Мой собеседник, точнее собеседница, — приятная молодая женщина, Екатерина Викторовна ГОРЕВА (на фото внизу), которую я знаю несколько лет. Знаю с необычной стороны. Сказать о Екатерине Викторовне, что она занимается фольклором, исполняет его — почти ничего не сказать. Она погружена в него, живёт в нём. Ещё раз прочтите начало статьи: моя собеседница — приятная молодая женщина.
— Скажите главное о себе — кто вы в первую очередь?
— Сложно, но я попробую. Когда я себя представляю, во-первых, говорю, что я ЧЛЕН РОССИЙСКОГО ФОЛЬКЛОРНОГО СОЮЗА. Во-вторых, я РУКОВОДИТЕЛЬ ШКОЛЫ ЭТНИЧЕСКОЙ СОЦИАЛИЗАЦИИ. Эта деятельность основывается на программе новосибирских фольклористов. В своё время они написали её для того, чтобы своих детей вводить в фольклорный мир. Мы эту программу взяли на вооружение и проводим занятия для детей от полутора до четырёх лет. Нам удалось развить программу и организовать параллельно ещё группу мам. И мы пригласили педагога, который занимается с мальчиками. Сначала мальчики занимаются со мной три года, а потом переходят на следующую ступень — школу мужской воинской культуры. Переходят к мужчине-преподавателю, потому что в четыре-пять лет мальчик должен уже выходить из-под женского обхождения. Занятия у них походят больше на подготовку «Курса молодого бойца», чем на школу пестования. Поэтому мальчики естественным путём откололись, вернее, сформировался ещё один круг. И я себя считаю руководителем всего этого.
— Сколько у вас человек сейчас обучается?
— Детей у нас человек 30, взрослая студия — 10 человек и 7-10 человек — мужская студия.
А ещё я считаю себя МАСТЕРОМ ПО КОСТЮМУ, потому что мне эта тема интересна. Я исследую костюм этнографический и пытаюсь сделать костюм из современных материалов, но с тем традиционным видением, с определённым эталоном красоты в пропорции, в цвете, в технике воспроизводства, в манере ношения. И с эмоционально-психологическим переносом этой красоты на себя современную.
— То есть вы модельер традиционного костюма, а не реаниматор культуры?
— Да, можно так сказать, всё-таки модельер, потому что копия невозможна. А реанимации никакой нет, потому что реанимация подразумевает умирание перед тем, как реанимируют, а умирания нет. И сочетание «возрождение культуры» мне не нравится. Мне больше нравится «продолжение». В этом комфортнее, потому что «возрождение» — это как будто бы жизнь продиктовала условия такие, что традиционная культура умерла и не востребована, а я с этим абсолютно не согласна.
Я считаю, что традиционная русская культура не просто востребована, она продолжает жить. Я это говорю не потому, что я профессиональный фольклорист по образованию и работаю им. Но я разговариваю с участниками своих студий и спрашиваю их, зачем им нужна традиционная, фольклорная культура? Для чего они через забитый Свободный проспект в семь часов вечера раз в неделю едут на репетицию, чтобы петь то, что записано в деревне от бабушек? И они говорят довольно абстрактно: «Мы это любим». Кто-то говорит: «Не знаю, почему». Но многие женщины говорят, что когда прикоснулись к традиционной культуре, именно к её подлинному образцу, поняли, что они женщины. Говорят, что стали выполнять те ипостаси, которые были предписаны женщине.
Наша студия участниц внутренне перерождает — вот, наверное, самое удачное слово. В студии происходит какое-то становление, связанное именно с ипостасью женщины. Дома они начинают больше готовить, у нас тема кулинарии постоянно возникает, связанная с русской кухней. Когда мы только собрались в группу, много кто ходил в брюках, сейчас — никто не ходит. Мы пришли к этому выводу на последней репетиции, когда к нам пришла новая женщина, и мы увидели у себя на репетиции женщину в брюках. У нас же брюки постепенно ушли вообще из комплекта одежды.
— Давайте мы о вас продолжим. У вас есть ещё какая-то важная сторона вашей жизни?
— Есть. Это ФОЛЬКЛОРНЫЙ АНСАМБЛЬ «ЖИВАЯ СТАРИНА». Ансамбль активно изучает и пропагандирует региональную русскую старожильческую ангарскую традицию пения и локальную ангарскую народную культуру. И мне интересно наблюдать, насколько меняется процесс вхождения современного человека в фольклорный мир.
Когда мы только начинали, нам нужно было лет пять для того, чтобы освоить материал, чтобы принять его, чтобы это было вхождение в традицию и прорастание — ощутить себя внутри этой музыки, в мире этого звука, часто незнакомого для горожан. А сейчас я смотрю, хватает года — методика настолько отработалась. Эта созданная среда настолько быстро даёт человеку этническую ориентацию, что в течение года человек, находясь в условиях фольклорной студии или коллектива ансамбля, включается в неё намного быстрее.
— Задам некорректный вопрос: что вы больше любите исполнять? Вдруг у вас есть какие-то особые «любови».
— Вы знаете, как сказал один из профессоров Омской консерватории, «фольклор — это всеобщее музыкальное образование». Всеобщее, то есть которое есть на протяжении всей твоей жизни и, в зависимости от того, как меняется твой жизненный статус, меняются жанры, которые тебе нравятся. Когда мы только начинали фольклором заниматься, вечёрка для нас была самым лучшим из всего того, что можно было прожить. Пляски, игры… Мы и сейчас их любим, но тогда они заполняли все существо, и другого не нужно было. Конечно, мы пели и протяжные песни, и исторические, и духовные стихи. Но вхождение в эти жанры должно прийти с опытом и осознанием. Я думаю, на каждую возрастную фазу есть определённые жанры, определённые песни, которые очень нравятся.
— Много у вас ролей: исполнитель, руководитель, модельер, воспитатель взрослых и детей. Это огромный опыт. Вы собираетесь как-то им делиться, но не изустно? Приходило желание всё это описать?
— Мне об этом говорили многие люди. Когда на семинарах мы рассказываем о своих ощущениях от вхождения в традицию, о её роли в нашей жизни, неоднократно нам говорили: «Напишите то, что вы говорите…». Точнее, сначала вопрос звучит так: «Посоветуйте что-нибудь прочитать по фольклору». Мы адресуем к людям, которые по фольклору пишут, говорим: обратитесь к ним, они дадут вам хорошую библиографию, они скажут, что из новых изданий есть, что читать из классики. А слушатели: «Нет, не научное, а вот именно такое, что пишут обычные люди, живущие в фольклорной среде, вот так, как вы». Я так озадачилась!
У людей есть потребность в том, чтобы было написано «Как я пришёл к фольклору». Такой вопрос очень людей интересует. Им нужен пережитый опыт. И знаете почему?
Обычно традицию видят в исполнении бабушек, и для большинства психологически это традиции «старушечьи». Как один из этнографов сказал: «Ложное восприятие заключается в том, что люди считают: традиция — это для старых людей». А на самом деле фольклор — дело молодое.
Потому что до старости — огромное количество жанров, которые старики уже не используют: тут и игровой фольклор, те же обряды, связанные с кумлением, свадьбы и так далее. И когда люди видят современных молодых людей, исполняющих фольклор, они понимают, что это люди, которые имеют отношение непосредственно к традиции, что это не артисты, это не люди, которые играют роль русского человека. И вот эту связь люди хотят отследить, проверить её подлинность. А может быть, прожить её…
— Когда слушаешь ваше исполнение, иногда складывается ощущение недостижимых музыкальных высот. И начинает создаваться ложное мнение: они окончили музыкальное училище, поэтому занимаются фольклором. Хотя ваша деятельность показывает, что любой человек может прийти и начать, и жить этим.
— Да. Когда мы спели первую песню, нам начали задавать вопросы: «А где эти женщины пели до этого?». А они нигде не пели! Это мамы детей из школы этнической социализации. Поверить в то, что эти люди нигде не пели, и за три года они вот так стали петь, трудно. У профессиональных музыкантов такой шок, потому что многие считают, что для такого исполнения нужны четыре года колледжа и пять лет института. А фольклорная традиция дала людям, не знающим письменной нотной грамоты, вот такое исполнение.
— Я у вас хочу спросить, Екатерина Викторовна, какие, по вашему мнению, мы — русские? Что в нас главное?
— Первое, что эмоционально всплывает, — это всё-таки коллективность. Фольклор сохраняется только лишь в коллективе. Сольных жанров в фольклоре очень мало. А чтобы спеть полновесно, чтобы ты получил эстетическое удовольствие, рядом с тобой должны быть люди. Идеальный вариант, когда рядом с тобой — ровня. Когда ты с ними поёшь на равных, тогда получаешь музыкальное удовольствие (недаром есть слово «спелись»).
Маруся Горева
Если я чувствую, что пою с людьми, с которыми спелась, мне кажется, я всегда могу с ними найти выход из любой сложной ситуации. Ещё я думаю, что традиционная культура, и конкретно русская, потому что она нам ближе, даёт систему запретов, систему норм и правил, исходя из которой ты выстраиваешь свою жизнь, свою деятельность.
— А разве систему запретов не родители задают?
— Я говорю о запретах в каком-то ином смысле. Запреты, которые не извне внесены родителями, а которые человек переживает сам.
— Вот как вы про юбки говорили, да? Никто не запрещает, но женщина вдруг отказывается от брюк. Это же не запрет какой-то: «Не приходи к нам в брюках!».
— Если бы навязали извне, запрет имел бы насильственный характер, и как только ты расслабляешься, запретное сразу появится. А так как ограничение само родилось, то оно не нарушается человеком.
Или другой пример того, что даёт традиционная культура. Вот, допустим, дети пляшут. И среди них появляется одна звёздная девочка или мальчик, которые начинают так плясать, что засмотришься. Они выдают такие хореографические фенотипы, что я от них буквально учусь механизмам движения, организации.
Вот вчера я показала какие-то движения детям, они их сделали, сплясали форму, которую я им показала, а потом я говорю: «А теперь я вам на балалаечке сыграю, посмотрим, как наши детки попляшут». И тут детки выстрелили всё, что у них накопилось, всю хореографическую лексику, которой они владели — они её выдали. Это была такая массовая пляска, очень гармоничная и не надиктованная, то есть то, чему научить я их не могу, потому что в этом возрасте они ещё не обучаемы до такой степени. Но они выдают какие-то механизмы традиции, сохраняющиеся в них.
У меня был случай, когда одному из участников коллектива я шила рубашку. Он был ортодоксальный татарин, мусульманин. Очень хорошо чувствовал народность, фольклорность, очень был музыкально отзывчивым и в русском музыкальном контексте, в контексте русского ансамбля был одним из базовых участников, хорошо всё делал. Притом он знал свою этническую культуру, свой язык, говорил по-татарски. И я шила костюмы всем участникам коллектива. Брала традицию русского Севера, то есть тот регион, который под татарами не был, то есть там вливания татарского не было вообще. И когда я ему сшила рубаху и надела на него, у меня был стресс, потому что рубашка на нём не сидела, она ему не подошла — очень высоко поднялась пройма! Таких ошибок я никогда не допускала! Я удивилась: что такое? Почему такая ошибка? А он говорит: «А у нас у всех плечи не покатые, у нас плечи наоборот — выгнутые». Помните Пушкина: «Иль башку с широких плеч у татарина отсечь»? У него за счёт физиологического подъёма плеча пройма поднялась, и мне ему пришлось сделать подклинок к рукаву, чтобы опустить пройму. Но теперь эту рубаху никто носить не может. Теперь он уже ушёл из коллектива, а рубаха эта осталась с этим подклинком, она теперь всем велика и никому не подходит. Потому гены пальцем не задавишь.
— У нас был Год русского языка, Год культуры, сейчас Год литературы. Вы бы хотели, чтобы был объявлен Год русского фольклора?
— Хорошо, когда объявляют год чего-то, привлекается внимание, имеет резонанс для общества. Наверное, дали бы выход проектам, тем, которые у людей созрели: например, концерты, фестивали. Фольклор надо в народ вывести не на уровне любительства и активных групп, а именно официально. Наверно, было бы хорошо. Но тут есть одна сложность, когда в угоду времени люди начинают следовать каким-то правилам.
У нас был период, когда ансамбль «Живая старина» вошёл в цвет, и среди профессионалов пошёл резонанс. И многие коллективы, исходя из того, что пошёл резонанс, стали примерять на себя формат фольклора. И получился гибрид. Им начали говорить: «Вы ж не фольклорные. Вы надели костюм, но вы же всё равно ведёте себя как сценические, как артисты. Вы не носите одежду как одежду, вы носите её как костюм. Вы в неё переодеваетесь, на сцене изображаете то, что вы считаете правильным изобразить, а по сути такими не являетесь. Останьтесь лучше вы в своей нише какого-то сценического воплощения — это будет, по крайней мере, выглядеть гармонично».
Поэтому я считаю, что фольклор живёт и развивается скорее вопреки чему-то, чем благодаря чему-то. То есть мы можем сейчас написать грант на два миллиона рублей, нашить традиционной одежды и начать её надевать на людей, но толку от этого будет мало, да и ни к чему.
— Скажите, почему на сцене так много псевдорусского? Или его не много, а мне лишь кажется?
— В балансе с фольклором его, конечно, много стало. Во-первых, потому что пожилых носителей традиции становится меньше, молодёжное движение количественно так разрастаться не успевает, как уходят бабушки. И получается, что фольклора действительно становится меньше.
Во-вторых, такая псевдорусскость — это, конечно, госзаказ, это государственная эмблема, которая была создана как раз для того, чтобы представить некую русскую культуру.
Чем отличаются фольклорные коллективы, даже те, которые выступают на сцене, от коллективов сценических? У фольклорного коллектива всегда есть свой звук и свой цвет как способы воздействия на человека, которые оставляют о коллективе эмоцию. Представляете: каждый коллектив выходит, и каждый в своём звуке, в своём цвете, они как живой организм.
Специалисты говорят, что нет русского костюма. Есть костюмы того или иного региона России: крестьян Курской области, одежда казаков-однодворцев Воронежской области и так далее. А вот русского костюма, который включил бы в себя все элементы, нет.
— Вы говорите вещи, с которыми многим трудно согласиться. Как это нет? А как же косоворотка, кокошник?
— Это происходит до того момента, пока человек не задумывается, а реагирует вот на подобную эмблему как на русское. Знаете, «псевдорусское» — оно какое-то «надэтничное». Вот если ангарскую женщину средних лет спросить, что такое «русское», она ответит: «Этот кокошник, сарафан…». А что такое ангарское? «А это бабушка моя ходила в том-то и том-то». И она это как русское не понимает, не называет русским, это как некая эмблема своей малой родины. А русское как бы другое.
И ещё одна причина «а-ля рюс» — стереотипизация мышления. Стереотипы легче создать. Хотя эти стереотипы созданы одним поколением, поколением советских людей. Я не говорю, что это плохо. У нас на последнем детском конкурсе выходили разные коллективы: кто-то ближе к фольклору, кто-то дальше. В зале сидели бабушки, которых пригласили через соцзащиту. И когда вышел один-единственный коллектив в красно-белом, шитом золотом, с коронами, то бабушки испытали эмоциональное удовольствие, и они так им хлопали!
— Часть беседы я хотела бы посвятить духовным стихам. Это уникальный пласт народной культуры, потому что, наверное, это единственный фольклорный жанр, который связан с книжностью.
— Это жанр, который пришёл явно с христианством, а христианство у нас ассоциируется с письменностью. Я понимаю духовный стих как преломление в народе книжного христианства, когда распространение христианства опережало формирование христианского института: построение церквей, монастырей. Фольклор учит христианству, мне кажется, никакой он не языческий, он очень христианский.
Зачем потребовался русскому человеку духовный стих? Были же книги, читали Библию. Однако не везде церкви были. В первые времена христианства священники не успевали прийти, приехать, а в народе была потребность в вере, и люди придумывали неканонические молитвы. Духовный стих — это неканонические молитвы.
И ещё про духовный стих хочу сказать: в пост же нельзя веселиться, вот и пели, допустим, во время Великого Поста, когда делали какую-то домашнюю работу, задумывались в этот момент о душе.
У фольклористов есть мнение, что раньше духовные стихи были частью календарного фольклора. А потом, когда советская власть стала бороться с народной культурой, духовный стих перешёл в разряд семейно-обрядового фольклора, в похоронный обряд и таким образом сохранился. В советский период духовный стих по сути является отпеванием покойника. Батюшек нет, отпевать некому, молитвы, какие знали, сказали, а сам процесс отпевания был заполнен исполнением духовных стихов.
Отвлекусь от духовных стихов, приведу такой пример. Фольклорист и этнограф Алексей Алексеевич МАКАРЕНКО записывал на Ангаре «Виноградие» на святочном обряде, при обходе дворов: «Ходили люди по морю синему, по Хвалынскому, плыло три корабличка…». Это сюжет былины «Илья Муромец на соколе-корабле». А потом мы там, можно сказать, спустя век, практически от той же группы людей, от потомков, записывали ту же былину, только она была в свадебном обряде! Былина перешла от календарного в семейно-обрядовый фольклор. То же самое случилось с духовными стихами.
Мы записывали духовные стихи в контексте общей жизни носителей традиции. Они могли упоминать имена святых в закличках, например, «Поможи нам, Боже» или «батюшка Егорий, святой, преподобный, спаси мою скотинку», и тут же они могут петь духовный стих. Носители его не отделяют в какой-то церковный отдельный жанр, он у них находится внутри их фольклорной жизни, они не считают его пришедшим извне. Этот жанр для нас пока сейчас специфический, он с классической «русскостью», с точки зрения классической этнографии, не ассоциируется. Духовный стих — это действительно как какая-то иная ниша народной культуры. Как связующее звено между ортодоксальным монашеством, допустим, церковностью, глубокой воцерковлённостью и относительной свободой, которая присутствовала в народе.
С одной стороны, духовный стих отражает музыкальную палитру фольклорной традиции, в которой он исполняется, с другой, — живёт немножко в другом каноне, звуковом и музыкальном. В силу того, что другая эмоция, он как будто находится посередине. Духовный стих не концертный жанр. Он вообще не имеет места в современном контексте праздников. Современность праздник воспринимает как праздность, как радость, ликование постоянное, а фольклорный праздник живёт немножко в другом ритме.
А.Н. СПЕРАНСКАЯФото Ольги ЛАПТЁНОК