Актёр? Аналитик, акробат, альтруист…

Про последнего Алленов вспоминает охотно: например, как однажды мэтр сетовал на то, что актёрская профессия на московских подмостках себя исчерпывает, и если раньше в театр ходили на актёра, то сейчас — на некое визуальное шоу, где зрителя развлекают набором спец-эффектов и говорением текста. Красноярской драме в ближайшем будущем такое не грозит, уверен Яков Олегович, но расслабляться всё равно не стоит.

Мы беседуем в гримёрке перед спектаклем. Алленов закуривает и я, естественно, сразу же интересуюсь, не примета ли это. Он смеётся — нет, просто он всегда курит. График у него чрезвычайно плотный: позавчера — гангстер Ник Валенти в «Пулях над Бродвеем», вчера — Гектор Хэшибай из «Дома, где разбиваются сердца» Бернарда Шоу, сегодня и завтра — Ричард Уилли, главный герой полюбившегося публике спектакля «Он, она, окно и тело».

— Профессиональный актёр за свою карьеру примеряет на себя столько различных ролей, что это обязательно должно сказываться на его поведении, ведь да? Как вам вообще кажется, помогает ли искусство «проживания» чужих жизней в жизни собственной?

— Не помогает и не мешает. Как и любой другой опыт. То есть чего-то эксклюзивно удивительного в профессии актёра, кажется, нет. Однако она предполагает постоянный психоанализ персонажей, которых приходится играть, и способность к философскому осмыслению бытия, потому что когда ты моделируешь на сцене какую-либо судьбу, всё равно пытаешься представить, как эта личность, эта персона вписывается в придуманный театральный социум. И дальше — как этот социум располагается в определённой исторической и временной прослойке, и каким образом, допустим, ситуация того времени похожа на наше время. Или как ситуация абстрактная проецируется на нашу сегодняшнюю жизнь. В общем, я всегда говорил, что актёрская профессия — это занятие психоанализом плюс персональная рефлексия, плюс рефлексия групповая.

— Получается, это психоанализ с посторонними? Зрители наблюдают, оценивают, примеряют на себя… Важно ли, чтобы у них возникли такие же ощущения и впечатления, как у актёра, который играет эту роль?

— Необязательно такие же, главное, чтобы они возникали в принципе. Театр, как и любое другое искусство, индивидуален для восприятия. Я много раз разговаривал со зрителями о каких-то серьёзных спектаклях, которые предполагают не просто приятное времяпрепровождение, но и интеллектуальную работу. И разные впечатления у разных зрителей от одного и того же спектакля. Каждый видит своё — собственные болевые точки и мировоззренческие линии соприкасаются с теми линиями, которые разрабатывают артисты и режиссёр спектакля. Кто я, для чего я, почему я, что такое мы вообще. Поэтому игра — это немножечко философская работа по осмыслению себя и той жизни, в которой ты живёшь. Профессия актёра, может быть, в большей степени помогает человеку осознать, что он такое, чем, скажем, профессия лаборанта¸ который в лаборатории пробирки моет. Хотя и там должно быть своё что-то.

— Не секрет, что чем опытнее актёр становится, тем больше над ним довлеет груз сыгранных ролей. Складываются определённые типажи. Вот, скажем, представить вас в роли какого-нибудь старого ворчуна-неудачника практически невозможно…

— Вы хотите узнать, считал бы я такую роль неким вызовом? Безусловно. Это опять же повод для работы ума и тела. Ведь получается, что актёр ищет в огромной палитре того, из чего состоит человек, необходимые для создания персонажа компоненты, и пытается сделать их больше и значимее. Конечно, это интересно! А что касается типажа «рокового мужчины»… да, была у меня такая категория ролей. Если актёров для какого-то конкретного типа в театре нет, то все роли отдаются тому, кто больше всего для них подходит по фактуре.

— А были у вас такие роли, которые давались с трудом?

— Да. Одна роль, о которой я до сих пор вспоминаю с некоторой тоской — это мольеровский Дон Жуан. Пьеса — одна из последних трагических комедий драматурга, и роль эта большая, роль мощная, такая, о какой мечтает любой актёр — как, скажем, роль Гамлета или князя Мышкина. И тут вот такая роль случилась, а я её до конца не раскусил. Она была неплохая, в общем-то, даже приносила мне популярность, особенно среди юных красавиц, но удовлетворение возникло только пару раз за пять лет существования спектакля, когда мне казалось, что где-то что-то я нащупал. Понимаю, что не поднялся в своём сознании до философии Мольера, не смог реализовать её через себя, и поэтому роли не получилось.

— Что можете сказать про то, что сейчас в театре Пушкина активно осваивают пространство новой драмы — вспомнить хоть известный фестиваль «Драма — новый код»,— а там ведь очень своеобразные роли, которые и лексики требуют соответствующей, и игры…

— Я в них практически не занят и отношусь к этому, как к эксперименту. Вообще, по-моему, всё это направление — эксперимент. Однажды я попытался в антрепризе сделать спектакль с ненормативной лексикой по одной из пьес, которая была представлена на каком-то из ДНК. Спектакль был достаточно условный, отыграли его раза три, и я понял, что зрителю это не очень интересно. Конечно, есть такая категория зрителей, которая любит «клюкву» или что-то необычное, любит как-то поучаствовать в театральном процессе, что ли. Но большинство подобное отторгает.

— Это эксперимент над зрителем, над режиссёром или над актёром?

— Сложно сказать. Наверное, над зрителем в первую очередь — как он это сможет переварить. И в то же время над режиссёром. Такая литература, которую глазами ещё прочитать можно и где-то в тишине, в одиночестве осмыслить, прочувствовать, здесь предлагается на публичное слушание. Существуют этические моменты, которые волнуют, в общем-то, каждого человека. И вот как это соотнести, чтобы было зрителям комфортно сидеть рядом друг с другом, смотреть друг на друга и при этом ещё слушать, что там происходит на сцене? Таких экспериментов много. Прежде всего, в Москве, поскольку там и театров много. Например, артисты играют на сцене классику… просто голыми. Есть такая идея, что человек под одеждой прячет свою сущность, а так он полностью открыт миру. Но вы представьте, что по сцене ходят совершенно голые женщины, мужчины. И разговаривают друг с другом чеховским текстом.

— Представьте, что вам предложили подобное…

— Я не думаю, что согласился бы в таком участвовать, если бы я не видел в этом исключительную необходимость.

— Но вот буквально вчера я видел «пушкинский» спектакль по Шоу — «Дом, где разбиваются сердца». В третьем акте актёры частенько остаются в одном нижнем белье.

— То, что происходит в «Доме», — это выстроенный режиссёрский ход. Показывающий, во-первых, инфантильность публики, которая рассуждает о жизни и мироздании и в то же время ходит в неглиже, и, во-вторых, беззащитность человека перед глобальными катастрофами. Надень ты на себя хоть 28 шуб и сверху бронежилет, от бомбы или тайфуна «Катрин» это тебя не спасёт. Человек в итоге беззащитен и слаб перед природой. А ещё это — шок, который заставляет людей думать, кого-то даже раздражает. Вообще этот спектакль как большая заноза для думающих людей, он адресован к политике и власть предержащим, к тем, кто этой жизнью руководит или пытается быть руководителем. Иногда для того, чтобы подчеркнуть ту или иную мысль или ту или иную позицию, приходится прибегать к таким шокирующим моментам. Вот тогда я понимаю, для чего мне нужно выйти на публику в трусах. Но мне, конечно, это совсем не доставляет удовольствия, я не эксгибиционист ведь.

— А кто вы? И кто вообще это такой — актёр?

— О, помню, как когда-то с юношеским пылом долго выспрашивал то же самое у своего педагога, ТРУЩЕНКО Валентина Александровича: в чём квинтэссенция сути актёрского существования, профессии, таланта, в конце концов. Он всё отнекивался, а потом как-то невзначай бросил: «Актёр — это философ и акробат». И пошёл дальше. Я это проглотил и долго думал, что он просто хотел отговориться от меня (философ и акробат — странно звучит!). С годами, всё чаще и чаще возвращаясь к этой фразе, я понимаю, что он, может быть, и был прав.

Без философского осмысления себя и жизни быть публичным человеком и пытаться что-то донести с помощью своей роли или спектакля — вообще на сцене делать нечего. Но чтобы претворить это в жизнь, сыграть, ты должен быть пластичным, как обезьяна, и перевоплощаться из одного образа в другой настолько, насколько тебе хватает твоей физики и твоих способностей.

— Насколько сложно разделять личный опыт и профессиональное? Допустим, требуется сыграть человека, поступки которого в каких-то ситуациях совершенно отличны от ваших?

— Мне кажется, это взаимосвязано, потому что чем больше у тебя личного опыта — а он не может быть только со знаком плюс или минус — тем больше у тебя возможностей реализовать этот опыт в любом образе. Опять-таки, как этот опыт мне подсказывает, только положительных и только отрицательных людей не бывает. И чем больше этого опыта, тем больше возможностей представить этого человека не картонным, однобоким — что в анфас мы такие, а в профиль вот такие.

Человек — очень многообразное существо, с большим набором достоинств, недостатков, проблем. Всё дело в том, насколько ты можешь это удержать на какой-то определённой оси и к чему ты направляешь свои усилия, можешь ли ты свои недостатки немного поджать, чтобы они не мешали реализации достоинств.

— Значит, жизненный опыт — это основной источник вдохновения?

— Не только. Жизненный опыт — и опыт литературный.

В качестве примера: если тебе говорят — сюда не ходи, здесь брода нет, то надо быть большим дураком, чтобы к этому не прислушаться. Так же ты прислушиваешься к книгам, которые читаешь и пытаешься разобрать.

Ты соотносишь, верно это или неверно, есть в этом правда, или она придумана. Опыт, который складывается годами.

— В современном мире многие вещи, ситуации, мнения и даже ценности переменчивы, нестабильны. Кем тогда должен быть актёр — носителем чего-то традиционного, духа истории, или — духа нового времени?

— Безусловно, времени. А у каждого времени есть свои точки отсчёта. В начале 2000-х
годов кто-то из политиков сказал фразу: да, жить сложно, но надо ещё научиться делать это во всё время меняющемся мире. Конечно, тем, кто обладает миллионными состояниями, и здесь легче приспособиться... Но эта мысль не так глупа — на самом деле каждое время предполагает новый стиль жизни, и, наверное, это время отсеивает тех, кто не способен бороться и жить в диктуемых им условиях. А актёрское ремесло — в чём, наверное, ещё одно его достоинство — то ремесло, в котором ты постоянно меняешься.

В итоге роли, которые ты сыграл и которые были тебе не безразличны, формально тоже откладывают отпечаток на твою психофизику. И вот эта подвижность актёра как личности, продиктованная профессией, предполагает, наверное, большую возможность в новых жизненных ситуациях как-то ориентироваться, быстро в них адаптироваться и существовать по новым законам, по новым правилам игры.

— Ответ на вопрос, кто ближе всего к актёрам из других профессий, очевиден…

— Да — политики, в первую очередь. Ещё писатели — благодаря живости ума и постоянным попыткам осмысления действительности, если это не закоренелые ретрограды, которые всё, что сейчас есть, считают ужасным. Журналисты в какой-то степени. А если брать шире — то любой человек, который пытается существовать деятельно в этом мире.

Любой публичный человек имеет отношение к актёрской профессии. А политики ближе всего, потому что они не только играют в свои политические игры, но и манипулируют сознанием — чем актёр занимается лишь на небольшом пространстве зала.
Вот, допустим, сейчас мне придётся играть этого лживого, меркантильного политика, сластолюбца, который все свои недостатки укрывает за определёнными позами. Это то, что я привношу в пьесу Куни, в драматургию, похожую на анекдот: не надо бесконечно доверять глашатаям, которые выходят на площадь и заявляют, что ежечасно жертвуют ради народа душой и телом, с актёрски правдивыми слезами в глазах.

— А какими в такой ситуации нужно быть окружающим людям — оставаться непробиваемыми или, напротив, гибкими, мимикрировать под обстоятельства?

— Здесь рецептов нет, как нет рецептов для жизни каждого человека. Каждый сам выбирает свой путь. Как ему быть? Как он считает нужным, лишь бы не поддаваться тому, чтобы из тебя сделали наживку для ловли большой рыбы. А поддаться можно легко, поскольку человек склонен доверять, ведь вся культура, весь исторический путь человека связан с верой и доверием. Ты мне веришь, я тебе верю, я тебе не верю. Это библейские сюжеты, которым не одна тысяча лет. Верой манипулируют, на ней зарабатывают. А на доверии ещё больше.

— Разве актёры зарабатывают не на том же?

— Актёры вообще мало чего зарабатывают, если уж на то пошло. Это почти альтруистическая профессия. Но вообще, актёр всегда ищет себе союзников в зале.

Если его понимание роли и того, что хорошо и что плохо, находит отклик у большего количества зрителей, и эти зрители верят и доверяют актёру, то у него достаточно много союзников. А следовательно, он правильно мыслит, он попал в сердцевину своего образа. Получается, что актёр делится своим жизненным опытом и осмыслением себя, бытия, своих персонажей с теми людьми, которые приходят. И, может быть, на какие-то вещи приоткрывает глаза.

Евгений МЕЛЬНИКОВ