«У заповедника должны быть сезоны, когда он может отдохнуть»

— Предполагаю, что когда горожане думают о Столбах, они на самом деле думают об удобстве для себя: в какой день поехать, какие бутерброды взять, до какого места дойти. Замечают новые информационные стенды, кофейную точку на «Перевале», экотропы; понимают, что им не хватает места на парковке. А как учёные смотрят на заповедник? Как они про него думают?

— Взгляд обывателя, посетителя нам понятен, потому что заповедник, который появился 93 года назад, по большому счёту создавался для того, чтобы запретить добычу камня, вырубку леса и сохранить природу именно для людей. Тогда почему начинаются возмущения, когда мы говорим о переводе заповедника в национальный парк, который неизбежно состоится через год или два? Люди до конца не понимают, что такое заповедник в его классическом значении. В России это практически полное изъятие из хозяйственной деятельности уникальных природных территорий с их растительным и животным миром. Классическая заповедная система в нашей стране с 1916 года ориентирована в основном на охрану территории и научные исследования. Ведь зачем сохранять природу, не понимая, что с ней происходит со временем?

Когда мы говорим о переводе заповедника в национальный парк, народ думает, что система охраны будет чуть ниже уровнем, что территория может застроиться и тому подобное. Но когда их спрашиваешь «а что вы хотите от заповедника?», они отвечают: удобные подъезды к входу, парковки, скамейки, чтобы было, где отдохнуть. Мы говорим: «Так это и есть нацпарк!» — «Нет-нет, надо, чтобы никто не лез в заповедник и ничего не застраивал и не трогал!».

Проблемы заповедника, то, чем он живёт, не особо понятны красноярцам. В первую очередь, мы обязаны проводить ежегодные научные исследования, какие ведут все заповедники России, и как минимум вести «Летопись природы» — отображать все изменения, которые происходят в природе: появляются ли новые виды растений, животных, грибов, какова численность диких животных и как она изменяется по годам. И это только малый круг научных вопросов, существует много специфичных исследований по физиологии растений, экологии видов.

Кроме научных исследований мы ведём экологический мониторинг, а это и метеонаблюдения, и сейсмоактивность, и оценка загрязнения среды. Как правило, заповедники, особенно в сибирском регионе, находятся в удалении от промышленных центров, и это почти нетронутые экосистемы. Но Столбы — уникум, он находится практически на стыке с городом. Важная заповедная точка для понимания антропогенного влияния на природу. То, что Красноярск имеет рядом заповедник, это позитивный момент для города, его населения. Но для природы было бы лучше, если бы он был полностью закрыт от посещения.

— К вопросу об антропогенной нагрузке. Когда мы приходим на Столбы, видим только внешнее влияние человека: мусор под ногами, надписи на скалах. Расскажите, как видят это сотрудники заповедника?

— Нужно сразу разделить антропогенную нагрузку на два типа. Рекреационная — это всё, что связано с присутствием человека на территории. Техногенная — это поллютанты или загрязняющие вещества, которые попадают из города на территорию заповедника.

— Давайте про первую.

— Если говорить про плюс, то он в том, что Столбы — единственный из ста заповедников в России, у которого есть территориальное зонирование. У нас 4% территории выделено для туризма — спортивного, экологического (и эта цифра в течение последних десятилетий не менялась); 6% — буферная зона); а 90% — это полностью закрытая зона, куда человеку, не работающему в заповеднике, ходить строго запрещено. Поэтому вся рекреационная нагрузка сосредоточена на малом пространстве. Это важно понимать.

— Почему?

— В 60-70-х годах в туризме был подъём, люди хотели увидеть дикие, красивые, нехоженые места. Потом, в связи с экономической ситуацией в России, в 80-е и 90-е годы туризм практически ушёл, потому что у людей появились совершенно другие заботы. Сейчас ситуация с туризмом снова обостряется, и мы видим, что для города-миллионника территория для отдыха в 4% оказывается не такой уж и большой. Мы находимся близко к Красноярску, и очень многие горожане, а у нас 90% туристов — красноярцы, уже говорят: «Ну, мы Центральный район изучили, нам уже не интересно…». Появилось много энтузиастов, особенно от частных туроператоров, которые водят группы, и им не интересны Первый и Второй Столбы, даже Манская стенка, им хочется куда-то ещё — в дикие места. И они всеми правдами и неправдами попадают на запрещённую для посещения территорию. Тогда у нас начинаются проблемы с растаптыванием троп в закрытой зоне. И это критично, в том числе для животного населения, которое привыкло к определённым зонам тишины. А вновь возникшие тропы — это почти «приглашение» к посещению.

— А что можете сказать про туристическую зону?

— Ёмкость экосистемы этой территории не безгранична. Да, она может принимать определённое количество посетителей без ущерба для себя, но на Столбах исторически сложилось несколько популярных маршрутов, по которым ходят туристы, и эти маршруты уже очень деградировали. В чём деградировали? Мусор — да. Хотя за последние десять лет экологическая культура населения значительно выросла. Если ещё в начале 2000-х после схода снега мы наблюдали страшную картину, особенно в расщелинах скал, возле скал, по основной дороге, где валялся и пластик, и пакеты, и продукты, одним словом — всё, что приносят с собой туристы, то сейчас такого почти нет. Мусор будет всегда, ведь кто-то воспитанный, кто-то — не очень, но общая культура стала лучше. Мы стараемся организовать места для сбора мусора, к нам приходят волонтёры. Вопрос мусора не самый критичный сейчас.

— А что более критично?

— Новые тропы. В заповеднике есть правила посещения, они размещены возле всех входов. Там написано, что нельзя ходить вне троп, нельзя рвать растения и пугать животных, нельзя разорять гнёзда птиц и слушать громко музыку, повреждать скалы. Это должен читать и знать каждый. Но тропы вне сложившейся системы всё равно появляются. Почему это плохо? В первую очередь, уничтожается растительный и напочвенный покровы, которые тяжело восстанавливаются.

Если посмотреть фотографии скального района 30-40-х годов, то вы увидите, что возле Перьев, например, были и травянистые растения, и много лиственных деревьев. Сейчас это мёртвая территория.

А так как скальная территория в принципе не имеет мощного почвенного слоя, то даже небольшое влияние приводит к деградации.

Самая страшная тропа у нас была на месте нынешней лестницы, которая ведёт от Перевала к Первому Столбу. Мы построили её в 2011 году. Горожане воспринимали её очень критично: «Лестница в заповеднике — какой бред!». Но мы строили лестницу потому, что там до такой степени увеличилась нагрузка на склон (корни оголились, склон вымыло осадками), что если бы мы ещё 10-20 лет повытаптывали этот участок, у нас была бы аллея без деревьев, хотя на этом месте должны быть сосняки. И за 6 лет после оборудования лестничного подъёма началось восстановление напочвенного покрова, сохраняется древостой. Восстановление идёт очень медленно, очень тяжело, потому что уровень дегрессии достиг пятой, максимальной, степени, но всё же.

Если не до последней стадии всё разрушено, то восстановление идёт, причём нашими местными видами растений. А синантропы — чуждые для флоры заповедника виды, привнесённые человеком (гравилат, подорожник, лопух и многие другие), как правило, не распространяются далеко за пределы тропиночной сети или мест стоянок.

— А откуда приходят эти чужие виды? Ветер приносит?

— Нет, их приносят, как правило, на обуви, на вещах. Мы же ходим и не обращаем внимания, что у нас в ботинках застряло или что мы с собой пыльцу принесли. Раньше по периферии заповедника, в самых важных точках, были кордоны, где жили лесники семьями. Они вели хозяйство, держали лошадей, коров, естественно, использовали навоз как удобрение. Это тоже влияло, это тоже антропогенная нагрузка, но совсем без неё заповедники не могут существовать. Сейчас кордонная система у нас существует совсем в другом виде, инспекторы работают вахтовым методом, хозяйство
не ведётся.

За последние годы мы попытались обустроить наиболее посещаемые места туристической зоны, чтобы по возможности снизить нагрузку: обустроили настильные тропы, лестницы, места отдыха. Ещё наш заповедник первый в России начал использовать технологию строительства на винтовых сваях. Такие строения и смотрятся легче, и ущерба не наносят.

— Когда я иду от Слоника до первых Столбов, всегда грустно смотреть на корни сосен, которые ужасно исхожены, затёрты ботинками. Что будет с этими соснами?

— Проблеме оголения корневой системы не менее 30 лет. Конечно, это сильно ослабляет деревья в плане получения как минерального питания, так и элементарно — влаги. Но надеемся, что наличие мощных корней всё же компенсирует питание деревьев, и они ещё долго будут радовать нас своими мощными стволами и кронами. Хотя понятно, что после того, как не станет этих деревьев, молодым расти в этих местах будет абсолютно не на чем, так как почвенного слоя там уже нет.

— Как на заповедник влияет «режим чёрного неба»? Как территория существует рядом с большим индустриальным районом? Ваш директор часто говорит, что Столбы — это «зелёный каркас города».

— Реакция экосистемы есть. Заповедник спасает традиционно сложившаяся роза ветров, доминирующие ветра у нас юго-западного направления: ветер дует от нас — в город. Заповедник — территория хвойных лесов, которые выделяют и фитонциды, и массу кислорода. Столбы — это не просто зона отдыха, это однозначно «лёгкие» Красноярска.

Но при том, что роза ветров сохраняется, в последние годы есть проблема в увеличении количества штилевых дней в году, то есть безветренной погоды. Учёные СФУ говорят, что если бы скорость ветра всегда была хотя бы 2-2,5 метра в секунду, то «режима чёрного неба» практически не было бы. А штилевые ситуации — это плохо и для всего города, и для заповедника.

Когда у нас эти неблагоприятные метеоусловия длятся больше 2-3-х дней, масса загрязняющих веществ, которая концентрируется над городом, начинает «языками» распространяться по долине Енисея и его притокам, по логам (накопление происходит и из-за высокой влажности воздуха: поллютанты не уходят с атмосферными воздушными массами, а концентрируются — так над городом появляется облако).

Почему мы можем говорить про влияние? У нас с 1987 года ведётся мониторинг загрязнения снежного покрова. В марте мы берём пробы снега (в заповеднике есть сеть мониторинговых точек, плюс мы берём семь точек в городе), которые идут в лабораторию, где мы узнаём, сколько и каких элементов в этом снеге содержится. Наиболее значимые поллютанты, которые приходят к нам из города, это фтор, бензапирен, стронций, алюминий, цинк, сера. То есть всё то, что выбрасывает наша промышленность, машины, теплоэлектроцентрали. Превышения предельно допустимых концентраций этих элементов за последние 30 лет у нас практически нет. Только на границах заповедника — Каштаке, кордоне Сынжул, в районе посёлка Слизнево — стало больше стронция. Но это единичные точки, в целом снежный покров заповедника достаточно чистый, и многие годы мониторинга это показали.

— Как поменялся лес за последние тридцать лет?

— Если говорить о живой среде заповедника, то изменения произошли очень сильные. Во-первых, конечно, лес стареет. Поэтому в последние годы значительно увеличиваются случаи сильных ветровалов, вспомнить хотя бы ноябрь прошлого года. Также это касается плодоношения всех видов, включая хвойные виды, особенно кедра. Стало мало брусники, черники, смородины. Они есть, но по сравнению с 50-60-ми годами их недостаточно. Это важно, потому что ягоды и орехи — основной корм многих животных.

— Так произошло из-за каких-то внутренних факторов?

— Продуктивность черничников, например, очень сильно зависит от кислотности. Изменение кислотности почв приводит к снижению продуктивности и даже возможности формирования завязи. На самом деле сложно ответить на этот вопрос. Такое происходит во всём мире. Особенно с территориями, которые находятся рядом с крупными городами.

— Этой зимой вы с коллегами обсуждали проблемы государственных лесов Польши и России. В частности, говорили об уссурийском полиграфе — насекомом, который вредит пихте. Это большая проблема?

— Это опять же часть антропогенного фактора. Уссурийский полиграф — это проблема, которая сейчас касается всей России. Это вид короеда, который обитает на Дальнем Востоке, в Японии, Китае, на Курильских островах и не приносит там большого ущерба, потому что это обычный местный вид короеда, обитающий на дальневосточных видах пихт. У нас ведь тоже много разных видов короедов; короеды — это группа насекомых, которая, как правило, заселяет ослабленные деревья — больные, старовозрастные.

— Как полиграф у нас появился?

— Специалисты говорят, что наиболее вероятно — из-за грузовых перевозок; вредителя завезли с круглым лесом. Поэтому можно говорить о проблеме отсутствия жёсткого фитосанитарного контроля при перевозках древесины. За 20 лет короед с Дальнего Востока спокойно дошёл до Московской и Ленинградской областей, и теперь поедает пихту на больших площадях страны, не только Сибири.

Подсчитано, что к 2017 году в Красноярском крае полиграф способствовал полному усыханию более 500 тысяч гектаров пихтовых древостоев. Центр защиты леса бьёт тревогу очень давно, но пока больше внимания уделяется проблеме с шелкопрядниками. Возможно, это связано с тем, что пихта не является ценной в плане древесины породой.

Мы обратили на проблему внимание, когда в заповеднике стали усыхать пихтарники, а заповедник есть заповедник. У нас пихта одна из самых главных пород, особенно в среднем горном поясе. В составе всех насаждений заповедника, включая чистые пихтарники, её больше 30%. Долго не могли понять причины усыхания. В 2011 году я пригласила энтомолога, мы походили по территории, проверили ходы короедов под корой пихты и нашли полиграфа уссурийского. Начали проводить лесопатологический мониторинг. К сегодняшнему дню более 7 тысяч гектаров нашей пихты уже погибли от деятельности этого короеда, и решения проблемы нет. Это не шелкопряд, которого можно побороть химией, рубить лес мы не можем, поэтому полиграф чувствует себя в тайге очень комфортно. Живёт под корой, даёт 1-2 потомства в год, у него почти нет внешних врагов.

— И что будет с лесом дальше?

— Сложно сказать. Короед не может быть первопричиной усыхания, он поселяется там, где деревья уже ослаблены. На самом деле происходят какие-то глобальные изменения, влияющие на леса. Здесь и антропогенная нагрузка, и изменение климата. Когда в 90-х годах мы в Институте леса изучали леса Хамар-Дабана (это Байкальский регион), выяснилось, что там проблемы с пихтарниками с конца 80-х годов. Могу сказать, что проблема существует везде: в Пиренеях (Каталония) усыхают сосняки, на востоке Северной Америки есть проблемы с усыханием лиственных пород (национальные парки вблизи Вашингтона).

Проблемы глобальны. Короед может выдерживать мороз до —50 градусов, поэтому наши мягкие, малоснежные зимы последних лет ему не страшны. Может быть, если бы у нас, как раньше, три месяца было по —30 градусов, полиграф бы не выдержал такого режима. Но у нас зимы стали теплее. Что будет дальше — непонятно.

— Мы часто говорим о Столбах в понятиях комфорта. Кто-то отмечает, что стало комфортнее, потому что появился сервисный центр и дополнительные лавочки, а кто-то жалуется, что не хватает бани и вообще хочется доезжать до Первого Столба на машине. А что такое комфорт для природы, для леса?

— Комфорт для леса — это полное отсутствие человека, тут вариантов нет. Я не против туристов, тоже очень люблю посещать разные территории, но для нас важно, что у заповедника есть сезоны, когда он может отдохнуть. Например, это пожароопасный период, который из-за сложившейся ситуации с усыханием лесов сейчас может быть долгим. Люди к нему не готовы. Иногда на территории разводят костры, хотя они запрещены. Курение в такие периоды тоже очень опасно из-за возможности возгорания от непотушенной сигареты. Когда мы закрываем отдельные участки Столбов, для нас это «манна небесная». Для нас важен этот «час тишины», когда территория хоть немного отдыхает от большого числа посетителей.

Ещё важно, чтобы были исследования. Сегодня наука в заповедниках в целом претерпевает кризис: она мало финансируется, не хватает специалистов. Сейчас заповедники по большей части — это экопросвещение: флешмобы, волонтёры, работа со школьниками. В нашем заповеднике огромное внимание уделяется именно экологическим школам, а значит, воспитанию детей и работе на будущее. Конечно, это очень важно. Но это всё опять — для населения.

Научная работа в заповедниках немного отодвинута на второй план, а без неё никуда. Мы должны быть готовы к возникшим проблемам. Так, мы видим, что пожароопасный сезон будет очень активный и бьём во все колокола, собираем совещания, говорим «будьте готовы». Не дай бог загорится заповедник — городу мало не покажется.

У заповедника есть проблемы, и он не должен оставаться сам с собой.

Анна СОБОЛЬ