Мировые тенденции развития образования: в каком фарватере движется Россия?
Андрей БУТЕНКО
Андрей БУТЕНКО: Мировые тенденции почему-то всегда обсуждаются без субъекта, то есть слабо анализируется, в чьих интересах они реализуются. А ведь мировые тенденции в отличие от погодных явлений — это практика осуществления замыслов, идей, претензий тех или иных групп. На мой взгляд, ключевой контекст развития мировых тенденций — это соперничество разных цивилизационных центров за лидерство. И образование используется здесь как инструмент усиления того или иного игрока.
Классический пример: не так давно вышел доклад американской комиссии по образованию, где авторы акцентировали внимание на том факте, что количество выпускаемых инженеров и специалистов в области естественных наук в Китае и Индии в разы превышает количество аналогичных специалистов, которых готовит высшая школа США. Через это Китай и Индия начинают серьёзно претендовать на лидерские позиции в технических областях. То есть образование даёт основание странам для амбиций в соответствующих производствах. Этот контекст откровенно обсуждается в американской политике, но никак не обсуждается у нас.
Валерий ЕФИМОВ: Да, есть игроки, и сфера образования является полем игры. Например, Болонский процесс как унификация для стран Европы (т.е. создание общего рынка труда, дипломов, квалификации) — для России предоставляет возможность интеграции в Европу. А с другой стороны — это риск откачивания туда образованной и талантливой молодёжи. Я даже не буду говорить, хороша система бакалавриата и лучше ли она специалитета. Это просто часть мирового проекта, он точно работает на ареал европейских стран, это им нужно. Мы, присоединяясь к нему, сдаём свои позиции самостоятельного геополитического позиционирования и человеческий капитал высочайшего качества «сливаем» в Европу и США.
Валерий ЕФИМОВ
А.Б.: Но это может быть и дополнительная возможность. Потому что, с одной стороны, унификация несёт риск оттока, а с другой, если на фоне унификации ты можешь предложить уникальные образовательные продукты и услуги, то сам становишься центром притяжения.
В.Е.: Кстати, одно из цивилизационных столкновений — это ислам и западная культура. Что ислам предлагает с точки зрения образовательных технологий, что они производят и какими инструментами работают? Мы этого абсолютно не знаем.
Олег ЛЕОНОВ: Тенденции отслеживаются на больших отрезках времени. И если средневековая образовательная концепция была теологической, а последние 200 лет — естественно-научной, то сейчас и она рассыпается, как в западном мире, так и у нас. Что на этом фоне формируется — специальный вопрос, из которого может получиться стратегия развития образования.
В.Е.: Это один из вопросов, на который должен отвечать в том числе федеральный университет.
О.Л.: Сейчас намечается другая мировая тенденция — де-глобализация. Глобализации все страны наелись, особенно после того, как прокатился последний кризис. Болонская система как продукт глобализации вступает в противоречие с этой тенденцией. Может быть, время задуматься: а вписываться ли нам в мировую систему?
В.Е.: По крайней мере нужно думать об «умном вписывании» в мировые процессы. Пока мы бездумно берём чужие нормы, как минимум теряя свою культурную идентичность.
Действительно, когда 11 сентября в Америке взорвали две башни, победная поступь глобализации закончилась. Кризис привёл к тому, что каждая страна поняла: общие рынки хорошо, но каждый выживает в одиночку. Линия глобализации и регионализации конкурируют. «Умное вписывание» предполагает использование собственных конкурентных преимуществ и собственную игру на этом поле.
Олег ЛЕОНОВ
О.Л.: Есть отвратительный термин – образовательная услуга. Образование стоит внутри экономики. И здесь появляется развилка: либо образование не для чего, то есть оно не прагматично. Либо образование вполне рыночно и подчиняется рыночным законам. И тогда, по сути, работает, как
супермаркет.
А.Б.: Этот сценарий уже реализован. Ведущие университеты Европы и Америки уже в определённой степени приватизированы транснациональными корпорациями. Это свершившийся факт. И в России этот процесс уже пошёл – РУСАЛ, например, действует подобным образом.
В.Е.: Давайте сделаем первую констатацию: есть мировые тенденции, и Россия движется в их русле (или её двигают?). Есть несколько групп игроков — геополитические, связанные с цивилизационным противостоянием; экономические (корпорации) и те, кто смотрит на образование как на инструмент достраивания высших форм культурной и религиозной идентичности.
Ред.: Государство, которое производит реформы, понимает, в русле каких тенденций оно действует и какую игру ведёт?
А.Б.: Явную политику оно не выстроило. По первой группе процессов — потому что Россия до сих пор не утвердилась как геополитический центр. По второй — у нас нет крупных компаний, признанных в мировом сообществе, они в стадии становления. И относительно культурной, религиозной идентичности тоже неопределённость. Пока государство делает разные пробы.
О.Л.: Но последние 20 лет мы наблюдаем сплошные заимствования, которые произвольным образом переносят в Россию и пытаются здесь выращивать.
Ред.: Это как раз психологически объяснимо: кажется, что там всё заведомо хорошее, можно и экспертизу не проводить.
А.Б.: Пороговый год современных тенденций — 2004-й, когда произошла оранжевая революция на Украине. Тогда правящий класс России впервые понял, что западные коллеги при случае их совершенно спокойно «кинут». С 2004 года российские геополитические интересы наконец стали отстраиваться. Украина помогла нам прийти в себя, расстаться с мечтами, что нас готовы включить в транснациональную элиту. Знаковым событием было задержание Прохорова: русского миллиардера продержали в кутузке несколько дней. Совершенно невероятная вещь для миллиардера западного. Это было символично. После этого геополитическое самоопределение дошло и до системы образования: появился нацпроект, федеральные университеты.
В.Е.: Федеральные университеты — это первый пробный шар, в рамках которого геополитические интересы зазвучали в сфере образования. В этом смысле федеральные университеты должны работать на усиление идентичности страны, а с другой стороны — активно взаимодействовать с другими странами средствами образовательной, культурной, технологической политики. Для нас это в первую очередь страны ШОС.
Отечественные формы и реформы
Ред.: Какой смысл в русле геополитических интересов имеет модернизация, которую руководство страны объявило стратегической задачей?
О.Л.: По поводу модернизации мне пришла мысль, что жизнь страны нужно обсуждать скорее в метафоре биологической, чем в инженерно-технической. Страна — организм, а не машина. Потому требование модернизации либо пустое, либо разрушительное.
В.Е.: Я считаю, что пафос модернизации — в том, что страна может меняться. Тут есть противоречие: модернизация экономики не может происходить без инициативных, ответственных людей. Эти люди не могут формироваться в условиях общественного договора, когда власть отвечает за всё, а население только берёт под козырёк и говорит: нам вот пенсии добавьте, и мы не будем хулиганить. Модернизация несёт в себе энергетику изменений.
А.Б.: Почему слово модернизация используется? Для реальных изменений нужны целевые вложения в образование. Они могут осуществляться под вполне понятные, курируемые государством масштабные проекты. Есть опыт Японии, где государство очень сильно трансформировало систему высшего образования за счёт создания технополисов. Это красивый пример, когда по всей Японии было развёрнуто 26 городков масштаба нашего Новосибирского Академгородка (его опыт, кстати, японцы изучали). Каждый работал в своей области (биотехнологии, добыча морских ресурсов и проч.). Этот формат практически не используется у нас в стране. А чтобы вяло текущие процессы замаскировать, используется слово «модернизация». Оно несёт в себе знак некого обновления, но подспудно все понимают, что это такое изменение, где нет радикальных вложений. В Японии это была большая программа. Цель — превратить Японию из страны, экспортирующей товары, в страну, экспортирующую технологии, интеллектуальные изобретения. По большому счёту они этого добились. Может быть, не реализовали амбиции по захвату полного лидерства, но во многих областях японцы сегодня доминируют, и это результат той 20-летней программы. В неё вложили очень большие деньги. А то, что вложено в федеральные университеты, даже не компенсирует недофинансирования 90-х годов.
В.Е.: Я бы зафиксировал следующее: если федеральный университет — не имитация государственного управления, а серьёзный шаг, то за этим должны стоять длинные вложения иного уровня, а также новые цели и идеология. Очевидно, что это не подготовка кадров к существующим секторам экономики с технологиями 20-40-летней давности и даже не с современными технологиями.
Если перейти на содержание образования, то федеральный университет должен иметь специальные места, где формируется профессиональное мышление – мышление, способное создавать новые технологии. Когда студент находится в команде, которая такую технологию разрабатывает, он обучается. Если же мы ориентируемся на уже существующие технологии, пусть самых современные, то отстаём как минимум на 5 лет, не говоря о том, что это никакое не креативное мышление. Отсюда вопрос к содержанию – где в университетах развивается профессиональное мышление: инженерно-техническое, гуманитарное, естественно-научное? Как студенты его видят? Через лекции, что ли? Нет, конечно. Это ключевой вопрос к содержанию образования.
Общественный договор: чтобы выгодно всем
Ред.: А мы этого хотим от образования – развития мышления? В чём, так сказать, договор общества по поводу задач образования?
В.Е.: Если намеренно обострить проблему, можно сказать, общество сейчас негласно признаёт существующее образование бессмысленным. Но необходимым для минимального социального статуса. То есть родителям нужен диплом. Условно их отношение: да учите, чему хотите, лишь бы диплом дали. У студентов: нет разницы, что здесь происходит, главное закончить вуз. У преподавателей: всё равно, каким будет выпускник, я отрабатываю часы. И тогда мы имеем «никакое» и «ничейное» образование.
О.Л.: Доходит до смешного. Люди учатся на коммерческой основе — и дают преподавателю деньги, чтобы тот им поставили зачёт.
А.Б.: Но сама эта проблематика высшей школы не существует изолированно. Просто те специалисты, которых вузы готовят для реальных производств, оказались невостребованными. Как эту машинку заново запустить — проблема. Хорошо, есть завод цветных металлов, РУСАЛ, для которых готовит кадры Институт цветных металлов и материаловедения. Но есть масса профессий, которые некуда деть. И они действительно получают диплом, но социализируются уже в тех местах, где не требуется интеллектуальная деятельность.
О.Л.: Продолжая об общественном договоре. Специфика России в том, что у нас очень большое количество всякого труда идёт на декорации. Декоративное право, которое сами правоохранительные органы нарушают; декоративное местное самоуправление, где рулит Федерация. И, оказывается, существует декоративное образование. Человек идёт в вуз, но, скорее всего, ничему там не
научится.
В.Е.: Научится, но только в том случае, если ему, во-первых, повезёт, а во-вторых, если встроится в реализацию каких-то проектов, попадёт в проектную группу. Там он научится, потому что ему дадут конкретную задачу, стребуют результат — и минимум компетенций он освоит.
А.Б.: В тех местах, где образование имеет нормальные связи с реальной сферой услуг и производства, там образование есть. Но от советского времени нам досталась избыточная относительно выживших производств система образования.
В.Е.: Да, на пальцах рук можно перечислить крупные компании, которые готовы задать новые профессиональные стандарты под новые технологии – а уже под этот заказ можно было бы выстраивать образовательные стандарты.
Ред.: И в чём же должен заключаться новый общественный договор?
О.Л.: Один идеал общественного договора предложил Руссо: образование строится исходя из нужд определённого полиса. Второй вариант — «монархический»: мы отдаём центру все права, а он уже несёт за нас ответственность. В рамках разных общественных договоров мы имеем разное образование.
В.Е.: Общественный договор предполагает продуктивный консенсус основных действующих групп, то есть родителей, обучающихся, профессионального сообщества, административного управления. Есть ли это продуктивное обсуждение,
обратная связь?
А.Б.: Здесь не хватает ещё двух субъектов — крупных компаний и государства. Обратите внимание: единственное важное изменение, произошедшее в рамках СФУ, связано с Роснефтью. Компания строит здесь институт. На сегодняшний день экономически обоснованные инновации везде в мире подготавливают и реализуют на деньги корпораций. Второй субъект — государство. Университеты могут состояться как центры подготовки новых поколений специалистов, если будут запущены механизмы серьёзных, масштабных государственных и корпоративных грантов. Но дело не только в деньгах.
В.Е.: Сначала должна быть положена перспектива, которая нам, т.е. обществу, государству и бизнесу, кажется реальной, интересной и привлекательной. Тогда можно запускать механизмы, которые обеспечат эффективность вложений.
Ред.: Перспектива, как всегда, — догнать и обогнать?
О.Л.: Сейчас все кинулись в инновации, почти самым главным стал наногерой. Но вообще говоря, инновации в сырьевой экономике не только не нужны, а вредны.
В.Е.: И в бюрократическом государстве тем более — мы это хотим улучшить?
О.Л.: Это то, что меня огорчает. Но что меня радует — инновации на сегодняшний момент не нужны и миру, потому что сейчас ситуация перепроизводства. Придумывать новые продукты не имеет смысла. И здесь возникает вопрос разумного потребления.
Модели, из которых мы выбираем
Ред.: Мне вспомнилась фраза: «Пилите, Шура, пилите». То есть оказывается, уже всем понятно, что какие-то вещи бессмысленны, но раз процессы запущены, мы по инерции в эту сторону движемся.
В.Е.: Мы затронули важную тему. Инновации как продолжение развития общества потребления — бессмысленная перспектива. Но тогда нужно переходить к другому формату существования. Мы включаемся в общество потребления или строим эколого- и культуро-сообразное общество с соответствующей экономикой, задачами развития и программами изменений?
Ред.: А где-нибудь в мире такое общество строится?
В.Е.: Ислам — один из возможных прототипов. Там прописана система ограничений — в потреблении, в поведении.
А.Б.: Я не согласен, что общество потребления закончилось. Ведь есть не только Европа и Соединённые Штаты, а Китай и Индия, где в общей сложности более 2,5 миллиарда населения. Они не наелись.
В.Е.: А что будет двигать активностью людей после эпохи потребления? Здесь хоть кредитная система, которая впрягает человека в отработку займов, позволяющих ему хорошо жить «прямо сейчас». А если не будет «кредитного кнута»...
А.Б.: Спорный момент касается больших идеалов. И эколого-сообразный проект, и проект креативной экономики — это переинтерпретация проекта эпохи Просвещения, которая задала идеал рационального человека, способного к творчеству. Становление такого человека и есть идеал системы образования. Но это лишь одна из продолжающихся линий. Есть другая, когда полностью отказываются от идеалов — остаётся исключительно прагматико-ориентированное образование. Оно действительно связано с обществом потребления, где учебное учреждение — такой супермаркет: приходишь и покупаешь, что тебе нужно.
Ред.: И что, сейчас мы должны модернизировать супермаркет?
А.Б.: Третий идеал связан с религиозными, духовными практиками (такое образование в исламских странах). Но возможен и четвёртый, под который образование может строиться. Он был выражен Германом ГЕССЕ в книге «Игра в бисер». Образование может иметь умозрительный характер как некая интеллектуальная эстетика. Когда нет общезначимых ориентиров, а ценится просто красота и изящество мысли. Это восходит к идеалам постмодернистского общества.
В.Е.: Все эти модели имеют место, когда работают Когда имитируются — это имитация И вообще образование не строится на основании одной модели, всегда получается нечто синкретическое. Хорошая инженерная школа, например, и сегодня может нести идею авангарда просвещения. Если у людей всё нормально с самоопределением — они приходят в образовательное учреждение, как в супермаркет, набирают, что нужно, и выходят в жизнь. То же с идентичностью. Ответ на вопрос «кто я?», «с кем я?» определяет причастность к той или иной модели.
Ред.: А наша система образования предоставляет такой выбор различных вариантов?
В.Е.: Посыл эпохи Просвещения в России сейчас теряет свою силу, потому что нет носителей этих идей, меняются представления о перспективе, нет общественных вложений. Это — падающая позиция. Все великие имена — уже картонные фигуры прошлого. В формате супермаркета образование готово работать, но если мы не знаем, что происходит на рынке труда, нет требований на компетенции — то набор продуктов получается декоративным. По мнению философа Олега ГЕНИСАРЕТСКОГО, сейчас Россия должна провести, в первую очередь, социальную модернизацию и обеспечить новое качество социальной связанности. А пока у нас для этого даже языка нет, на котором мы эти вопросы можем обсуждать. Если не будет новой общественной связанности, то техническим решениям просто не на чем держаться, а риск здесь — на уровне существования самой страны. Вот где должны быть проекты модернизации.
А.Б.: Время, когда изменения устаканиваются и начинают работать, — 15-20 лет. Реально восстановление осмысленных требований к системе образования началось где-то с 2004 года. То есть году к 2020-му мы получим определённость.
За порогом детства
Ред.: А если говорить о содержании школьного образования — какая ситуация там?
А.Б.: Если ставить вопрос в связке «школа — профессиональное образование» (а не просто подготовка к вузу), то есть тема для разговора о содержании образования в старших классах.
В.Е.: За школой начинается взрослая жизнь, которая существует в форме профессий. Поэтому без этой рамки никуда. Когда-то школа была самоценным социальным институтом, но перестала им быть еще в
80-х годах. Осталась подготовка к профессионализации, но сейчас она подменена подготовкой к ЕГЭ. При этом выметены все формы (существовавшие в советские времена), которые обеспечивали понимание трудовой действительности и профессиональную ориентации молодёжи.
А.Б.: Есть исследование, выполненное по заказу российского Союза промышленников и предпринимателей агентством «Эксперт». В нём анализировали мнение работодателей — чего не хватает выпускникам школ. И практически все, не сговариваясь, сказали, что выпускники школ не имеют никакого представления об организационной реальности. О том, как в организации принимаются решения, какие нормы существуют. Они тащат за собой либо семейные нормы, либо нормы дворовой компании (не прав — получи). И с этим приходится иметь дело работодателю. Так получилось потому, что школа у нас предметно-центрическая, и организационная социальная реальность в ней практически не представлена.
В.Е.: При этом предметы перестали закрывать познавательную потребность. Потому что сегодня, благодаря различным каналам информации, информационная грамотность школьника сравнивается с информационной грамотностью взрослого. Школа становится неинтересна детям и работает просто как социальное хранилище. И пока не сформирована реальная государственная задача в отношении школы, там идут сплошные подмены, типа ЕГЭ.
Ред.: Так чем сегодня занимается школа?
В.Е.: Функцию научить читать и писать (тех, кто не умеет) школа как-то выполняет. Что происходит в средней школе — непонятно, потому что новое знание для детей не появляется, нет этой ценности. Старшая школа готовит к ЕГЭ. Хотя раньше школа была социальным институтом, где правила подчинения норме держались и выполнялись. Перестройка привела к тому, что криминально-дворовые порядки перешли и в социальные институты. Это плохо. Люди, приходя в организацию, не понимают, что такое дисциплина. А это одна из форм социальности – тогда человек занимает своё место, понимает свои функции, отвечает за них. Организационной компетенции школа должна учить точно.
А.Б.: Я бы настаивал, что школа вполне может осуществлять свою деятельность в ориентации на один из названных выше идеалов: просвещение, потребление, культурно-религиозная идентичность, постмодернистская эстетика.
Ред.: Скажите, а образование продолжает оставаться социальным лифтом?
В.Е.: Если раньше легко было представить взрослого, который показывал ребёнку на дворника и говорил: учись, а то тоже улицы мести будешь, и это работало, то теперь такая ситуация выглядела бы скорее анекдотично. Поскольку и люди с высшим образованием метут улицу.
Ред.: Что же тогда работает лифтом, который вытаскивает из низкого уровня жизни в более высокий — личностные характеристики, положение родителей?
В.Е.: Да, социальные связи, социальные кланы.
О.Л.: Блат.
Ред.: Как-то это бесперспективно звучит: учись – не учись, но если стартовые позиции родители тебе не обеспечили, ты никуда не пробьёшься.
А.Б.: Ответ здесь такой: ситуация изменится, когда будут запущены масштабные государственные и частные проекты, которые потребуют кадров. Возникнет спрос – сразу пойдёт дифференциация по признаку, кто может, а кто не может. Сейчас профессионалы не нужны, поскольку нет мест приложения.
О.Л.: Социальный лифт сегодня требует не столько знаний, сколько умений – например, оргуправленческих способностей. Такие люди делают хорошую карьеру.
СФ