Разговор о молодёжи, которому посвящён сегодняшний номер, не требует специального вступления: актуальность темы вечна. Вместо предисловия — пусть будет это признание в любви. К тем, кого мы критикуем, на кого надеемся и кого, видимо, так никогда и не сможем понять.
По Фрейду, если у подростка нет конфликта с родителями — это отклонение от нормы, задержка в развитии. Моя Соня всегда развивалась успешно. Рано пошла, рано заговорила. Быстро научилась читать, освоила гимнастику и фортепиано, была лидером в классе. И в пятнадцать, как и предсказал отец психоанализа, тоже не задержалась в развитии, выломалась из семейного мира и напролом рванула в свободу. Мои друзья осуждающе молчали. Другие —молча сочувствовали. Родственники — кидались обвинениями. Соня — шла вперёд без оглядки на косые взгляды. А что делала я, мать её? Пыталась идти рядом.
Школа
Вспоминаю с содроганием. Когда моя вчерашняя почти отличница вдруг начала вести себя, как изгой, она стала изгоем и для учителей. Директриса встречала её приветствием: «Вампирша пришла!»
Пришла поговорить о Сониной учёбе. Завуч равнодушна к моим проблемам:
— Соня? Да она прогуляла первый урок. Курила в сквере на скамейке.
Опытная математичка процедила сквозь зубы, когда я спросила у неё, почему в журнале у дочери сплошные двойки:
— Надо хотя бы иногда разговаривать со своим ребёнком.
А мы каждый вечер разговариваем. Только я всё равно ничего о Соне не знаю…
— Что у тебя с математикой?
— Она меня ненавидит. Я не хочу ходить к ней на уроки.
— Но ведь она очень хорошая учительница.
— Она специально валит меня. Придирается. И я вообще ничего не понимаю! Я её боюсь до ужаса!
Внезапный математический ЕГЭ Соня сдавала кое-как. К счастью, в тот первый год результаты не засчитывались.
Волосы
Мы уезжаем в отпуск. Поезд через два часа. Захожу домой. У порога, кроме наших чемоданов, — три пары огромных ботинок, подбитых железом. Сонины ещё час назад светлые волосы теперь торчат во все стороны иссиня-чёрными прядями. Рядом такой же черноволосый мальчик с кистью в руке. Процесс перекраски в самом разгаре. Ещё двое в рокерских футболках таращатся в компьютер.
— Мама, знакомься, это Маркус, Скай и Клаус.
— Соня, мы ведь не договаривались, что ты будешь красить волосы! И ты хотела сначала в рыжий. И уезжаем скоро…
— Нет, я как раз собиралась в черный. Мы быстро. Ты посмотри, как мне идёт!
Шло, правда.
Компания в огромных ботинках провожает нас до поезда. Приходят ещё несколько косматых девчонок. Пока грузимся в вагон, провожатые вместе с моей теперь брюнеткой начинают топтаться по кругу с громкими криками. Это такой стихийный ритуал прощания. Соня счастлива —столько внимания ей одной. Пассажиры дальнего следования таращатся на бесплатное представление.
Проходим в купе. Весь первый час после отхода поезда оттираю Сонино счастливое лицо от следов чёрной краски. А подушка всё равно утром — чёрная.
Музыка
Килограммы железных цепей, чёрных футболок и картинок с черепами везём домой с московской Горбушки. Всю зиму потом — шмотники с музыкантами и кофты-балахоны, джинсы в рваных ранах и нечёсаная башка. Соня подружилась с продавцом отдела неформальных тряпок и фенек — он ставит её в известность, когда привезут футболки с Летовым или нашивки с «Чилдрен оф бодом». По вечерам у нас «Моя оборона» и «Всё идет по плану». Акустическая гитара дома, электрическая в чехле, репетиции в рок-группе, портрет Мэрилина Мэнсона на потолке.
— Я поняла. Музыка — это главное дело моей жизни! Я буду сочинять и петь.
— Но у тебя же нет настоящего музыкального образования.
— Потому что вы зря не отдали меня в музыкальное училище. Вот почему ты не отдала меня учиться музыке дальше?
— Вспомни, ты совсем не хотела заниматься, мы еле дотянули в музыкалке до конца года.
— Я тогда была глупая.
Любовь
— Он правда хороший?
— Он замечательный, мам. Такой добрый. И я с его мамой подружилась, она стихи любит.
Мы идём покупать Соне новые ботинки, те самые, подбитые железом. Гриндерсы. Или камелоты. Не помню точно. Вся светится от счастья.
— Он скоро купит мотоцикл и будет возить меня в школу!
— Только не это!
Улыбается. Знает, что всё равно сделает по-своему. А если я запрещу, приврёт, не привыкать. С враньём у нас давняя проблема. То есть для Сони никаких проблем как раз нет — на голубом глазу скажет, что угодно со всей убедительностью, и ты поведёшься на любую ложь. Почти.
— Мама, ты же меня насквозь видишь!
Ага, если бы.
Скоро Новый год. Соня вся в радостном ожидании. Собирается отмечать вместе с Ним, обещал прийти к нам домой.
Уже куранты. Но ни звонка, ни смски. Светает. Новый год наступил, а он не пришёл.
Как тяжело дались нам с Соней те первые настоящие страдания. Ночные истерики, планы мести, ссоры и примирения.
А потом вдруг как-то само отгорело.
Окно
— Мамочка, я ничего не делала! Мы ничего не делали! Мы просто сидели и болтали! Мы им не понравились, потому что одеты не как все! Прости, я очень плохая дочь…
Уливается почти искренними слезами. Мой сероглазый ребёнок, который ещё вчера засыпал в обнимку с плюшевым медведем, сегодня побывал с визитом в отделении милиции «за публичное распитие спиртных напитков в общественных местах».
— Мы сидели в Машином дворе, вчетвером, ну да, было пиво в бутылке, а он подошёл, стал расспрашивать, кто мы и что мы, и сколько лет, а потом оказалось, он — мент. Там же милиция рядом, нас туда отвели…
Боже, только бы бабушка не узнала. Она не переживёт.
Как хорошо сказала одна мама подростка: маленькие дети пьют молоко, большие — кровь. Не могу успокоиться, говорю, говорю, говорю. В ответ слёзы и истерика. Бросилась в коридор, одеваться.
— Стой. Сегодня больше никуда не пойдёшь.
— Нет, пойду! Я не могу! Ни за что! Мне надо свежего воздуха! Я тут задыхаюсь!
— Нет.
Потопала ногами, шваркнула дверью своей комнаты и смирилась. Открыла окно и демонстративно села, свесив ноги на улицу. Клёны шевелят листьями в весенних сумерках.
Готы
Джинсы, балахоны, шмотники разжалованы. Вместо них появились чёрные юбки до пят, кофты со шнурками, корсеты, колготки в сеточку. Чёрная помада и кресты-анки. Ошейники с шипами.
— Я не настоящая готесса. Вот Вера — да, настоящая. Я бы хотела быть, как она. Настоящие готессы никогда не улыбаются. А я так не могу.
Похоже, что она и правда ненастоящая. Заигралась, как всегда с ней это было в детстве. Самозабвенно.
Все подруги, знакомые и одноклассницы поделены на настоящих готесс, тех, кто стремится к идеалу, и гламурных дур.
…Площадь. На ней молодёжь в чёрном, рты заклеены скотчем. Протестуют.
— Соня, а с чем вы не согласны?
— Да я не знаю… Ну, там кто-то хочет принять закон против готов. А мы хорошие. Мы не сатанисты и никому ничего плохого не делаем. И на кладбищах просто так сидим. Там так тихо и спокойно.
…Смерть витает в комнате – не сама, слава богу, а образ её. Розы, свечи, кресты. Фотографии погостов и готических соборов в альбоме. Клип в компьютере — бледная девица на смертном одре. Отчаянно боюсь, что заиграется. Вот недавно девочка из соседней школы с балкона, с седьмого этажа, спрыгнула. Слушала ту же музыку, что и моя.
— Сонь, ты же понимаешь, что так делать нельзя? Что это не выход и ничего уже не вернёшь? Смерть — это навсегда, не будет больше ничего.
— А я верю, что будет. Я в загробную жизнь верю. Да не волнуйся, мам. Я не собираюсь себя убивать.
…Знакомые сочувствуют мне, хотя никто их, конечно, об этом не просит.
— Как там Сонечка? Всё в чёрном ходит? Или отошла от этого? Ах.
Когда звонят эти добрейшие люди, самой хочется уйти в готы.
Болтаем
— Мама, ты у меня самая лучшая. Мне все друзья завидуют. Я ничего от тебя не скрываю, ты мне как подруга.
Лукавит. Скрывает ещё как. Соня не была бы Соней без больших и маленьких секретов.
— Сонь, ты у меня такая талантливая. Ты бы горы свернула, если бы захотела.
— Но я даже не знаю, чего я хочу. Кем мне быть?
Вспоминаю себя в восемнадцать. Я тогда и понятия не имела, чем буду зарабатывать на жизнь. Так почему жду от Сони другого?
Случаются вечера, когда разговоры складываются сами собой и перетекают за полночь. Но бывает и иначе.
— Мам, я соскучилась. Давай поболтаем.
— Не видишь, что ли, как мне некогда, да?
— Да ладно, ладно, не мешаю.
Работаю. А совесть мучает.
— Соня, я совсем не уделяю тебе внимания, замоталась, прости. Не зря все думают, что я на тебя рукой махнула.
— Мама, я за тебя глотку перегрызу. Пусть только посмеют сказать о тебе плохо.
Маркус
— Мама, можно, ну пожалуйста, Маркус останется у нас ночевать? Ему некуда пойти. Совершенно некуда. Он не из города. А из квартиры, где он жил, его выгнали.
— Почему выгнали?
— Он с сыном хозяйки поругался. Тот пожаловался матери. А Маркус не виноват совсем!
Бабушка на даче, мы живём с Соней одни. Ладно, думаю. Пусть переночует.
Маркус — красивый мальчик лет восемнадцати. На самом деле он Антон. Длинные волосы собраны в хвост, на шее цепочка с кулоном. Тихий, повадки вкрадчивые, как у кота. Балбес, каких мало. Худой и вечно голодный.
— Вы так вкусно готовите.
Уплетает всё, что осталось в холодильнике недоеденным. И очень любит молоко этот кот Маркус…
Маркус работает в магазине охранником. Потом в кафе официантом. Потом опять охранником. Вроде бы где-то учится. Нигде не живёт, поссорившись с мамой, которая в другом городе. Изредка ночует у нас. Лето-то не кончилось ещё.
Любит поговорить на философские темы, рисует, пишет стихи. Очень вежлив. Увязался за мной на научную конференцию и внимательно слушал. Или прикидывался?
Осень, бабушка вернулась. Маркус ей подозрителен. Но булочками кормит, когда он забегает к Соне.
Пролетели и осень, и зима, и лето. Октябрь уже, стыло и холодно. Зашёл к нам.
— Соня дома?
Ни меня, ни Сони дома не было. Бабушка спросила:
— Что передать?
— Ничего.
Через неделю Маркуса нашли в петле в безлюдном месте. Никто не знает, сам он или кто-то помог. Мог и сам — долги, проблемы в личной жизни, с родителями, учёбой и работой.
Страшно было за Соню. Но она справилась. Сидела весь вечер, перебирала его записи и рисунки — он всё оставил ей как другу. Да и просто негде было оставить ещё.
Маркус-Антон. Балбес. Таких мальчиков, как ты, полно вокруг. Но все сытые, одетые, при любящих родителях. Что могу я, помогавшая всего лишь булочками? Только поплакать по тебе.
Шкаф
— Какая была девочка хорошая, — вздыхал года три назад Сонин тренер. — А теперь вот курит за углом.
— Ты куришь?
— Нет.
— Тебя видел твой тренер.
— Да? Это была не я.
Недавно убирала в своём шкафу.
— Мам, сама себе удивляюсь. Надо же, не могу, когда в вещах бардак.
Хороший знак. Тот, кто убирает в своём шкафу, и в мыслях наводит порядок (это я себя так утешаю).
— А курить не бросила случайно?
Смеётся.
— Нет, в этом я пока не повзрослела.
Готические вещи списаны. Одевается в яркое. Вернулись джинсы, а ботинищи улеглись в дальнем углу кладовки. Хотя выбросила пока не всё. Увлечённо одевает свою 14-летнюю подругу для «выхода в свет» (точнее, во тьму) готической вечеринки. Подведённые глаза, правда, остались. Зато книжка под названием «Пирожок с человечиной» весной переехала из Сониной комнаты на чужую полку.
Теперь, когда вижу на улицах неформально одетых подростков, испытываю что-то вроде ностальгии. А ещё мелькает мысль: может, в наше дурацкое время они и есть лучшая часть молодёжи? Те, кто не стадо и пытается выбрать свой путь. Во всяком случае, мне они интересны.
Выросла
Сколько помню, Соня всегда рвалась вырасти. Едва ей исполнялось, например, двенадцать лет, она сразу начинала говорить: мне же уже почти тринадцать!
(А теперь: «Как хорошо, что я ещё студентка. Не хочу становиться взрослой»).
А уж как я-то мечтала, когда Соне было 15, чтобы ей поскорее исполнилось двадцать!
И вот оно. Стало ли легче? Да. С каждым годом она светлее и мягче. Отношение к людям — такая гармоничная смесь интереса и лёгкой иронии. Соня некатегоричный и думающий человек. Хотя и отстранённый. По-прежнему она смотрит в себя больше, чем вокруг. И всё так же периодически во что-нибудь играет — то в умудрённую жизнью роковую женщину, то в светскую тусовщицу, то в анорексичку, то в отличницу. Врёт не меньше, время от времени заявляя при этом: я решила всегда говорить только правду!
Однако всё равно взрослеет на глазах. И чуткая, как немецкий барометр.
— Мамочка, что случилось?
— Ничего.
— Ну я же вижу. Всё, предупреждаю, завтра я тебя вытащу куда-нибудь!
Мы с ней одной крови и связаны невидимыми нитями. И ещё куча банальных фраз. Я всегда живу в тревоге за неё, ложусь спать с этой тревогой, привыкла к ней, как привыкают к ноющей боли. На маленьких детей в мозгу заводится так называемый сторож. Больших, похоже, сторожит весь мозг.
И всё-таки я верю, что у нас всё будет хорошо.
Елена ШТЕЙН