Мне сложно представить, что вместо слова язык в этом предложении может быть что-то другое. И не потому, что я профессионально занимаюсь языком и мне он интересен, а потому, что язык — это и есть сам человек. Представьте свою жизнь без языка. Без любой системы знаков, с помощью которой вы можете передать внешнему миру то, что вы думаете, что вы чувствуете, что вы хотите.
Понимать, что язык — это наше всё, мне легче, чем писать об этом, потому что тема чересчур объёмная. Это как подробно отвечать на житейский вопрос «как дела?» — прослывёшь занудой. Но и промолчать нельзя, надо объяснить, почему я так считаю. Итак, попробую.
Язык для всех
Первое, что хочется сказать: язык — это мы и есть. Языком мы заявляем миру о себе, от первого младенческого крика и детского внятного лепета до последних своих слов прощания с этим миром. Между этими двумя моментами — триллионы слов, которые мы произносим по разным поводам и без.
Зададимся вопросом: наш русский язык, которым мы пользуемся ежедневно, чей он? Наверное, ответ надо искать в прилагательном — русский, то есть язык людей, объединённых этническими особенностями. Эти особенности отличают один народ от другого. У каждого народа свой язык. Следовательно, язык общий, всехний, как сказал бы ребёнок, который постигает мир и язык как часть мира.
Понаблюдайте, как происходит освоение родного языка: сначала родные звуки, потом из потока речи ребёнок каким-то непостижимым образом научается выделять минимальную значимую (ту, в которой заключён смысл) единицу языка — морфему, затем слова. И вот из этого основного строительного материала, который был дан ребёнку через речь окружающих, двух-трёхлетний человек начинает создавать слова и высказывания, с помощью которых хочет выразить свою мысль, свои желания. Этот строительный период хорошо знают все родители, он беллетризовано описан в книге К.И. Чуковского «От 2-х до 5-ти».
Книга «От двух до пяти» впервые вышла в 1928 году под названием «Маленькие дети», с третьего издания получила новое название, под которым всем хорошо известна. При жизни автора выдержала более двадцати изданий, при этом К. Чуковский всякий раз её дополнял и дорабатывал. При работе над переизданием он тесно сотрудничал с лингвистами Института русского языка РАН. Книга получилась не развлекательной, а полноценно научно-популярной, так что можно её считать первой из серии «занимательная лингвистика».
— Ты хотела бы быть моей дочкой?
Она ответила ему величаво:
— Я мамина и больше никовойная.
Корней Чуковский пишет, что таких ёмких и всем понятных слов не хватает русскому языку, и не заимствовать ли нам из детского лексикона хоть какие-то речевые находки.
— Какой ты страшный спун! Чтобы сейчас было встато!
–...Жили-были царь и царица, а у них был маленький царёныш.
Увидел картину с изображением Мадонны:
— Мадонна с мадонёнком.
Механизм создания детских слов К. Чуковский объясняет так:
— Вы и шишку польёте?
— Да.
— Чтобы выросли шишенята?
Окончание «ята» (точнее — суффикс «ят». — прим. моё — А.С.) мы, взрослые, присваиваем только живым существам: ягнята, поросята и проч. Но так как для детей и неживое живо, они пользуются этим окончанием чаще, чем мы, и от них всегда можно слышать:
— Папа, смотри, какие вагонята хорошенькие!
Серёжа двух с половиною лет впервые увидел костёр, прыщущий яркими искрами, захлопал в ладоши и крикнул:
— Огонь и огонята! Огонь и огонята!
Трёхлетняя Ната:
— Спой мне, мама, баюльную песню!
«Баюльная песня» (от глагола «баюкать») — превосходное, звучное слово, более понятное детям, чем «колыбельная», так как в современном быту колыбели давно уже сделались редкостью.
Двухлетняя Джаночка, купаясь в ванне и заставляя свою куклу нырять, приговаривала:
— Вот притонула, а вот и вытонула!
Только глухонемой не заметит изысканной пластики и тонкого смысла этих двух слов. Притонуть не то что утонуть, это — утонуть на время, чтобы в конце концов вынырнуть.
— Мама, я такая распутница!
И показала верёвочку, которую удалось ей распутать.
Что главное для слова? Понятно передавать смысл. Но вот вопрос — понятно кому: автору, то есть отправителю сообщения, или адресату, то есть слушателю, собеседнику? В случае с детьми перевешивают интересы автора. При этом действует автор строго по образцу и использует в своей речи хорошо знакомые морфемы в их правильном значении: корень от «распутать» и суффикс -ниц(а) — распутница, или глагол «спать» и суффикс -ун (как у слова говорун, например) — спун. И всё же результат получился не тот. Или слова такого в русском языке нет, или созданное слово уже занято другим значением. Но что значит «такого слова нет»? Вот же оно! Сказано и даже понято. Однако взрослые поправляют, уточняют: здесь надо говорить другое слово, тут принято говорить иначе, лучше сказать по-другому. «Надо», «принято», «лучше» — из области не своего личного речевого пространства, а из общего договора между людьми.
Вот мы и подошли к тому, с чего начали: язык не только мой, он общий. То есть язык создаётся для нужд большого количества людей, которым надо друг с другом общаться на понятной друг другу форме языка. Одна общая, эталонная форма языка — литературная в его письменной и устной разновидностях.
Литературный язык сложился не здесь и не сейчас, он имеет историю своего создания и развития. Он понятен большинству членов языкового сообщества, на нём созданы и будут создаваться лучшие прозаические и поэтические произведения народа. Да, это образцовый язык. И нужен он для хранения не только сиюминутной информации, но и той, которая была важна некоторое время назад и будет важна в дальнейшем. А здесь, сейчас, мы пользуемся языковым опытом, накопленным до нас предыдущими поколениями, нам не приходится заново изобретать и создавать систему знаков, передающих информацию. И пользуемся мы не пассивно, а творчески, созидательно, что-то добавляя, изменяя, иногда — забывая.
Словарный запас разных языков пополняется с разной скоростью. Русский принадлежит к языкам, активно заимствующим иностранную лексику. Таков уж характер русского человека: чужое ему кажется привлекательнее и лучше своего, да и нового хочется! И вот уже слово место кажется несовременным, поэтому заменяется на локацию; при общей похожести пусть будут в языке терпимость и толерантность, креативный и творческий, реальная история и кейс. Примеров привести можно много, но, наверное, вы уже определились: что-то вам нравится больше, что-то меньше, что-то вы не используете в своей речи никогда. Но эти слова вошли в наш общий язык, они закрепились в современном языке, их написание «узаконено», значение определено. И от вас зависит только выбор — использовать или не использовать их в своей речи. Повлиять на всех, чтоб все говорили «правильно» и «красиво», невозможно.
У каждого из нас свой собственный язык в том смысле, что мы сами распоряжаемся тем запасом морфем и лексики, который был накоплен до нас и который пополняется, как говорится, на наших глазах. Быстро и качественно, а главное действенно повлиять мы можем только на речь одного человека — самого себя. Всё оттого, что язык — это ещё и я (личное местоимение здесь называет не меня, автора статьи, а любого, кто сейчас её читает).
Язык для своих
Человек — существо социальное. И язык — явление социальное, то есть он родился в сообществе людей, живёт (или, если выразиться не биологически, функционирует) в нём, выражает их интересы.
В языкознании существует понятие социолект — язык определённой социальной группы. Он включает в себя и жаргон, и профессионализмы (речь юристов, медиков, моряков, спортсменов, военных, программистов и пр.) — почти каждая группа стремится создать свой код. И порой возникает впечатление если не разных языков, то очень не похожих вариантов одного языка.
Понять такую речь не своим бывает трудно, настолько в нём другая лексика, синтаксис и даже порой фонетика. Получается такой немного особый русский с профессиональным акцентом.
— Каким языком с нами разговаривают политики?
— Языком? Нет, это не язык. Это просто система знаков, посредством которых политик даёт понять, что мир является его частной собственностью. Российский политик поставил между собой и обществом высокий забор, подлинная реальная жизнь мешает его планам, которых на самом деле у него нет.
И вот мы, находясь внутри какого-либо сообщества, выбранного нами или навязанного нам, перенимаем принятые в нём правила, смотрим на мир сквозь призму этих правил. И то, что принято в «нашем» кругу, кажется правильным. Поэтому вечен спор о мультифоре и файле; о парах и лентах; о булке хлеба и о буханке; о стайке и хлеве и др.; о месте ударения в словах дискурс, мастерски, феномен, тефтели, обеспечение (нормативны оба варианта) и пр.; о роде слов: тапок (мужской) или тапка (женский) и так далее. Разрешить спор может только третейское: у нас / у них так принято. Хотя, конечно, есть литературная норма, и в качестве основного аргумента мы обращаемся к ней. Однако по своему опыту знаю, что и этот довод не всегда звучит веско и доказательно. Вы когда-нибудь пробовали убедить назаровцев, бородинцев, шарыповцев в том, что грамматическая форма в Назарове, в Бородине, в Шарыпове правильная (они предпочитают не склонять)? Или отменить нелепое словообразование «Паралимпиада»,? Или разуверить в правильности использования аббревиатуры «ВОВ» вместо полного Великая Отечественная война? Или изменить на правильное (путепровóд) ударение при объявлении остановки?
Студенты Института филологии и журналистики и Гуманитарного института СФУ в рамках дисциплины «Русский язык и культура речи» Алевтины Николаевны Сперанской делали вот такие плакаты. Авторы: Ксения Ведерникова, Юлия Обедина, Дарья Руковичникова
Почему литературная норма не всегда убеждает? Да всё по той же причине: главным остаётся право человека на выбор, в данном случае — слова или его формы. Даже если этот выбор ошибочный. Ведь для того, чтобы принять нормативный вариант, нужно хотеть себя к норме приучить. Бывает, в ответ на нормативный вариант человек заявляет: «Но ведь так неудобно». Неудобно говорить красИвее, пулОвер, мусоропровОд, вероисповЕдание, ходАтайство, срЕдства, рефлЕксия. Увы, удобным и правильным иногда кажется то, к чему привык в своей профессиональной речи или с детства.
Многое надо помнить говорящему, чтобы не ронять свою речь ниже должного уровня. Прежде всего я советовал бы раз навсегда запомнить мудрое изречение великого мастера речи и языка А.С. Пушкина: «Истинный вкус состоит не в безотчётном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности». Я не знаю афоризма, полнее и точнее охватывающего все закономерности говорения (если речь идёт, конечно, о высококачественном говорении).
Семья — это тоже социальная группа, а значит, и язык в семье частично «свой», который может существенно отличаться от языка другой семьи. Изучать домашний язык, или по-научному ойколект, очень интересно. Но я сейчас не о научном изучении семейной речи, а о её культуре. Именно в семье формируются первые речевые привычки, которые могут быть весьма устойчивыми. И, кстати, не только на уровне лексики, но и на уровне интонации. Она тоже бывает литературной, нормативной и нет — просторечной или вульгарной. В моей преподавательской практике были случаи, когда взрослые люди просили научить их правильным интонационным конструкциям. Так что по опыту знаю, что такой навык востребован и очень нужен в деловой и педагогической сфере.
Язык и филолог
Хочу не просто сказать тривиальную мысль, что «филолог не тот, кто исправляет чужие ошибки», но и объяснить, какое место занимает филолог в связке «язык — человек».
Филология (греч. philologia, буквально — любовь к слову), содружество гуманитарных дисциплин — лингвистической, литературоведческой, исторической и др., изучающих историю и выясняющих сущность духовной культуры человечества через языковой и стилистический анализ письменных текстов. Текст во всей совокупности своих внутренних аспектов и внешних связей — исходная реальность филологии. Сосредоточившись на тексте, создавая к нему служебный «комментарий» (наиболее древняя форма и классический прототип филологического труда), филология под этим углом зрения вбирает в свой кругозор всю ширину и глубину человеческого бытия, прежде всего бытия духовного.
К филологу можно и нужно обращаться по всем вопросам, связанным с устным или письменным текстом. Он и есть тот третейский судья, который знает не только «как», но и «почему» и рассматривает вопрос с нескольких сторон. Именно поэтому филолога не раздражают ошибки: происхождение многих он может объяснить и даже спрогнозировать. Однако не раздражаться — не значит принимать безграмотную речь. Учить красивой правильной речи — это часть филологической работы.
Но часто чужие ошибки вызывают даже не раздражение, а другие эмоции и действия. «Бесят» или «подбешивают» чужие ошибки не филолога, а самого обывателя (использую это слово безоценочно, в его нейтральном первом значении — житель какой-либо местности, образовано от «обывать» — обитать, проживать). И часто публичное обсуждение чужой ошибки превращается в склоку, в борьбу личных интересов, что далеко от профессиональной филологической деятельности.
О работе филологов есть несколько мифов. Например, что филологи каждый год выдумывают новые правила и то и дело меняют нормы. О правилах всё верно: кто-то должен был взять на себя труд создать правила литературной письменной речи и зафиксировать их в справочниках, чтобы люди могли писать единообразно, а не кто во что горазд. Неверно то, что происходит это часто: правила современной орфографии и пунктуации были установлены в 1956 году.
С устной нормой сложнее. Иногда она меняется динамично. Но не по воле филологов, а самих же носителей языка. Сначала изменения происходят в речи большинства образованных граждан. Филолог замечает изменения и фиксирует вариативность в словаре: бАржа и баржА, Иначе и инАче, пЕтля и петлЯ, кИрзовый и кирзОвый, одноврЕменно и одновремЕнно и пр. Скажите, чтó лучше: одна «разрешённая» форма или два «разрешённых» варианта? Как ни странно, носителя языка раздражает вариативность, ему нужна однозначность. Да и подавляющее большинство слов произносится без вариантов. Но не все. Вариативность сохраняется, пока у филологов нет уверенности, что один из вариантов «победил», что новая норма пришла на смену старой. Для такого утверждения филологам нужны веские причины, основанные на многих факторах, но уж никак не на личном желании лексикографов!
Итак, новый вариант войдёт в литературный язык, когда существенно изменится речевая практика. А почему она меняется? Тому есть несколько причин, объединённых одним важным предуведомлением — потому что существуют законы языкового развития. В языке действуют несколько тенденций. Одна из них — тенденция к переносу ударений на начало слова и на корень, то есть на ту часть слова, которая является наиболее «сильной» и содержит основную смысловую информацию: ударение, падающее на корень, помогает нам улавливать значение слова. В XIX веке было нормой, например, кладбИще и музЫка, стало клАдбище (заметьте, с сохранением прежнего ударения в прилагательном — кладбИщенский) и мУзыка. Кроме этой тенденции существует закон формальной аналогии, то есть слова одной группы подравниваются под большинство. Или тенденция влияния иноязычной модели: для заимствованных слов сначала существенным оказывается влияние языка-источника — нормативным было ерЕтик (с греческого), докУмент (из польского), компАс (с итальянского). Но со временем иноязычные слова «обрусели» и претерпели изменение в ударении, подстроившись под русскую систему.
Наблюдать и объяснять законы языка — этим и занимается филолог. Не всегда получится непротиворечивая картина, так как язык всё же не всегда строго формализованная система. Но такова сущность человека, частью которого является язык. Впрочем, язык — это и есть человек.
Алевтина СПЕРАНСКАЯ