В пионерском детстве революция казалась совсем недавним событием: «есть у революции начало, нет у революции конца». А вот у нынешнего времени с 1917-м, кажется, уже целая пропасть. Что происходило сто лет назад в Енисейской губернии, мы попытались осмыслить в беседе с Людмилой МЕЗИТ, доцентом КГПУ им. В.П. Астафьева, кандидатом исторических наук и одним из организаторов Сибирского исторического форума.
— Людмила Эдгаровна, нынешний исторический форум посвящён столетию Октябрьской революции. Чем интересны работы этого года?
— Рамки форума немного шире заявленной темы: речь пойдёт не только об Октябре, но и о предшествующих ему событиях, а также Гражданской войне. С 1990-х сложилась традиция оценивать революцию, названную Великой, этими временными рамками.
Все методологические прорывы в этой теме тоже были сделаны ещё 10 лет назад, к 90-летию революции. Однако есть масса сюжетов на основе красноярского материала, к которым исследователи прикоснулись впервые. И в первую очередь это социальная политика периода революции, которую проводили все правительства, начиная от царского: колчаковское, ревкомовское, советское.
Выделю одну из тем, заслуживающих внимания: сохранение памяти о революции. Материалы о том, как у нас в 20-е годы начинали праздновать годовщину Октября, в архивах собирали по крупицам. Получилось очень интересно, на мой взгляд.
В Красноярском крае отмечать 7 ноября так, как к этому привыкли в советское время (с лозунгами, демонстрациями, заседаниями, трудовыми подарками), принялись лишь с 1927 года, и на то были объективные причины.
До 1923 года в губернии было нестабильно, и новая местная власть действовала по принципу «не буди лихо, пока оно тихо», несмотря на указания из центра, где праздник уже отмечался. В 1923-м в Сибирь пришла новая экономическая политика, которая также развивалась непросто. И только в 1927-м Советы начали заводить в Красноярске новую праздничную культуру. В этом они достигли успеха: ритуал напоминал привычный народу, и особенно преобладающему в Сибири крестьянскому населению, крестный ход — то же шествие к могилам, митинг, как коллективный молебен... В результате демонстрации прижились и стали традицией.
Кроме того, власть грамотно акцентировала внимание не на прославлении революции, а на текущих задачах и преимуществах, которые дала советская власть людям, на трудовых подвигах и сложной международной обстановке, которой народы СССР противопоставляли свой энтузиазм. Никто не педалировал идею революции, которая прошла молохом по стране.
В 1990-е, когда прекратил существование СССР, праздник безболезненно ушёл. К тому времени он уже стал формализованным, ушли объединяющие смыслы.
— Появились ли новые?
— Сложно сказать. Мне кажется, в нынешнем виде ноябрьский праздник не приживётся. Что не позволяет 4 ноября стать днём единения? Во-первых, то, что задуман он был в противовес 7 ноября, а антитеза всегда неконструктивна. Во-вторых, сама дата искусственна. Разве мы можем подтвердить, что освобождение Москвы произошло 4 ноября? Или что в этот день состоялся созыв Земского собора? И тогда к чему её привязать?
Чтобы праздник состоялся, нужно консолидирующее начало. Даже день Казанской иконы Божьей Матери кажется мне более подходящим. В нынешнем виде День народного единства не может объединить людей.
— Изменилось ли отношение к революции с тех же 90-х годов, как переосмыслено сейчас это событие?
— К счастью, не изменилось. Уже тогда чётко обозначились основные подходы к её оценке — объективистский, который заключается в том, что восхождение к революции было постепенным
и обусловливалось определёнными факторами, и конспирологический. Конспирологическая теория, впрочем, возникла не десять лет назад. Кому только не приписывали заговор, который привёл к перевороту — и Антанте, и либералам. Эта точка зрения очень живучая и долгоиграющая, у неё есть свои сторонники и противники. Кстати, на пленарное заседание нашего форума приедут представители Академии наук, которые имеют противоположные взгляды на истоки 17-го года.
Но основные споры уже отгремели. И есть понимание того, что не случись Первой мировой войны, страна не окунулась бы в революционную стихию.
Что ещё доминирует в трудах историков, изучающих этот период? На те события сейчас смотрят именно в ракурсе модернизационных изменений, и это очень важно. Модернизационная методология позволяет видеть шире. Внимание к социальному и личностному фактору серьёзно расширило исследовательское поле.
— Ваш доклад тоже имеет отношение к личностному восприятию революции?
— Нет. Я буду рассказывать о крестьянской переписи населения, которая проводилась в 1917 году. Выбирая эту тему, я решала для себя две задачи. Во-первых, архивисты сейчас оцифровывают и вводят в научный оборот большие массивы материалов, и задача учёных — проанализировать эти данные, исследовать то, что не было изучено раньше. Занимаясь советским периодом в учебных целях, я знала, что эта перепись, которая шла в крайне сложных условиях и нестабильной политической ситуации по всей стране, стала настоящим гражданским подвигом для организаторов и переписчиков. Задумывали её ещё при царе, проводилась она Временным правительством, а итоги подводили большевики.
И второй момент. Меня очень интересовали карточки, которые переписчики заполняли при опросе населения. В них масса информации, которая никогда никем не обобщалась, к которой не прикасались историки. И в тех регионах, где нашлись карточки, специалисты вышли на крайне интересные темы — к примеру, в корне поменяли представление об объективности революционного процесса. Можно сказать, на 100 процентов.
— То есть к революции не было объективных предпосылок?
— Да, не вся Россия была готова к революции. И Сибирь, например, могла просуществовать без смены власти. Если бы не переселенцы и не затянувшаяся война, исчерпавшая мужские ресурсы. Работать на селе стало некому, и при всей зажиточности местных крестьян деревня начала хиреть. Хотя до кризиса тут ещё было далеко.
— А чем виноваты переселенцы?
— Именно те, кто приехал в Сибирь в столыпинский период и после него, в Гражданскую войну составили основную массу партизан, защитников советской власти. Причём доминировала здесь не идеология, а чисто экономический прагматизм. Те, кто недавно прибыл в Сибирь, не успели адаптироваться к её условиям, не сделали многоотраслевым своё хозяйство, как это было у старожилов и как необходимо в зоне рискованного земледелия. Потому уровень благосостояния переселенцев был ниже, чем у коренных сибиряков и казачества. Вот они и пошли экспроприировать экспроприаторов.
— Значит, сибирские крестьяне-старожилы до революции имели зажиточные хозяйства…
— Да, они жили заметно лучше, чем сельское население в европейской части России. Как правило, в каждой семье был рабочий скот, много живности. Старожильческие хозяйства все являлись многоотраслевыми и помимо земледелия практиковали какой-то побочный промысел — добычу живицы, пушнины, мёда… Устойчивость хозяйств была основана на этом огромном труде.
Второе: в Сибири никогда не было помещичьего землевладения, а значит, и общинных традиций. Было много неучтённых свободных земель, и при наличии сил и желания люди могли заниматься и их разработкой.
Всё это фиксировала перепись. Интересно, что она стала первой попыткой учесть не просто уровень доходности и род занятий крестьян, но ещё и обеспеченность рабочей силой, степень переработки сельхозпродукции.
На мой взгляд, у авторов опросника была достаточно глубокая задача — получить реальное понимание того, что нужно изменить для крестьян региона, чтобы собрать как можно большую прибыль для государства. Чтобы регион богател сам и обогащал страну.
— У Красноярска богатые исторические архивы?
— Документов немало, и освоены они очень хорошо, причём революционный период введён в оборот недавно.
Вместе с тем сама источниковая база у нас ограничена. Всё, что когда-то собиралось здесь по инициативе Вениамина Давыдовича ВЕГМАНА о времени революции и Гражданской войны, осталось только в копиях, подлинники уехали в Москву ещё в 1950-е годы, в РГАСПИ. К счастью, это не коснулось периодики, листовок, материалов личного происхождения, они хранятся в Красноярске. И это очень ценный источник, особенно если уйти от марксистской методологии. Словом, кое-что у нас в архивах есть. Очень интересными на историческом форуме бывают и исследования районных архивистов, которые позволяют многое происходившее в крае увидеть по-новому.
— Насколько Енисейская губерния была революционным регионом?
— Когда произошла Февральская революция, настроения здесь очень оживились. От новой власти хотели решения заскорузлых проблем. В обществе наблюдалась эйфория, некоторый ажиотаж. Но говорить о том, что в Сибири ждали большевиков или радикальных перемен, не приходится. Край был аграрным, благосостояние крестьян, как уже говорилось, выше, чем в Европейской России, потому местным была особенно важна политическая стабильность.
Но со свержением царской династии население перестало платить налоги и подати, никто за недоимки не наказывал, и эта вольница, вседозволенность была желанной. Однако когда вместо решения насущных проблем власть начала меняться чуть не каждые три месяца, всё стало восприниматься иначе.
Политическая стабильность так и не наступала, что сказывалось на состоянии экономики, война не заканчивалась. Всё это привело к расслоению общества, поляризации. Плюс губерния оказалась местом дислокации запасных частей, а на фронт призванные не хотели… Эти люди и стали горючим материалом, позволившим большевикам активно использовать их уже весной и летом 1917 года для укрепления своей власти. А так называемые государственно ответственные личности, прежде всего либеральная интеллигенция и госслужащие, занимались политиканством и не позаботились о своей консолидации.
Говорить о том, что революционные события в Красноярске происходили по похожему с Петроградом сценарию, нельзя. Революции как вспышки активной деятельности масс не было. Большевики пришли и подобрали бесхозную власть. Так что мы говорим о революции в Сибири очень условно, лишь потому, что её конечным итогом стала кардинальная смена правления.
— А в последующие годы, во время правления КОЛЧАКА, были ли какие-либо региональные особенности?
— Свою роль в победе колчаковцев у нас сыграл Транссиб: чешские войска, которые по нему следовали, стали для белых объединяющим началом. Они свергали советскую власть по магистрали, в том числе в Енисейской губернии, и этими плодами воспользовалась местная оппозиция большевикам. А дальше в Сибири началась самая настоящая Гражданская война.
Опять же она имела свою специфику в малонаселённом крае. В городах и на станциях железной дороги столкновения с колчаковцами и интервентами носили более напряжённый характер, взять восстание в Иланской. А всё остальное — это скрытая партизанщина. Таких масштабных сражений, как в Волочаевской или на Урале, в Сибири не было. Были отдельные мощные карательные экспедиции, например, красильниковцев против тасеевских партизан.
Вооружённые противостояния, конечно, нанесли большой урон экономике. В условиях нестабильности и братоубийства заниматься хозяйством было некому. Так что обвал, которого в Сибири не наблюдалось накануне революции, случился к окончанию Гражданской войны. При отсутствии общевойсковых масштабных операций постоянные столкновения, когда односельчане по идеологическим соображениям истребляли друг друга, подорвали экономические основы губернии, вылились в трагедию.
— И в голод 1920-х годов?
— В Сибири он продолжался недолго. Продразвёрстка начала действовать здесь только в 1921 году. Но вот когда эта продразвёрсточная кампания утвердилась от севера до юга, плюс случился неурожай в южных житницах края, тогда и начался голодомор. Почему его удалось быстро преодолеть и он не носил глобального характера, несмотря на зону экстремального земледелия? Дело в том, что в Сибири всегда была альтернатива выращиванию зерновых. Не уродился хлеб — спасут дикоросы. Не уродились дикоросы — есть картошка. Зверь в лесах, рыба в реках. Поэтому быстро удалось восстановить некий запас продовольствия и выжить. И уже с 1922 года в край пришла НЭП. А инициатива людей, личная мотивация всегда смогут поднять экономику.
— Насколько хорошо, как вы считаете, Красноярск хранит своё революционное наследие?
— Справляется. Есть несколько сюжетов, которые серьёзно отличают наш город от других. Например, проект краевой библиотеки по мемориальным доскам — их восстанавливают, а они в подавляющем большинстве посвящены именно советским деятелям. Сохранились и имена названных в честь революционеров улиц, что, на мой взгляд, хорошо. Нельзя быть иванами, не помнящими родства, какой бы ни была наша история.
Ещё одна тема — восстановление первоначального облика Красной площади, которая, по сути, является воротами города. Настоящие захоронения борцов революции находятся с противоположной стороны площади, напротив нынешнего памятника, и не раз поднимался вопрос о том, чтобы перенести мемориал. Думаю, этот вопрос будет решён, здесь вполне уместно отдать дань жертвам революции. Кстати, важно и то, что могилы старых большевиков не являются заброшенными, за ними ухаживают и на Николаевском, и на Троицком кладбищах.
А в остальном… Конечно, прошло очень много времени. Но, по сути, наследием Октября является наше советское прошлое, мои студенты воспринимают это именно так.
— И прошлое это активно мифологизируется…
— Да. Либо мифологизируется, либо в нём видят сплошной террор. Но в любом случае к нему неравнодушное отношение.
— Людмила Эдгаровна, а ваша семья — как по ней прошлась революционная история?
— Я не слишком много знаю об этом. Мама родом из Балахтинского района. Её родители тоже были переселенцами, но ещё до Столыпина. Бабушка вышла замуж за дедушку в 14 лет, они приехали из Виленской губернии и основали здесь село Виленку. Мама родилась в 1923 году. У бабушки была большая семья: две дочки и семь сыновей, рабочих рук хватало. Их не раскулачивали, поскольку они не использовали наёмный труд. Богатыми не были, но и не бедствовали. Хотя во времена коллективизации, конечно, жили трудно. Бабушке приходилось выкручиваться, чтобы прокормить семью: готовили затируху, варили суп из лебеды, мокреца, крапивы. Добавляли в еду жареное конопляное семя, чтобы было хоть немного вкуснее. Ну и мамины братья рыбачили, собирали в тайге щавель, черемшу…
Во время войны маму мобилизовали из деревни на работу, на кирпичный завод. Она быстро считала и потому попала в учётчики. На заводе они и познакомились с папой. Историю его семьи я не знаю, но он сам рано начал учительствовать. Выживали, как могли, и родные в деревне не могли помочь. Но поражает, как они умели радоваться жизни.
— Как вы думаете, по какому пути развивался бы край и Сибирь, если бы не было революционных событий 1917 года?
— Слава богу, история не имеет сослагательного наклонения… Но по большому счёту я считаю, что край очень долго оставался бы аграрной окраиной России. Да, крестьяне жили бы достаточно стабильно. Но смог бы наш регион стать промышленным центром, выйти на предпринимательскую основу, не знаю. Здесь одного энтузиазма недостаточно, нужна и государственная поддержка, и масса других условий.
В общении со студентами часто возникают такие темы. Кстати, сейчас у ребят проснулся интерес к истории. Кто-то начитался в Интернете, другие насмотрелись про теорию заблуждений — задают много неожиданных вопросов.
— Будут ли они такими заинтересованными, когда введут единый учебник истории?
— Так ведь он уже есть. Почему-то в обществе расценили введение концепции историко-культурного стандарта как возвращение советской модели. Но замысел здесь совсем другой, и я его активно поддерживаю.
Во время перестройки было сто учебников истории — кто только чего не писал. Каждый автор интерпретировал события со своей точки зрения. Мы как профессионалы видели большой урон от этого: разрушалась единая память нации.
Сегодня никто не запрещает разделять противоположные взгляды, аргументированно доказывать свою позицию. На занятиях я пытаюсь научить студентов мыслить критически, анализировать материал. Такую задачу как раз и ставит стандарт. Излагая тему, говоришь о разных точках зрения, к примеру, на революцию или террор, объясняешь, что до сегодняшнего дня в профессиональном сообществе нет единомыслия по этим вопросам. Но при этом есть договорённость о базовых вещах, которые должны интерпретироваться одинаково, чтобы историческое пространство было единым.
И второе достоинство нового стандарта: впервые появилась возможность увидеть историю не как мозаичное панно, а с точки зрения своей страны в контексте всего мира. Это очень важно: понять, что у нас общего и каковы отличия.
У России, как и у других стран, есть свои преимущества, и наша «самость» для многих народов является источником роста. Когда показываешь этот контекст, родину не требуется приукрашивать, ты сам видишь её достоинства и недостатки.
И, наконец, третье. Впервые региональная история легла в русло истории общей. Мы говорим и об Аркаиме, и о красноярской Афонтовой горе, а не только о Москве. Формируем нашу национальную идентичность как общую с пониманием того, что Москва — не пуп Земли, а Садовое кольцо не является границей России.
— Учебник один для всех?
— Существуют три линейки: издательств «Дрофа», «Просвещение» и «Русское слово», все с комплектом электронных учебников, современных контурных карт, тетрадей. Над ними работал большой коллектив авторов. С педагогической точки зрения мне больше нравятся учебники «Просвещения», по подаче материалов — «Дрофы», у «Русского слова» лучший визуальный ряд.
— А введение обязательного для всех ЕГЭ по истории поддерживаете?
— Нет. Лучше всего для школьников формат всероссийской проверочной работы: с ней справится любой ребёнок, если он когда-то учил историю пусть даже на «3». Но ЕГЭ без репетитора не сдать никогда. Это экзамен усложнённый, он требует навыков систематизации, которые ещё не сформировались в школьном возрасте. Сейчас эссе в ЕГЭ заменили на характеристику периода, но от этого не легче — она подразумевает знание историографических точек зрения, знание персоналий, умение связать события с ролью исторических личностей, подвести итоги в сравнении. Словом, на мой взгляд, ЕГЭ должен быть только профильным, но не всеобщим.
Но в целом хорошо, что отношение к преподаванию истории поменялось, и мы перестали растить манкуртов.
Татьяна АЛЁШИНА