«Не выношу, когда мной командуют. Да и самому командовать мне противно», — признаётся красноярский художник Александр ВОЛОКИТИН. Немного найдётся тех, кто не согласится с первым утверждением. В отношении второго согласных будет значительно меньше. Но для всех бесспорным остаётся одно — избежать и того, и другого редко кому удаётся. А вот Александру, пусть и не сразу, но удалось. Как же у него это получилось? В этом году 20 лет как он — член Союза художников. Чем не повод посидеть у него в мастерской и подробно обо всём разузнать?
Дорога в художники для Александра начиналась вполне традиционно — с художественной школы. Основательная такая, натоптанная множеством ног дорога, идущая через художественное училище, институт и мастерские Академии художеств. Правда, для выпускника детской художественной школы Саши Волокитина она на какое-то время в полном смысле слова взлетела в небо. К удивлению и разочарованию учителей подающий большие надежды мальчик взял да и поступил в лётное училище. Почему?
— Всё очень просто, — говорит Александр. — Папа мальчика был замполитом объединённого авиаотряда Красноярского края. Мама тоже работала в этой системе. Старший брат Володя уже летал. Так что все были в погонах. Дело в том, что папа в войну обслуживал самолёты и мечтал стать лётчиком. Но у него не получилось. А потому он продолжил мечтать, но уже о том, что летать будут его сыновья. И всё до поры до времени шло по задуманному им плану. Да, я учился в художественной школе, но и не думал, что это будет моей профессией. Просто любил рисовать. Но я и петь любил. Мама видела во мне кое-какие задатки, ей даже пришлось помучиться, выбирая между художкой и музыкалкой. Отец этим исканиям не препятствовал. Будущее моё им уже было определено, но он считал, что ребёнок должен всесторонне развиваться, а потому художественная школа — это хорошо.
— Когда стал летать, не разочаровался, что вместо художественного училища выбрал лётное?
— Не сразу. Летать мне нравилось. Летал я на АН-2. Этот самолёт ещё называют кукурузником. Уникальная машина. В полном смысле универсальная. Сорок шестого года рождения, но до сих пор в России используется. Я очень люблю этот самолёт. Где мы только по Красноярскому краю на нём не летали и что только не делали: доставляли в больницы больных и раненых, сбрасывали парашютистов на пожар, возили пассажиров и разные грузы…
— Говорят, что только на таких самолётах и можно по-настоящему ощутить полёт.
— Да. Лайнеры взлетают на огромную высоту, а тут триста метров, и вот тебе тайга, вот реки-озёра. Бывало, пролетали зимой над сталинскими лагерями. Бараки, железная дорога, уходящая в никуда… И кругом никого. Это потрясало. Просто страшно становилось. Я тогда совсем молодой был — лет двадцать. Вообще, за три года, что летал, много чего повидал и накопил серьёзный опыт. Каких только случаев не было.
— Критические-то ситуации бывали?
— Бывали. Раза три падали. Мотор отказывал. Самолёт, конечно, планирует, но когда кругом тайга или вообще горы, если на юг летишь, то куда падать-то? Многие разбивались. Помню, приехали мы после лётного в отряд, а там похороны. Разбились ребята. А через какое-то время вертолётчики разбились.
— И это не охладило романтический пыл?
— Нет. В молодости страха нет. Это потом понимаешь, что не вечен. А молодой уверен, что в любом случае выкрутится. И, собственно, так и было. Вот один раз на высоте заглох мотор, и мы падали. Ох, вспоминать… Все красные, у всех глаза навыкате, суетимся, орём… Но пока самолёт планировал, всё-таки завели, слава Богу. Ну, и дальше полетели. И второй раз так же было. Так что посадок вынужденных у меня, слава тебе, господи, не случалось. Ничего хорошего в этих посадках нет — край огромный, кругом безлюдье. Просто бесконечное-бесконечное пространство. Летишь, летишь… Тайга, горы, тайга, реки, опять тайга. Какая же у нас огромная страна! Я тогда только это понял. А какие люди… И кого только нет — и народности разные, и староверы. И отношение к нам было очень хорошим, простым. Кто сидит в городах, ничего этого не видит и не знает. Вот москвичей иногда слушаешь, которые интервью с умным видом дают, а они даже не представляют себе страну, в которой живут. Не представляют, какая она огромная, какая красивая. Просто обалденная страна.
— Значит, не жалеешь, что вначале пошёл в лётчики. Полёты тебя от живописи не оторвали. Похоже, даже наоборот.
— Какой оторвали! Я и в кабине рисовал. Это же художка! Я в неё четыре года отходил, на Ленина. И она мне была роднее, чем обычная школа. В обычной школе группировки какие-то, а в художке все в одной команде, все близкие тебе по духу. И учителя у нас были замечательные. Илья Аронович и Анна Ефимовна ФИРЕР, Валерьян Алексеевич СЕРГИН… То, что они в меня вложили, выбить было уже ничем невозможно.
— Получается, три года летал и всё больше укреплялся в мысли, что ты художник?
— Получается так. И вот однажды, помню, сел и подумал: «Неужели и дальше всё будет так?». Конечно, я любил летать, но вся эта беготня, заполнение бумаг, необходимость подчиняться, возить всем этим большим и маленьким начальникам из разных ведомств мешки с рыбой… Чего только не приходилось делать. И вспоминать не хочется. Такая вот получалась романтика. Конечно, летать-то хорошо — небо, облака… Красиво. А вот оборотная сторона… Вся эта возня, все эти командиры. И я решил: пусть не буду столько зарабатывать, но буду жить, как мне хочется. Так что Фирер оказался прав, говоря отцу, что Сашу не надо отдавать в лётное. Отец тогда, помню, пришёл в школу в погонах, со всеми регалиями и долго с Ильёй Ароновичем разговаривал. Потом только, когда мы с братом в один год ушли из авиации, понял, что всё бесполезно. «Ну, Сашка ладно, — говорил он старшему брату, — а ты-то, Вовка, почему ушёл?».
Надо сказать у брата оснований было ещё больше, чем у меня. Летал он к тому времени на Як-40, и всё вроде было хорошо. Но в нём сидело обострённое чувство справедливости, и оборотная сторона лётной работы на него давила ещё больше. Он у нас всё ВЫСОЦКОГО слушал, всё правду искал. Но я после ухода из авиации пошёл в Суриковское училище, а Володя оказался в пустоте. И тут с ним произошло странное. Жена ему купила большущую книгу о том, как из дерева мастерить всякие вещи. И он начал делать огромных птиц, ковши… Просто с головой во всё это ушёл. Иностранцы повалили, заказы пошли. Он и сам не мог объяснить, откуда что взялось. Даже и не рисовал никогда. Открылось что-то в человеке. Так бывает.
— К сожалению, бывает нечасто. Большинство так себя и не находят. Твой брат успел.
— Да, успел. И всё же ушёл он слишком рано. В пятьдесят пять. Когда Володи не стало, я решил сделать выставку, где были его работы и мои картины. Братья Волокитины… Да…
— Давай вернёмся в более счастливые времена. В художественное училище ты поступил уже совсем взрослым человеком. Да к тому же бывалым лётчиком.
— И меня тут же назначили старостой. Потом и в институте старостой был. Учился я на театральном отделении. Надо сказать, что ещё когда летал, играл в народном театре при Доме офицеров. Моими учителями там были Ефим Львович ГЕЛЬФАНД, который одно время был главным режиссёром нашего драмтеатра, и актриса Екатерина Ивановна МОКИЕНКО. В нескольких спектаклях успел сыграть. Вот такая у меня была бурная, интересная жизнь. Так что театр был мне не чужим, и после училища в театре я и работал. Расписывали декорации в драматическом и параллельно в оперном. Но ушёл.
— Опять захотелось свободы?
— Да, свободы. В театре всё равно команда, а значит и иерархия. Там режиссёр командует. А мне никогда не нравилась власть надо мной. Я сам не люблю командовать людьми и не люблю, чтобы мной командовали. Однажды услышал, как об этом сказал актёр Леонид БРОНЕВОЙ. Услышал и сказал: «Спасибо тебе». Сам-то себе я этого никогда не говорил, не формулировал так. Но оказалось, что нормальным людям и командовать противно, и подчиняться противно. Потому и в институте, где одно время преподавал, не остался. И стабильный заработок не удержал. Не моё. Даже вспоминать не хочу.
Конечно, бывали очень непростые времена. В девяностые даже ходил в парк и рисовал портреты. Хоть что-то приносил домой. Семье хватало. Бывало за совсем символическую цену работы делал. Писал пейзажи, портреты. Как все в те годы. А сейчас пишу что хочу. Хотя, конечно, и на заказ работаю. Без этого никак. И здесь по-разному бывает. Иногда сам хочу написать, а иногда приходится себя заставлять.
— А это отторжение предлагаемой натуры трудно преодолеть?
— Ой, трудно. Вот видишь, эти два метра от дивана до мольберта? Иногда они кажутся непреодолимой пропастью. И я не один такой. Многие ребята это говорят. А потом, когда себя преодолеешь, переборешь, вот тогда себя уважаешь. И накатывает то особое, ни с чем не сравнимое чувство, которое всегда возникает после хорошо сделанной работы.
А если говорить о собственных замыслах, то и здесь не всё так просто. Тоже надо себя заставлять. Так что мало быть свободным. Чтобы осуществить задуманное, надо ещё и волю иметь. Многое ли задумано? Столько, что можно и не успеть. Кстати, у меня всё по пунктам расписано, что надо сделать и на какую тему. С конкретными образами. Вообще, я всегда всё записывал. Даже в лётном училище писал на каждого что-то вроде характеристик. Это, может быть, и нехорошо как-то. (А, может, и хорошо? Не знаю.) Но мне это было интересно. Я все фамилии помню, и кто как выглядел. Описывал всё — какие манеры, глаза, как говорят, какие особенности характера. У меня была целая тетрадь. Это как-то помогало мне видеть образ. Казалось бы, для чего? Портреты я тогда не писал. А что-то во мне всё же сидело. Получалось, что и тогда делал портреты. Только словами. Просто была такая потребность. Помню, когда всё обнаружилось, ребята меня чуть не прибили.
«Женщина в чёрном»
— Сейчас бы они поняли, почему и зачем ты это делал. Многие считают тебя лучшим портретистом в городе.
— Ну, нет. Здесь не соглашусь. Я считаю это ШЕЛОМОВ. А ГУРЬЕВ? А ВОЙНОВ? Прекрасные портретисты. Эдик Шеломов учился у Владилена Митрофановича ХАРЛАМОВА. А я у Анатолия Марковича ЗНАКА. Харламов рано ушёл. Но я его тоже застал. Года два где-то. Харламов как-то сказал Эдику: «Ты — это я». И обо мне с Анатолием Марковичем можно было бы это сказать. Я был его ассистентом, преподавал. Мы были очень близки, насколько могут быть близки учитель и ученик. Сейчас с Эдуардом встречаемся, часто вспоминаем наших учителей. Мы очень благодарны этим людям. Это были такие величины, такие звёзды… Просто чудо, что они оказались в Красноярске. Оба закончили питерскую академию. (Тогда Ленинградский государственный институт живописи, скульптуры и архитектуры им И.Е. Репина, а сегодня Санкт-Петербургский государственный академический институт живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина при Российской академии художеств. — Ред.) Прекрасные художники. И нам с Эдуардом Господь дал у них учиться.
— Мы с тобой сейчас сидим в бывшей мастерской Знака. Когда его не стало, её отдали тебе?
— Да. Я тогда уже был членом Союза, преподавал. Меня вызвали и спросили, кого я хочу соседом. Этой стенки не было, а было одно большое помещение. А вот, говорю, Серёжка ФОРОСТОВСКИЙ. Мы с ним учились в академии. Ну и начали стенку городить и общий коридорчик делать. Так с ним и работаем в одной мастерской. Через стенку.
— Но вернёмся к «портретисту». Тебе ближе портрет, чем другие жанры?
— Раньше да. А сейчас природа как-то ближе. А ещё я всегда любил натюрморты. Правда, они у меня резкие, контрастные. Вообще, мне все жанры интересны. В любом нужно так сделать, чтобы прикоснуться к сердцам. Искусство должно волновать. А иначе зачем всё это?
— Ты работаешь в реалистической манере. Не было попыток ей изменить?
— Представь, были. Причём на меня это несколько раз накатывало. Хотелось всё перевернуть с ног на голову. Но старался сдерживать себя. А как-то даже и в самом деле попытался. Но это всё не так просто, как некоторые считают. Надо много подумать, многое через себя пропустить, чтобы сделать что-то настоящее, какую-то абстракцию композиционно-цветовую. Все эти образы, которые в твоей голове беспорядочно роятся, надо привести в картину. А это довольно сложно. Так что порывы остались порывами. А кому-то это удаётся. Вот я о ПОЗДЕЕВЕ думал часто. У него сначала была реалистическая живопись, потом на грани. Потом он перешёл в символизм. Его творческая жизнь была постоянным поиском. Я просто преклоняюсь перед ним.
Церковный сторож. 2002
Кстати, о моей первой встрече с Поздеевым. Когда я учился в училище, у нас не было ни кистей, ни красок. Нам сказали идти в мастерские и просить у художников. Я стучался в мастерские, говорил, что студент, и мне давали кисточку и тюбик краски. Однажды стучусь в одну мастерскую, мне открывает незнакомый человек, приглашает войти. Говорю, что вот такая у нас в училище беда — писать нечем. Он усадил меня, напоил чаем, рассказал про войну. Это был Андрей Геннадьевич. Дал мне пачку кистей, мешок красок. Я ему по гроб жизни благодарен.
— Александр, у тебя много работ, посвящённых христианской тематике. Надо думать, что это не случайно.
— Конечно, нет. Вообще, мой путь к христианству был долгий и путаный. Ты даже не представляешь, сколько я всего перечитал. И РЕРИХА, и эзотериков разных. Во что я только не врубался, когда мне было чуть за тридцать. Думаю, человек в какой-то период жизни обязательно задаётся вопросом «кто я, что я, зачем живу». Я тогда в институте учился и чем только не занимался. И йога, и аутотренинг, учения разные… И в конце концов пришёл к православию. А что ещё-то? Вот тебе десять заповедей — живи. Лучше ничего нет. Знаешь, я даже стихи тогда начал писать. Так что совсем не случайно.
Как видишь, жизнь была интересной не только событиями. Да и сейчас она интересная. Конечно, немного всё по-другому — осень… Сейчас больше люблю наблюдать. И размышлять.
— И как эти наблюдения и размышления должны будут отразиться в твоих новых работах?
— Я всё понял. Ты решила как-нибудь незаметно выведать о моих планах. Ничего у тебя не получится. О планах я говорить боюсь. Скажу только, что хочу попробовать вернуться в прошлое, переосмыслить его. Хочу вспомнить двух моих дедов, моего отца. Сейчас я их совсем по-другому вижу. Конечно, обязательно будет и религиозная тематика. И натюрморты, и пейзажи будут. И портреты будут обязательно. А вот о выставках ничего сказать не могу. Желание, конечно, есть, но не от меня это зависит.
Ну, что ещё можно сказать? Хочется чего-то нового. Нет, темы те же, но хочется их как-то по-другому раскрыть. Какие-то другие образы, другие предметы… Надо дальше идти. Останавливаться нельзя.
Галина ДМИТРИЕВА