Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
сентябрь / 2013

Огонь, вода и медные камни

Герой и автор автобиографической книги «Уолден, или Жизнь в лесу» Генри Дэвид ТОРО считает, что только заплутав среди деревьев, ты можешь понять всю «огромность и необычность природы». Вообще-то сам Торо в лесу не заблудился ни разу, он постиг великие смыслы во время своей двухлетней жизни в лесной глуши, вдали от цивилизации.

Энтомолог Андрей ГУРОВ, научный сотрудник красноярского Института леса РАН, который провёл в экспедициях десятки лет, согласен с уважаемым писателем: только один на один с лесом ты слышишь истину, видишь суть вещей, чувствуешь время, понимаешь себя. Хотя на философские темы в этот раз мы почти не разговаривали — мой собеседник вспоминал о событиях своей жизни. Да и не разговор это получился. Скорее монолог.

Кто в тайге главный вредитель

— Андрей Вячеславович, расскажите о вашей жизни в лесу. Что поразило, запомнилось, что удалось увидеть. Чем вообще вы там занимались?

— Биологи порой проводят в экспедициях всё лето, с мая по октябрь. Как и все сотрудники института, которые работают с «живым материалом» — растениями, насекомыми, животными, — я ездил на полевые ежегодно. Мне довелось поработать во многих зонах Сибири: в лесах Томской области, на юге края, в Хакасии и Туве, в горах Восточного Саяна, на Енисейском кряже, на Севере, в районе Нижней Тунгуски, на Ангаре в средней тайге, в «мёртвой зоне» Норильска. Эти места сильно отличаются одно от другого, и ярких впечатлений хватало — как, впрочем, и рутинной работы.

Студентом Томского университета три сезона подряд я провёл в Северном Казахстане. Жили мы в степи, в палатках, а работали по ночам:
изучали поведение китайского дубового шелкопряда — бабочки, активной в ночное время суток. Раньше этот вид разводили для получения чесучи, грубого шёлка, который шёл на изготовление парашютов. Это сейчас такую ткань делают искусственно.

Дубовый шелкопряд был известным видом, который на специальных станциях разводили десятилетиями. Этих крупных бабочек легко маркировать. А изучалось на их примере то, как можно использовать природные феромоны для привлечения насекомых в хозяйственных целях, при борьбе с вредными видами — например, непарным шелкопрядом.

После окончания университета я распределился в красноярский Институт леса. Моя экспедиционная работа здесь была по новой теме: нужно было выявить структуру и оценить хозяйственное значение комплекса насекомых, связанного с сосновыми молодняками. На тот момент в европейской части страны эта проблема уже была проработана, а в нашей зоне таких исследований почти не было, несмотря на то, что сосна у нас в крае — один из самых ценных источников древесины.

Я начинал работать в удивительных сосновых борах — Юксеевском, Атамановском, Погорельском… Наработкой нашего института был метод оценки того, как комплексы насекомых повреждают хвойные деревья. Если, например, на Западе повреждённость считают по числу полностью съеденных хвоинок или их весу, то у нас смотрят на так называемый уровень освоения — количество следов, оставленных насекомыми при питании. Выяснилось, что не менее 60% хвои на деревьях в нашей зоне хотя бы раз посещаются насекомыми, но это далеко не всегда приводит к гибели деревьев. Кроме того, даже самые потенциально вредоносные практически не дают вспышек. А если они и случаются, то бывают локальными и ни в какое сравнение не идут, например, со вспышками на Урале или в европейской части России.

— То есть нашей тайге гибель от насекомых не грозит?

— Ну, вообще-то наша сосна не таёжное дерево. Тайга начинается дальше к северу, за 100 км от Красноярска, где высокотравные сосняки сменяются среднетаёжной и таёжной растительностью. В северной тайге сосен немного, преобладают темнохвойные породы.
Что касается угрозы насекомых — как мне кажется, человек представляет бОльшую опасность для лесов, чем природные факторы. К примеру, съеденный насекомыми во время вспышки лес возобновляется естественным путём. Деревья усыхают на корню или вываливаются, их доедают ксилофаги, на участках появляется осветление, начинают расти лиственные породы — возобновление всегда начинается с них, если только территория не заболачивается. Под пологом лиственного молодняка принимаются расти и хвойные, которым в нежном возрасте нужна защита. А потом участок постепенно зарастает прежними породами.

Но если в процесс вмешивается человек, восстановление леса идёт иначе. К примеру, взять вырубки. После того как древесина заготовлена и вывезена, площадку расчищают и принимаются сажать культуры (в лучшем случае) вырубленной породы. А без защиты лиственными они растут плохо, нужен постоянный уход за посадками. И получается, что себестоимость леса, выращенного из саженцев, гораздо выше, чем того, что подрастает сам, без нашего вмешательства. Конечно, есть разница во времени, естественное восстановление происходит гораздо дольше. Но и лес растёт не такой, как в посадках с их хилыми, слабыми деревцами. Дайте возможность лесу расти! А вот чистить лесосеки от хлама, конечно, надо, иначе всегда есть угроза пожара и концентрации вторичных вредителей.

Деревни-призраки

— За те восемь лет, что я работал в борах, многое удалось увидеть и понять. Защитил диссертацию. Постепенно перешёл к другой теме, и география полевых экспедиций расширилась тоже. Стационар, где я в основном работал, располагался в старинной деревне Юксеево на берегу Енисея. А на правобережье напротив была тайга, Енисейский кряж, который идёт на север в сторону Ангары. В этой тайге тоже сажали культуры, но там совсем другие территории: поселений очень мало, между ними огромные расстояния. А раньше деревни были. Их забросили уже после войны, в 50-е. Я знал там четыре деревни, где на то время виднелись лишь остатки чёрных срубов, колодезных журавлей и крестов на маленьких кладбищах: Юдинка на речке с таким же именем, Быково, Шивера, название четвёртой не помню. Трава там растёт в рост человека и выше, бывает, что и до трёх метров…

— Почему забросили? И чем до этого занимались там люди?

— Удалённость сыграла свою роль. От Енисея до этих деревень 4–5 км в гору, а дорога через тайгу, грязь по колено, проехать только на тракторе можно. Да и нечего стало там делать. Возникали поселения в этой тайге в конце XIX — начале XX века, жители занимались тем, что охотились, добывали смолу, дёготь берёзовый, серу и живицу. Шишки кедра тоже — в урожайные годы, грибы, ягоды, черемшу…

Ещё там жили те, кто работал на приисках: в 30–40 км вглубь тайги были золотые прииски. В момент открытия, в начале прошлого века, очень богатые. Таких много было по всей Сибири. Друг рассказывал, как рядом с прииском в Томской области группа, с которой они были на полевых, нашла скелет, одетый в мундир горного инженера царской России.

Прииск Николаевский, где я был три раза, перестали использовать в 1959 году.

— Истощились запасы?

— Да, видимо. И обветшало там всё. Закрыли прииск после того, как из бригады в 13 рабочих 12 погибли.

Руду на Николаевском прииске добывали в шахтах. А наверху над ними стояли два чугунных паровоза с огромными поднятыми над землёй колёсами — они вращали тросы, по которым в шахты спускались клети. На одном была табличка: «Санкт-Петербург, 1906 год». Добытую руду промывали тут же, на прииске, и на лошадях золото везли по тайге к Енисею, на пристань — тоже уже разрушенную в годы, когда я там бывал. Причём к прииску были пробиты две дороги для защиты от «лихих людей»: по какой дороге пойдёт караван, никто не знал заранее.

— Дороги остались?

— Не знаю. Но думаю, что да: во времена моих экспедиций ими пользовались охотники, они на тракторах завозили всё необходимое для зимнего промысла. Кстати, в тех местах много охотничьих избушек. С одной из них у меня связана очень драматичная история.

Я тебе пригожусь…

— В первый раз я пошёл на прииск без всяких научных целей, из любопытства, с университетским другом из Новосибирска Валерой. Было нам примерно по 24–25 лет. Пошли по карте, в начале осени, уже первый снег пробрасывал. Избушка, где мы планировали переночевать, оказалась занята, но мужики сказали нам, что есть ещё одна, подходящая для ночёвки. Нашли мы её, хоть и не сразу. Снег подсказал. Почему-то на тропинках, по которым изредка ходят, он поначалу не тает. Вот и заметили мы такую тропинку в лесу, пошли по ней и оказались у ручья, а рядом стояла избушка. Затопили печь, поужинали, ружья к столу прислонили — и легли спать на нары, настеленные у печки. Разделись наполовину. Интересно, что спят все в таких условиях по-разному: я, например, тёплых штанов не снимаю, а телогрейку наоборот, укрываюсь ею. А друг ложится в одних трико, но в телогрейке. Вдаюсь в эти детали, потому что они сыграли свою роль в том происшествии — первом серьёзном уроке, который преподала мне тайга.

Начал я засыпать и чувствую, будто проваливаюсь в яму. Открыл глаза — дым! Ну, думаю, сейчас задохнёмся. Надо было быстрее к выходу пробираться, но я по неопытности не сообразил. А у меня на нарах окошечко перед глазами, заткнутое ветошью. Я тряпки вытолкнул, и тут как пыхнуло на этой тяге! Мы едва успели выкинуть ружья и рюкзаки на снег, выскочить сами: избушка вспыхнула, как факел. Сгорело, конечно, всё, что стояло на столе: котелок, продукты, весь наш хлеб и сахар, чайник завода «Красный выборжец» 1923 года — очень удобный был, на четыре стакана, два охотничьих ножа, шапки, телогрейка моя и валерины тёплые штаны. Хорошо, что в рюкзаке тушёнка оставалась да пачка вафель.

Мы боялись, что огонь на лес перекинется — там по углам избушки стояли три дерева. Нашли два ведра полудырявых, из больших консервных банок сделанных, и принялись бегать к ручью, метров 50 вниз по склону. Пламя гудело. А потом ещё с чердака пошла стрельба: видно, кто-то прятал там патроны. Хлопало минут сорок, причём с разными интервалами, не знаешь, когда и куда полетит. Вот так мы под обстрелом и поливали пожар.

Когда избушка рухнула наконец, уже светало. Нашли мы в углях топор без рукоятки, один из ножей, кое-как закалили их снова, рукоятки вырезали. И пришлось нам потом ещё несколько дней в тайге без шапок, полуодетыми и совсем без сладкого бродить — а там без сахара нельзя, слишком много энергии тратится.

До прииска мы в тот раз так и не дошли. Но образцы пород, которые там параллельно с золотом добывали (золото, как правило, в месторождениях встречается вместе с другими металлами), с собой принесли. Одну из ночей мы провели в полуразвалившемся бараке, где летом жили геологи. Они и оставили там много принесённых с прииска образцов — свинец, халькопирит, горный хрусталь. И ещё овощи подмороженные, свёклу и морковку, мы их грызли.

Вечером, расположившись в том бараке, вдруг слышим не таёжный такой звук — мяуканье. Открыли дверь, а там кошка, почти котёнок. Она буквально обняла меня за ноги и не отлипает. Накормили чем могли. Так она за нами и увязалась, нёс её за пазухой.

И как в сказке кошка эта нам пригодилась. Вышли мы на берег Енисея позже запланированного часа на два — а заранее договаривались с капитаном катера, Федей, что он за нами в шесть часов приедет, чтобы переправить на левый берег. Река там шириной километра два. Конечно, никто нас уже не ждал. И вдруг видим — баркас с рыбаками. Мы им орём: мужики, помогите — а они видят двух хипарей длинноволосых и не торопятся причаливать. И тут я кошку из-за пазухи вытащил, показал им. Удивились они, наверное, и подплыли, перевезли нас троих на берег.
До нашего стационара было ещё километра два, а дом Феди — по дороге. Зашли мы к нему, они с женой как раз ужинали. Глянули на нас, погорельцев: есть будете? А мы спрашиваем: сладкое что-нибудь у вас есть? Достали хозяева из холодильника литровую банку засахаренного варенья из красной смородины, и мы у них на глазах всю эту банку разом стрескали.

Кстати, кошечка таёжная в Красноярск потом уехала, я её отдал городским соседям.

С медведями за кадром

— На следующий год с Валерой вдвоём мы снова отправились на прииск, уже пораньше, до снега. Тоже без приключений не обошлось, хотя, наученные опытом, мы уже и за печками следили лучше, и продукты всегда раскладывали на две части, чтобы когда вытащишь из одного рюкзака, во втором запас оставался.

Во втором походе мы слегка заблудились, пошли не по той дороге. Тоже, как в сказке: пойдёшь налево, пойдёшь направо… Мы пошли по той, где виднелся след трактора, но через три часа пути она закончилась тупиком, а не прииском. Точнее, охотничьей избушкой, где стояли мешки крупной соли, а стены были увешаны плашками, на которых обычно растягивают шкурки. Видимо, на тракторе охотники завозили туда соль и продукты для зимней охоты. Ночевать пришлось там, и на прииск мы попали позже запланированного, но всё же довелось нам его увидеть — и шахты, и те паровозы. Снова набрали полные рюкзаки образцов, еле дотащили.

Возвращаться к берегу пришлось, когда уже стемнело. Шли в лунном свете, когда облака рассеивались, а порой наступала кромешная тьма. По очереди — то Валера впереди, то я. И тут кто-то в кустах параллельно с дорогой захрустел, да дурно так! Идёт с нами и хрустит ветками. Я слышал, что так медведи любят делать. Остановились мы, сели, закурили, зарядили одностволки. Тишина. Пошли — опять хрустит. И так километра два — думаю, до границ своей территории он нас сопроводил.

Были и другие истории медвежьи, хотя лицом к морде я с медведем ни разу не встречался. Когда на севере работал, медведь вокруг нашей избушки всё время ходил. Перевернёт пару бревен на дороге — я здесь! — но не показывается.

А однажды, когда я тоже в правобережной тайге на покосах работал, был такой случай. Я был один тогда, устроил себе лагерь в осиннике: огородил место, наломал пихтовых веток для матраса, навесил полог от комаров (были тогда такие марлевые в форме гробика, без дна, на шесть колышков привязывались), заготовил дрова для костра.

— Наверное, одному в лесу жутковато.

— Жутковато. Но крайне интересно. Это особенный опыт. И одиночество в тайге особенное. Тем более в местах, где когда-то жили люди. Такой кричащей тишины не почувствуешь нигде больше. Иногда разговариваешь сам с собой и даже стихи читаешь.

А ветер рвал, качал вершины кедров,
Сжимал в тисках отчаявшийся люд.
Угрюмый лес ломал стволы победно
И песне вторил басом… Не убьют
В моей душе дыханье злые речи,
Не унесут огонь в глухие дали.
Заброшенных домов пустые печи
Забвение и смерть в лицо кидали…

— Ваши стихи?

— Мои. Записывал раньше, и рассказы писал, но так и лежит всё до лучших времен. Ну вот. Отработал я на своих опытных площадках три дня, а тут лесники на тракторе едут, говорят: давай, мы тебя добросим до берега и через реку в деревню, а через пару дней назад вернёшься с нами. И я решил устроить себе выходные. Ну а продукты, крупу, сахар, вермишель, сгущёнку убрал в короб алюминиевый, был у меня такой, очень удобный, закрывался оконным шпингалетом. Убрал всё, поставил короб в ямку, сверху мхом прикрыл.

А когда вернулся, смотрю — весь лагерь мой разгромлен. На месте головы в пологе дыра грязная со следами когтей. И короб они нашли.

— Они?

— Медведица с медвежатами там побывали, судя по следам. Достали короб, вскрыли шпингалет — думаю, это медведица сделала, всё с мясом было выдрано. А вот зубки на банке сгущенки остались медвежонковые. Он её, конечно, всю перекрутил, пока до сгущёнки добрался. Храню как сувенир — дети эту раскуроченную банку в школе на зоологии показывали.

Сейчас медведей стало гораздо больше. Пару лет назад напротив Енисейска мы по лесной дороге за медведем даже на машине ехали.

Он обернулся, посмотрел на нас и идёт себе дальше, не торопится. Выстрелили в воздух — рванул галопом на обочину. А потом повернулся, встал к нам мордой и смотрит.

Не только медведей сейчас больше, другие интересные изменения происходят. Например, раньше до Юксеева, это около 150 км вниз по Енисею от Красноярска, маралы доходили редко, а сейчас табунками. Кабарга вернулась и даже, говорят, в лесах тех появился лесной северный олень.

Гнусный домик, мёртвый лес

— Олени выходили на нас на Сухой Тунгуске. Это была экспедиция, в которой мне предложили нашими методами поработать в районе Туруханска. К тому времени я занимался изучением экотона — переходной зоны между двумя резко отличными друг от друга экосистемами, например, лесом и лугом. Исследования фауны беспозвоночных проводились так: на участке устраивались трансекты — вытянутые в длину узкие опытные площадки (наши были 41 м). С интервалом в метр по всей длине закапывались ловушки, пластиковые стаканчики. Нулевые ловушки находились в тайге, на том участке, где мы работали, точно на линии опушки, а дальше ловушки уходили одинаково в разные стороны, в лес и на луг. В течение нескольких лет в Юксеевской тайге через определённые интервалы времени мы проверяли, сколько и каких насекомых попадает в ловушки.

Так вот, в Туруханском районе энтомологи почти не работали, и мы вдвоём со студентом-практикантом отправились туда изучать фауну методом трансект. Забрасывали нас на Сухую Тунгуску на вертолёте вместе с надувной лодкой. Каждые два дня мы переплывали на новое место, расставляя свои ловушки и потом изучая тех, кто в них попался.

Условия там экстремальные — кто был на Севере, знает. У нас имелся свой «гнусный домик»: палатка, сшитая из очень плотной марли, похожей на полиграфическую, которую используют при переплёте на корешках книг.

Летом в тех краях полярный день. Утром жары нет всего минут 40, потом налетает мошка. Вначале крупная — руки у нас, несмотря на то, что постоянно смазывали антикомариными жидкостями, между перчатками и рукавами энцефалитки были вздуты, как будто в браслетах. Потом, когда воздух ещё больше нагревался, прилетал мокрец — такой мелкий, что его не все могут разглядеть невооружённым глазом. Этот кусает сильнее всего, потому что пролезает даже через марлю. Потом к этой компании добавлялись слепни — их было так много, что спина впереди идущего сплошь чёрная от головы до ног. И вокруг облако гудящее летает: одни отдохнут, другие сядут на их место. Наконец, к вечеру, часа в четыре, появлялся комар. В итоге мы перешли на ночной режим работы, когда меньше этих гнусностей. Спали до обеда, потом шли проверять наши ловушки.

Выживать там трудно, но места сказочно красивые. На галечно-песчаной косе даже маки цвели! И рыбалка там исключительная, я за один раз поймал 14 больших сигов. И таймени попадались… А один раз к берегу вышли прямо на нас три оленя. Не глядя — вокруг глаз всё у них было мошкой изъедено.

Забирали нас с Сухой Тунгуски тоже вертолётом. Чтобы лучше разглядели лагерь, сделали мы флаг: прикрепили на жердину мою оранжевую сетку из антикомариного костюма. Она крупноячеистая и надевалась вниз, а поверх неё — тонкая типа капроновой: комар капрон прокусит, но из-за толщины ниток нижней сетки его жало до кожи не достаёт.

Мужики прилетели за нами неожиданно. В спешке мы закинули в вертолёт лодку, даже не сдувая — и забыли сетку. Очень я жалел потом, в те времена такие штуки купить было невозможно, подарок…

— А ещё дальше на Севере тоже бывали?

— В Норильске. В 20 километрах от города там стоит мёртвый лес. Стоит, не падает, тундра с сухими лиственницами. Восстановить там прежнюю растительность невозможно. Мы пытаемся смотреть, быть может, следует снять моховой покров до какого-то уровня и попытаться посеять семена. Это страшные леса. Вообще в Норильске в основном работают лесоводы, физиологи, биохимики леса — уже несколько лет, а энтомологов небольшая группа. Мы наблюдали там, как ушибается тундра и лесотундра. Сейчас ситуация с выбросами слегка улучшилась, хотя их всё равно много. Интересно проверить, идёт ли расширение мёртвой зоны, но заказчик исследований нас туда не пускает, мол, разбирайтесь, можно ли восстановить это или нет. Пока всё, что сажали, не прижилось.

В моей работе в Институте леса был большой перерыв — 17 лет я прожил в Италии, куда попал по научному гранту в 1993 году. Кроме работы в Падуанском университете несколько лет занимался энтомологическими исследованиями во Франции. Там, конечно, совершенно иные леса, и это тема для другого разговора.

После 17 лет, проведённых в Европе, возвращение в родные края и леса не может оцениваться однозначно, типа «вот и дома!». У меня остались очень тёплые воспоминания о странах, где мне удалось плодотворно поработать и пообщаться с хорошими и интересными людьми. Последние 6 лет в Италии я вообще работал в Лесной службе провинции Падуя, и полученный опыт позволяет несколько по-иному рассматривать наши здешние достижения и применяемые методы, взглянуть на сибирскую тайгу по-новому…

В Красноярск я вернулся пять лет назад, уже по возвращении были экспедиции в Норильск, Енисейск, Хакасию и Туву на границе с Монголией… Бывал и в «родных» лесах рядом с Юксеевым. Изменилось ли что-нибудь там? Да, в худшую сторону. За лесом сейчас смотрят очень плохо. Видел, как даже в приречных участках после вырубок ничего не чистят. И стоит заваленный лес, поросший папоротником.

А может, как говорят, просто нельзя возвращаться туда, где ты был счастлив когда-то?

Татьяна АЛЁШИНА