сзади отстали. Шли через лес, он упал в канаву, в обочину. Притаился. Ни звука. Строй прошёл мимо него. Поднимается, а темно! Шёл через лес, напрямик. До Рыдомля не дошёл, сбился в лесу. Опять попадает в блокаду, под немцев. Они ж блокаду делают, партизан выискивают. Идут сплошным строем. И Гаврила попал в блокаду (это километрах в 15-20 от Рыдомля). Он вдоль канавы идёт и слышит: собаки лают и гергечут по-немецки. Идут они вдоль канавы. Немцы в канаву не полезут. Он быстро в канаву. Она небольшая. Он колени подогнул, кочку на голову надел, стебель сломил, дышит через него. Долго сидел. В воде не слышал, прошли немцы или нет. Вылез он из канавы, весь в торфе, обмылся.
И встретил друга в лесу. А кто он такой этот друг — попробуй пойми, время такое. Страшно, кто это — то ли партизан, то ли шпион, то ли немец, то ли кто. Ну, они познакомились, добрались вместе до Шáшаловки. А там уже пять километров до Рыдомля.
Я помню, как он пришёл домой. Такой изнурённый сидит, без шапки. А мать как обычно: «А сыночек мой, а сыночек... Как же ты так…». Вот он так рассказывал, как избежал этого плена. С нашей деревни никто больше не сбежал.
Потом, правда, после войны, все вернулись в деревню. Даже один ребёнок, сосед наш, малолетка, с 36 года, он и не подлежал, но забрали, угнали. Он выжил, попал к хозяину. Жил неплохо. Но ведь мог попасть в концлагерь. Кто на заводе работал, кто на ферме. Неплохо питались. Сразу было голодно, потом немцы кормили нормально в плену. Ну а потом их освободили, конечно.
Как нас освободили в 44-м
Спали мы. Утром рано разбудила мать. И говорит: «Детки, вставайте, красные пришли». Мы уже чувствовали, что освободят. Под Оршей их орудия грохали. Мы выбежали все на улицу. Сразу строем шли солдаты, потом танки пошли. Шли они суток полтора. Денно и нощно шли. Наверно, фронт через деревню проходил. Такие канавы оставили. Потом несколько лет не зарастали.
И танкисты нам бросали хлеб, галеты. Мы ловим. Шли не останавливались. Шли строем. Промежутки были, конечно, 10-20 минут. Спрыгнул один танкист и даёт соседке буханку хлеба. Мы много тогда хлеба натаскали. Они старались детям давать.
Война кончилась, стали отстраивать деревню, прислали бригаду из Толочина и Орши. В первую очередь строили тому, у кого были погибшие на фронте. Мы отстроились поздно. В 1948-м. До этого жили в землянке. Я с землянки в школу пошёл.
***
Это лишь небольшая часть военных рассказов моего отца. Да можно ли их назвать «военными»? Это немного иная тема, чем «человек на войне». Тем не менее для меня именно эти рассказы — свидетельство подлинной истории.
Но вот что интересно: теперь уже моим детям учитель русского языка задаёт тему сочинения «Ветераны моей семьи». Что напишет мой сын? Ведь он знает войну уже по нашим, своих родителей, рассказам… А ещё по фильмам, книгам и компьютерным играм.
Сперанский Матвей, 3 «В» класс
Ветераны моей семьи
В нашей семье нет живых ветеранов. Мои дедушки не воевали, потому что были маленькие. Но мои прадеды, о которых мне рассказала мама, могли воевать в Великой Отечественной войне. О них я и расскажу.
Прадедушка со стороны папы — СПЕРАНСКИЙ Фёдор Иванович — родился в 1898-м году. Когда началась война, ему было 43 года. Он был юристом и работал прокурором Тверской области. Но перед войной он стал директором фабрики, и поэтому всю войну он провёл в тылу, отвечая за фабрику. Имел ли прадедушка Фёдор Иванович награды за свой мужественный и нелёгкий труд, я не знаю. Он умер в 1974-м году, и мой папа не успел узнать о нём больше.
Прадедушка со стороны мамы — ПАРОХОНЬКО Игнат Петрович — тоже не воевал. Он работал в трудовой армии («трудармии») на Урале. Почему он там работал? Он родился и жил в Белоруссии, его семья жила очень хорошо, даже богато. Но в Красную армию его не взяли, потому что считали его старым.