Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
апрель / 2020 г.

Дневник очевидца. В стихах

Ещё зимой в редакции раздался звонок: «Моя тётя во время войны жила в оккупации в Бресте. Она вела дневник. Вам это интересно?». И вот мы говорим с Александром Степановичем КУШНИРОМ, инженером управления капстроительства СФУ. Я листаю синюю тетрадь с пожелтевшими листами, а он рассказывает.

Судьба военного времени

Станислава Томашевская, 1960 г.

Станислава Томашевская, 1960 г.

— Тётя, ТОМАШЕВСКАЯ Станислава Романовна (1.04.1914 — 20.12.1997), — старшая сестра моей матери. Семья жила в Хабаровске, но перед самой войной переехала в Красноярск. А тётя с мужем и двумя маленькими дочками Юлей и Яной летом 1941 года оказалась с театром на гастролях в Бресте; тётя работала в театре осветителем. Когда пришли фашисты, мужа почти сразу арестовали — кто-то донёс, что он коммунист; больше его никто не видел. Тётя рассказывала, что узнала про место, куда свозили расстрелянных, и пошла туда искать мужа. Там были горы тел, уже разложившихся, так что по лицам невозможно было никого узнать. Она искала по родимому пятну на лодыжке, перевернула горы тел, но так и не нашла. Когда вернулась оттуда домой, соседи её даже не сразу признали — в таком она была виде…

В 27 лет она осталась с двумя маленькими детьми вдали от родных, в оккупации. Вышла вновь замуж — за поляка. Родила ещё двоих детей, но они вскоре, в 1944-м, умерли. Она очень ждала, когда придут наши, хотела уехать в Сибирь, к родным. Но когда действительно советские войска пришли, один майор ей сказал: не вздумай возвращаться, пропадёшь в лагерях. И после войны тётя осталась с новым мужем в Польше. Родилась ещё одна дочь — Бронислава. С ней мы в основном сейчас и поддерживаем связь.

Семья долгое время не знала о судьбе Станиславы. Но потом они друг друга нашли, Станислава Романовна даже приезжала в Красноярск на могилу отца в 1966 году. И Александр Кушнир, тогда студент Красноярского политехнического института, в 1982 году ездил в гости в Польшу. Двоюродные сёстры устроили ему настоящий экскурсионный тур по всей стране, а тётя вручила тетрадь. Может, это и можно назвать дневником, ведь отражена здесь вся жизнь. Но вообще-то, это стихи.

Похоже, они специально были переписаны в одну тетрадь значительно позже, в 1972 году. 96 листов заняты почти полностью, 143 стихотворения. Очень безыскусные, порой нескладные, где-то — с заметным влиянием «полонизмов». Но искренние. Первые датируются 1929 годом, то есть автору — 15 лет. Мир девичьих печалей и радостей, грёз, восторгов, но основное — любовь, любовь, любовь… Зачем она хотела, чтобы это попало к её родным? Станислава Романовна объясняет сама:

Если захотите — прочтите.

Если можно будет — сохраните.

Зачем? Хочу и после смерти быть живой!

Для кого? Для того, кто был мне Дорогой.

И я была чем-то для него.

С жёлтых страниц открывается романтическая нежная душа. Описания реки Амур, которой она восхищается. Шутливые сетования на то, что приходится возиться с младшим братом — обожаемым проказником. Зимние ночи. Весенние утра. Постоянно вспоминаемый отец и только однажды — мать:

Почему ты так сурова,

Мама! Почему ты так сурова.

Почему не хочешь молодость принять.

Почему винить всегда готова,

Но не можешь никогда прощать. <…>

А вот и портрет самого автора — стихи под названием «Я»:

Вздёрнутый нос и лицо, как лепёшка,

Веснушки не портят такого лица,

Могло бы быть краше, хотя бы немножко,

Но об этом забыла, видно, судьба.

Зато наделила щедро зубами,

Недаром грызучая я,

Да гривой буйной — волосами,

Вот и вся моя красота.

<…> Смеюсь? А что же остаётся,

Я с детства плаксой не была.

С косметикой возня не очень удаётся,

Жалуйте такой, какой натура создала.

Вызывается свидетель

Но вот в долгое (на большую часть тетради), сладкое повествование о надеждах, любви, встреченном счастье врывается 1941 год. Молодая женщина сравнивает его с дикой бурей, налетевшей из самого ада. Но самый устойчивый символ, который приняла для Станиславы война, — не бомбёжки, не крематории, не свастика и не лающая речь фашистов. А кованный железом немецкий сапог, готовый растоптать всё на своём пути.

***

Улица, мощённая камнями,

Кое-где их нет,

Точно челюсть с выбитыми зубами,

Осколками, свеж ещё их след.

На тротуарах стоят люди,

В глазах ненависть, тоска и страх.

По дороге, выпячивая груди,

Победители идут в ровненьких рядах.

Всё на них блестит, играет,

Шлемы, ружья, пуговицы и сапоги.

Морды самодовольством сияют,

Покорители всей Земли.

Оркестры марш за маршем играют,

Как ошалелый, гремит барабан.

Но топот сапог всё заглушает,

Равномерно и чётко стучит по камням.

Лязг гвоздей на подошвах вбитых.

Пол-Европы наполнил собой.

Сколько земель сапогом немецким изрытых,

А теперь топчет и край мой родной.

Маршем триумфальным льётся лавина.

С воем фанфар и песнями, как рык.

Сила и мощь звериная,

Кто перед ней устоит?

1941 г., Брест

И начинаются свидетельства очевидца: о добытом для голодных детей мешке картошки, который надо успеть пронести мимо всех постов до комендантского часа, а время неумолимо. О бессонных ночах, когда прислушиваешься к каждому шороху — не придут ли за тобой. О слезах, которыми обливается сердце, но сухими остаются глаза. О подвигах партизан, вселяющих надежду. И о преступлениях, которые повторятся, если их забыть.

Футбол

Видала я спортивную игру.

Это было что-то вроде футбола.

Как хотела бы забыть! Но забыть не могу

Этого страшного матча без гола.

Там сетки не было и вратаря,

Участники из единых состояли

Униформ: мундир и носок сапога,

А вместо футбола — человека пинали.

Он летал от сапога до сапога.

Сначала прыгал… потом катался.

Дикий крик от каждого пинка

Весёлым смехом заглушался.

Сколько продолжалась эта игра —

Не знаю… Минуты, час, годы, а может — века.

Когда окончена была,

Лежал окровавленный труп человека.

Это было в Бресте в сорок первом году

Во дворе на улице Длинной.

Восьмого июля, дня, которого забыть не могу,

И игры потешной, «невинной»…

Сапог

Врезался мне в память след сапога.

И в сердце его гвозди остались.

Вырвать их никогда не могла,

Сколько ни старалась.

Может, и не надо их вырывать

Нам, которые войну пережили.

Что больно — к этому делу не привыкать.

Но чтобы молодые не забыли

Жестокость звериную, что рождает война,

Даёт право каждому гаду

Издеваться так, что содрогается сам сатана,

И раем кажется убежище ада.

В те дни немало убитых видеть пришлось,

И сердце уже содрогаться устало,

Но однажды чуть не оборвалось,

Когда раздавленный трупик ребёнка видала.

Лежал, раскинувши ручки,

Налитый тёмной синевой.

В короткой белой рубашонке.

Малышка, может, годовой.

Безликий, с размозжённой головою,

Вместо лица — след врытый сапога.

Там, где были уши, кровь запеклась струею.

Разве это можно забыть? Нет! Никогда!

Бревно

Ночь. Над городом сон тревожный.

Тишина в ушах звенит.

Каждый шаг, шелест неосторожный

Эхом далеко летит.

Ни в одном окне светящейся нет щели,

Безжизненные слепые глаза.

Наглухо замкнуты двери,

Калитки и все ворота.

Ещё пробежать шагов двести,

Вот за этим углом

Буду в безопасном месте,

Там близко мой дом.

Кажется, так близко и так далеко!

Сердце под самым горлом бьёт.

Почему эта улица так длинна и широка?

Как на ладони видно, что кто-то идёт.

Почему человек летать не умеет?

Было бы ближе вот так наискосок….

Ох! Рука от тяжести немеет,

А этот угол ещё далёк.

Выдержать, во что бы то ни стало,

Как хорошо, что темно.

Хотя бы жать перестало

Это бревно плечо.

Времени нет поправить бремя,

Секунды — и те дороги.

Что это?!. Остановилось вдруг время.

Из-за угла слышны шаги.

Тяжёлые, мерные, чеканят

Подбитые гвоздями сапоги.

Бревно лёгким сейчас станет…

Конец… А дети?! Дети мои!

Нет, нельзя сдаваться,

Несколько секунд — ещё мои…

Дети без матери не могут остаться,

Ждут голодные в холоде они.

Откуда силы вдруг прибыло.

Как спичка, легонько бревно

Бесшумно на землю опустилось

И под забором вдоль легло.

Вот и они в тяжёлых шлемах,

С подковою железною на груди.

Четверо… О, если б можно было в землю

Зарыться, червяком в неё вползти.

Всё ближе, ближе… Как века — мгновения.

Сапоги стучат в ушах, в мозгу.

Бревно!.. Единое спасение —

Слилось тело с ним, будто приросло к нему.

Прошли…. Неужели не видели?

Не верится… Звенят ещё шаги.

Их глушат постепенно уличные дали.

Утихли… Но сил нет оторваться от земли.

И тело облито холодным потом,

И дрожь колотит, а глаза

Затуманились солёным налётом.

Руки ласкают жёсткую кору бревна.

Два метра разделяло

Патруль от краденого бревна.

Три дня его тепло обогревало

Детей, а жизнь — была ему цена!

Горсточка отважных

Над руинами Брестской крепости,

Как вороны, с чёрным крестом

Кружат посланники нечисти,

Плюют тоннами бомб.

Город от них содрогается,

Как от ударов бича.

А там горсточка смелых защищается

От стократной силы врага.

Единственный бункер остался,

Изрытая земля стонет от мук.

Почерневший от дыма мчался

Ошалелый от взрывов Буг.

А смельчаки, отрезанные от света,

Без надежды, хлеба и воды,

Не имели иного ответа

Как: «Не сдадимся, пока живы!».

Воды Буга убывали

От июльской томительной жары.

Немцы через Беларусь шагали,

Рупора кричали якобы из-под Москвы:

«Красная столица покрывается

Белою простынёй!

Новая эра начинается,

Хайль, Гитлер! Хвала армии твоей!».

Но Брестская крепость не сдаётся,

Жизнь теплится в ней.

Как сердце её, бьётся

Эта горсточка отважных людей.

И радость молниеносной победы бледнеет.

Становится крепость пророчеством злым.

Здесь — с упорными кончить не сумеют,

Там — захлёбывается гневом Берлин.

И снова льются потоки картечи,

Сыплется бомб град.

А из бункера отвечать уже нечем,

На вес золота каждый снаряд.

Враг это знает.

— Взять живьём! — даёт приказ Берлин.

В бункере совет постановляет:

— Не только живыми, но мёртвых тел своих не отдадим!

Июльская душная ночь кончается,

Звёзды бледнеют, алеет Восток.

Горсточка смелых друг с другом прощаются,

Знают: их не забудет Русский народ.

Ждут атаку зелёных мундиров,

Пусть поближе они подойдут.

Последняя граната в руках командира,

Приготовленный порох…

Тут и фашистам будет капут.

Воздух от взрыва взметнулся,

Глухо загудела земля.

В чёрный дым горизонт окунулся.

Будто в трауре, нарождалась новая заря.

Семья, 1952 г.

Семья, 1952 г.

Кто не помнит уроков истории

Последние годы Россию начала беспокоить фальсификация истории — уж слишком беспардонно и массово она ведётся. Только не сегодня это началось. Жившая в Польше Станислава Романовна Томашевская видела, к чему всё идёт, ещё в конце 1960-х. И писала об этом с недоумением, горечью и отвращением.

Память

Сколько вас здесь, ребята,

Братцы родные мои!

Какая же дорогая плата

За то, чтобы жили они.

Камень холодный в награду

И бугорок из земли.

Что же вам ещё надо,

Сыны далёкой страны?

Доброго слова и памяти вечной?

Нет! Память здесь коротка.

Вы проложили дорогу к жизни беспечной,

А память о вас забыта.

Столбики, побитые камнями,

Поблёкшая красная звезда.

Могилы, поросшие бурьяном,

Смытые дождями имена.

Родные, за что вы гибли?

Кровью поили чужую землю.

За эти столбики, что вам воздвигли

И разбили, за эту траву сорную?

<…> 1969 г.

История войны

Хочется плакать и смеяться,

Когда историю «историки» творят.

Приходится их нахальству удивляться.

Кому они головы мутят?

Панове с дипломами и умными башками,

Подождите бессовестно и нагло врать.

Считайтесь чуточку и с нами,

Мы тоже можем кое-что сказать.

Ещё живём и помним, не забыли,

История войны — это мы.

А вы тогда под стол пешком ходили.

Иль «охраняли» глубокие тылы?

Сегодня вас патриотизм народный раздувает,

И, видно, закружилось в головах.

Побольше скромности, ей богу, не мешает,

Поменьше чванства и долю совести в глазах.

Мы не забыли, с кем, за что и где боролись,

Кто был нам другом, кто врагом.

Не раз мы на друзей в кавычках напоролись,

И нас встречали смертью и огнём.

Пять лет войны — была наука наша.

В боях, в гестапо, в лесах, концлагерях.

Дипломы — муки полна чаша,

Запекшаяся кровью в израненных сердцах.

Минуло только четверть века.

Много или мало? И так, и нет.

Достаточно для жизни человека,

Для канвы истории — свежий след.

Зачем же искажаете её, в чём цель ваша?

Думу народную хотите приподнять?

Панове, очень вас понимаю.

Но умный человек не может лгать!

Ещё земля сыра от крови,

У матерей от слёз не высохли глаза.

А вы, кичливые панове,

Забыли, чьими трупами устлана была земля.

Земля, для них чужая,

Но шли её освободить.

За неё, за вас жизнь отдавая,

Чтоб вы на ней могли спокойно жить!

Сегодня вы стараетесь обойти молчаньем

Заслуги их и их удел в борьбе.

Зато доблесть ваша стала фантастическим преданьем…

Как жалки вы в своём надутом хвастовстве!

Никто не отнимает заслуг ваших

В освобождении от врага.

Но стоп! Не варите слишком густой каши,

Ни в какое горло не лезет она.

И не туманьте молодёжи, не мыльте ей глаза.

К счастью, факты больше с правдой схожи,

И шило вылезет из мешка.

Мой край

<…> Даже враг перед тобою поклонился

И твоё величие признал.

Стоишь огромный и могучий,

Весь мир смотрит на тебя.

Одни с симпатией, другие с ненавистью жгучей.

А третьи зубы скалят исподтишка.

Враги? Нет! Они считаются друзьями.

Как у Христа за пазухой живут.

Но при оказии, не моргнув бесстыжими глазами,

За тридцать сребреников, как иуды, продадут.

Богат ты и могуч, но простодушен.

Далёк от хитростей, интриг.

А свет вокруг тебя без совести, бездушен,

Алчностью и завистью кипит.

Кланяются низко, дары принимая.

Но за спиною поднимается кулак.

Как свиньи, корни дуба подрывают,

За ширмой дружбы таится враг.

Открой глаза и зорко присмотрись

К своим соседям и друзьям.

При помощи твоей они оперились,

Но продолжают служить двум богам.

1968 г.

Дочь Станиславы Романовны Томашевской Бронислава очень удивилась, узнав, что стихи мамы хранятся и на её родине, в России. Там, в Польше, семья тоже хотела бы их издать, переведя на польский. Но будут ли они услышаны…

Валентина Ефанова