Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
июнь / 2020 г.

Причислить к списку великих

Толстенный том в 750 страниц «Прогулки с Соснорой» Вячеслава Овсянникова я приобрела на одной из КРЯКК лет пять назад. Тогда меня впечатлила аннотация: записи бесед с выдающимся русским поэтом. Выдающимся? Я — филолог, а о таком не слышала.

Купила — и поставила на полку. Первый раз почему-то открыла книгу прошлым летом. Сразу полезла в интернет почитать об авторе — и обнаружила, что Виктор СОСНОРА только что умер, 13 июля 2019 года. Столько лет, пока книга стояла на полке, был жив, а руки дошли, когда умер. Прямо какой-то знак.

Прославился Соснора ещё в шестидесятые, с поколением Вознесенского, Евтушенко, Рождественского. Вместе с ними собирал стадионы, декламирвал свои стихи громовым голосом чуть ли не под гусли. Почему же тех все знают, а его нет?

Стихи его — странные. Звонкие, свободные, ни на кого не похожие, в том числе не похожи на собственные предыдущие — каждый раз разные. Не так просто окунуться в поэтический мир этого автора. Хотя какая-то загадка в них есть, и она притягивает.

И вот самоизоляция дала возможность осилить том и совершить эти прогулки в беседах с Соснорой, 16 лет прогулок. Чтобы открыть для себя ещё одного русского поэта.

1. Судьба гения

Первое, что ты понимаешь: он правда гений. Причём во всём: в биографии, в суждениях, в творчестве. Биография до такой степени нереальна, что кажется — Соснора её выдумал. Чего стоит утверждение, что родился он… с двумя головами; вторая была едва намечена, недоразвита, и врачи без последствий её удалили.

Дальше — больше. Шестилетним малышом Соснора умирал в блокадном Ленинграде, родственникам каким-то чудом удалось его вывезти. Он попал в партизанский отряд, которым командовал его дядя. Ребёнок (1936 года рождения) стал снайпером, реально воевал, попадал в гестапо, был ранен, едва спасся, снова воевал – уже под началом отца, командующего корпусом в Войске Польском.

Это не избавило Соснору от службы в армии уже после войны. Служил в Арктике, где тогда испытывали ядерное оружие, облучился. Там же якобы насмерть засёк железным прутом троих солдат за дедовщину — и ему это сошло с рук.

Потом работал слесарем на заводе. Стихи писал с юности, сразу мастерски. Но толчком к началу самобытного творчества называет такой момент: он ехал в трамвае, и кто-то сказал: «Ярослав, выходим!». Из этого родился его сборник «Всадники» по мотивам «Слова о полку Игореве», который буквально потряс литературный мир. Некоторые из ещё живых тогда футуристов (Асеев, Крученых, Шкловский) увидели в Сосноре нового Маяковского. Его принимала Лиля Брик, писала ему письма, а Дмитрий Лихачёв составил к «Всадникам» предисловие и видел прямую преемственность языка и поэтики автора от древнерусских летописей.

Его перевели во всех европейских странах, он читал лекции во Франции и США и без лишней скромности действительно считал себя первым поэтом современности: «Я всех оглушил. Мне же нет аналогов», «Я — редкость мира». «На подмосковной даче собрались старики из того поколения и Роман Якобсон. Решали, кто из нас троих останется — Вознесенский, Бродский и я. Решили: Вознесенский останется только в поминальном списке, как имя. Бродский — сомнительно, что и в списке. А я останусь, пока будет русская литература».

Потом у него случилась клиническая смерть, после которой он практически оглох. Глухота, однако, не помешала ни писать (в последние годы — прозу), ни рисовать, ни руководить литературными студиями. Но к старости Соснора жил всё более уединенно, был непрактичен, целыми неделями не выходил из дома, не умел себе готовить и часто буквально голодал. Его ученик Вячеслав Овсянников — едва ли не единственный, с кем он виделся в течение последних десятилетий, с кем говорил, кто вытаскивал его из дома.

2. Всемирная субъективная история культуры

Как необычна его судьба, так абсолютно оригинальны суждения Сосноры о мировой культуре и литературе. Его начитанность и знакомство с авторами всех времён и народов поражают. Но авторитетов у Сосноры нет, и иерархию он выстраивает исходя из собственных критериев. В первую очередь ценит интуицию, дар выходить в иные сферы и получать импульс откуда-то свыше. Разделяет авторов на живых и мёртвых. Лев Толстой для него, например, слишком рассудочный, высиживающий свои книги («лишён музыки, неповоротлив»). Терпеть не может Тургенева, Бунина, Чехова. А вершинами русской литературы считает «Мёртвые души» Гоголя («Гоголь — картинен») и «Героя нашего времени» Лермонтова.

Классики для него не указ. «Набоков — многоярусье тортов из крема и шоколада». «У Бродского вообще не язык, а макароны; поток риторики — вертит слова, как в мясорубке». А уж современные авторы получают от него по полной. «Пелевин — помои, а его приравнивают к этому японцу Мураками. Но Мураками — мистик. Пишет о якобы простых людях, но у каждого есть свой звон внутри». «Прочитал я наконец Маканина. Пошлость во всём. И то, как поставлены вопросы, и – какие вопросы. Да Битов по сравнению с этим Маканиным выглядит гением».

Но не только оценки Сосноры интересны. Он хорошо знал литературную и художественную среду в течение более чем полувека. И те имена и судьбы, которые он упоминает, складываются в панораму насыщенных творческих поисков целой эпохи. А что мы об этом знаем? Художники Шварцман, Вейсберг, Михнов, Зверев, Кулаков, Целков, Грицюк (Соснора считает, что на большинство из них он повлиял). Поэты и писатели Горбовский, Айги, Голявкин, Рид Грачев, Шигашев, Генрих Шеф. Многие ли из этих имён вам о чём-то говорят?

3. Образцы творчества

Хотя в «Прогулках с Соснорой» — лишь монологи о жизни, литературе и культуре, но отсылки к собственным сборникам, анализ того, как они сделаны, закономерно вызывают интерес и желание познакомиться с творчеством автора. Вот лишь несколько примеров разных лет.

Обращение к сове

Подари мне ещё десять лет,

десять лет,

да в степи,

да в седле.

Подари мне ещё десять книг,

да перо,

да кнутом

да стегни.

Подари мне ещё десять шей,

десять шей

да десять ножей.

Срежешь первую шею — живой,

Срежешь пятую шею — живой,

Лишь умоюсь водой дождевой,

а десятую срежешь —

мёртв.

Не дари оживляющих влаг

или скоропалительных Солнц, —

лишь родник,

да сентябрь,

да кулак

неизменного солнца.

И всё.

Вторая молитва Магдалине

Это птицы к подоконникам льнут.

Это небо наполняет луну.

Это хижины под небом луны

переполнены ночными людьми.

Невозможно различить в темноте

одинаковых, как птицы, людей.

Ты целуй меня. Я издалека

обнимаю!

Обвиняю свой страх.

Я неверье из вина извлекал,

от, любимая, неверья устал.

Нет привала. Вся судьба – перевал!

Запорожье!

Нет реки Иордань!

Если хочешь предавать – предавай,

поторапливайся! Эра – не та!

Нынче тридцать за меня не дадут.

Многовато бескорыстных иуд.

Поспешай! Петух Голгофы поёт.

Да святится святотатство твоё...

Городские сады

В садах рассчитанных, расчёсанных

я — браконьер, я — бракодел;

а листья — красные пощёчины

за то, что лето проглядел.

Я проглядел, я прогадал

такие лета повороты!

Среди своих абракадабр

словесных,

лето — проворонил.

А лето было с мотылями,

с качелями воды над гидрой,

с телячьей нежностью моряны

и с гиком женщин,

с гибким гиком!

Что ж! летом легче. Лето лечит.

На всех качелях —

мы не мы!

Что ж. Лето кончено, конечно.

Необходимо ждать зимы.

Необходимо ждать зимы.

* * *

Завидуешь, соратник, моему

придуманному дому? Да, велик

он, храм химерный моему уму,

хранилище иллюзий — или книг.

Взойди в мой дом, и ты увидишь, как

посмешище — любой людской уют,

там птицы (поднебесная тоска!)

слова полузабытые поют.

Мой дом, увы, — богат и, правда, прост:

богат, как одуванчик, прост, как смерть.

Но вместо девы дивной, райских роз

на ложе брачном шестикрылый зверь.

И не завидуй. Нет у нас, поверь,

ни лавра, ни тернового венца.

Лишь на крюке для утвари твоей

мои сердца, как луковки, висят.

Книга прочитана. Она — невероятная, и преступление держать её на полке. С радостью отдам «Прогулки» следующему читателю — тому, кому интересна филология и этот выдающийся русский поэт. Пишите на адрес редакции.

Валентина ЕФАНОВА