Юрий Фёдорович КУРМАЧЁВ — кандидат технических наук, доцент кафедры высшей математики СФУ, в прошлом — «снежный барс» (хотя может ли «снежный барс» быть «в прошлом»?). За его спиной — 17 покорённых вершин выше 7000 м. (на пик Ленина Курмачёв поднимался 8 раз), так что, по словам своего друга профессора С. Сенашова, «альпинизмом позанимался вволюшку» — мастер спорта, инструктор-методист I категории и, если перевести на военнообязанную специальность — специалист по взятию мостов. Тренировал перед войной в Афганистане одну из групп, которая готовились к взятию дворца Амина (командир той группы так сформулировал задание в начале подготовки: «Покажи им, что горы — это не рай»).
Играет на гитаре («в лучшие времена я более 700 песен знал, особенно близок Визбор»), катается на горных лыжах, любит физкультуру, крайне отрицательно относится к большому спорту. В чтении предпочитает отечественную классику («Как-то в 11 вечера открыл Достоевского — и перестал понимать, где нахожусь, закрыл только утром»). В остальном — не охотник, не рыбак, не огородник…
А недавно начал писать рассказы. Образное ассоциативное мышление сыграло с ним такую штуку. Вдруг всплывёт в голове картинка и торчит, как заноза, а память уже начинает наслаивать одно на другое — и ложится на бумагу рассказ «Мальчик» (о собаке, когда-то оставленной при переезде, про которую, оказывается, душа помнит вот уже полвека), или «Немцы на Памире», какими они были истинными арийцами до войны и какими стали виноватыми — после, или вот — «Стремнина».
С лета 1953 года наша семья жила в Енисейске, когда-то столице Енисейской губернии. Сейчас это чуть ли не город-музей, а тогда Енисейск был просто большой деревней, хотя в церквях и уцелевших после многих пожаров каменных домах чувствовалось что-то некогда основательное и значительное, обеспеченное промышленным золотом и пушниной.
Семья наша состояла из папы Фёдора Антоновича, мамы Матрёны Ивановны, моих старших братьев Толи, Гены, старше меня на 8 и 5 лет соответственно, и собственно четырёхлетнего меня. Очень многим я обязан старшим братьям, так как волей-неволей многому учился у них. В пять лет я хорошо читал, в шесть играл в шахматы и иногда обыгрывал старших, строгал, пилил, выкапывал червяков для рыбалки, и много другого умел делать, но я не припомню ни одного случая, чтобы мне помогали в учёбе, всё делал сам.
Много чего интересного было в Енисейске и его окрестностях: два кладбища, татарское и русское, которое почему-то называлось «Севостьяновским», где трещала во рту вместе с косточками самая сладкая и крупная черёмуха, базар с лошадьми, песнями под баян, семечками и безногими пьяными инвалидами войны на дощечках с подшипниками, где вороватые ребята постарше могли спереть что-то съестное и поделиться с нами, младшими, старые церкви на взгорках, в одной из которых расположился пивзавод, а в другой пожарная часть, и где мы играли в прятки и догонялки меж покосившихся мраморных крестов церковных могил, тюрьма, возле которой в изобилии рос сладкий турнепс, коим мы и лакомились, леса, полные ягод, грибов, кедровых орехов и медведей, озера с утками, гусями и карасями, соседские огороды, в которых морковка и горох были намного слаще своих, костры в пригородном лесу с печёной картошкой, целая улица, где жили татары, большие, как мне тогда казалось, горы для катания на лыжах, замёрзшие забереги, по которым мы скользили коньками на валенках, а потом цокали по каменному полу действующей церкви, просясь погреться, и батюшка нас приструнивал, показывая на коньки и зачем-то грозя пальцем, но греться разрешал. А когда трещали пятидесяти-шестидесятиградусные морозы, и школы были закрыты, мы играли в «сугробы», что-то вроде взятия снежного городка, или ходили в кино, куда иногда можно было проскочить бесплатно. При таких морозах трещали и, случалось, лопались деревья. С каким же изумлением и недоверием мы читали в учебниках, например, такие строки: «…мороз десятиградусный трещит в аллеях парка, нам весело, нам радостно и на морозе жарко...», как это десятиградусный мороз может трещать? Враньё какое-то… Летом купались, ныряли с пристани-дебаркадера метров с семи-восьми, предварительно побегав по палубам от рассерженного старого дежурного матроса со шваброй в руках, играли в «двенадцать палочек» и в «белки» («салочки» — так эта игра называлась где-то далеко за Уралом, фу — какое кисейное слово «салочки»), в футбол мячом, набитым тряпками, позднее появились дермантиновые мячи с внутренними камерами. Прибавьте велосипед с просёлочными дорогами, бесцельными поездками в какие-то совсем уж далёкие деревни, и это будет далеко не полная картина наших увлечений и проказ. Всего и не сосчитать. Но главной забавой и магической притягательной силой был Енисей.
После впадения Ангары ширина Енисея становится три, три с половиной километра, так что много позднее, когда я приехал в Красноярск поступать в университет, и мне местные показали Енисей, я заявил, что эту речку переплыву туда-обратно без отдыха. Большая река кормила и поила жителей Енисейска. Где-то выше по течению разобьётся плот, (объём плота достигал трёхсот пятидесяти тысяч кубометров!), вот тебе и дрова и брёвна для строительства домов, можно было сдать за небольшую плату пойманные лесины на лесопилку.
Весной в ледоход жители Енисейска возами загружали льдом большие лари в подвалах (с входом в виде дверей), получались «ледники» для хранения продуктов, и «ледники» эти таяли аж до осенних морозов. Зимой и летом по реке ездили в гости и по делам в соседние деревни, на охоту или за орехами в большие кедровники, ниже по течению в двухстах-трёхстах километрах ловили осетров. Летом в реку загоняли, например, телегу с бочкой и черпали воду ведром с приделанной к нему большой ручкой, кстати, воду возил и мой брат Гена в больницу, и, конечно, никто эту воду не фильтровал и не хлорировал. Зимой женщины полоскали стиранное бельё в больших прорубях с небольшими сараями над ними от ветров, после чего вымораживали его, и бельё приобретало ни с чем не сравнимый запах зимы и свежести. Проруби обустраивали за счёт городского бюджета. Река была полна рыбой от серебристых ельчиков и сопливых ершей до стерляди и огромных осетров. Летом дети запросто могли чуть ли не ежедневно добыть рыбки на уху или жарёху. И ещё много-много чего давал Енисей. Добыча рыбы очень привлекала моих братьев, и я тоже пристрастился к рыбалке. Рыбачили мы удочками, закидушками и если выплывали на лодке, то «мордами» (корчагами), плетёнными из ивняка или алюминиевой проволоки.
Ах, как колко и больно было весной наступать босыми ногами на гальку. Утиной походкой, медленно ходили мы первое время, и сами не замечали, как боль проходила, мы носились по берегу сломя голову, и галька летела веером из-под босых ног во все стороны. Как правило, одежда большинства моих маленьких друзей состояла из когда-то чёрных, изрядно вылинявших сатиновых трусов, у некоторых с лямкой через плечо и на зависть остальным — с карманами. Около берега сплавщики леса часто останавливали на временное стояние плоты из свободно плавающих брёвен, ограждённых связанными тросами большими брёвнами. Если бежать быстро по брёвнам плота, то не провалишься, а провалившись, можно нырнуть и увидеть что-нибудь интересное, например, утопленника (что как-то раз случилось со мной), раздавленную лодку или ещё чего. Плоты были большими, метров семьдесят в диаметре, это было место опасного озорства, игр, купания и, конечно, рыбалки. С края плота закидывали удочки, клевало тут лучше, чем у берега, где с весёлым визгом плескались и хлопали по воде ладошками беззаботные голые малыши, и задастые мамаши в тряпичных бюстгалтерах с пуговицами от военных кальсон, заткнув боковые края длинных юбок за пояс, здесь же полоскали бельё, громко, с матерными шутками обмениваясь последними самыми важными городскими новостями, больше похожими на сплетни. В общем, с плота без хорошего улова никто не уходил.
Однажды летом 1956 года моим братьям вздумалось порыбачить на том, далёком берегу реки, там, мол, людей нету, рыба непуганая, и там её, рыбы этой, видимо-невидимо, сама на крючок надевается. Наверное, подсознательно мы понимали, что это дело непростое, и родителей в свои планы не посветили. Раненько утром, ещё затемно, мы отправились на Енисей, сели в нашу небольшую лодку на вёслах и отчалили. Солнце только начало расправлять свой оранжевый свет над прибрежными лесами, берегом, затем рекой, проявляя знакомые силуэты нашего города и окружающей природы. Нужно было подняться на некоторое расстояние вверх по течению, чтобы при пересечении реки нас далеко не унесло. И вот на вёслах сидят Толя и Гена, а я на корме у руля. Яркая солнечная дорожка неотступно следовала за нашей лодкой, настроение было приподнятым и боевым.
Постепенно при удалении от берега похолодало, потом стало ещё холоднее, вода потемнела, течение реки всё ускорялось и ускорялось и, наконец, нас вынесло на стремнину. Вода стала совсем чёрной, из глубины, казалось с самого дна, поднимались огромные столбы воды, которые, однако, не вырывались фонтанами, а здесь же на поверхности с шумом и большой скоростью расплывались большими кругами. Может быть, от этих бесчисленных столбов воды или, как нам казалось, от катящихся большущих валунов по дну начался какой-то гул, который то затихал, то усиливался так, что становилось жутко. Этот гул, какие-то непонятные звуки были не в ушах, а как бы сразу в голове, вызывая смятение и ужас. Животный, необъяснимый страх обуял всех троих, лодчонку нашу стало на водяных кругах бросать как щепочку из стороны в сторону, я то и дело терял управление, Гена не справлялся с более сильными гребками Толи, и лодку, несколько раз зачерпнувшую бортами воды, закрутило. Некоторое время мы были подавленными, абсолютно беспомощными и не знали, что делать. И тут проявился административный ресурс старшего брата Толи, не зря впоследствии он станет директором завода. По его команде Гена и я сели на дно, прямо в начерпанную лодкой воду. Толя один стал сильно грести в сторону берега, ему удалось выправить наше судёнышко, и через некоторое время мы благополучно пристали к желанному правобережью. Только здесь мы немного очухались, заметив, что все промокли, скорей всего, от неловких ударов вёсел по воде во время суматохи, да и мы с Геной сидели в воде. Рыбачить нам что-то расхотелось. Вычерпав воду из лодки, мы обнаружили, что у берега было мелко, грести неудобно, и, взявшись за бечеву, бредя по колено, подняли мы свою лодочку подальше вверх по течению, немного отдохнули, собрались с силами и на этот раз без приключений благополучно переплыли Енисей обратно. По прибытии мы ахнули, увидев Толины ладони — они представляли сплошную кровавую мозоль. Едва не погибнув, продрогшие, голодные, перепуганные происшедшим мы пришли домой, ничего не сказав родителям о наших приключениях.
Много позднее по моим рассказам друзья физики предположили, что мы могли чувствовать генерируемые рекой низкочастотные волны, которые, как известно, используются военными с целью нарушения работы нервной системы и подавления психического состояния со времён Второй мировой войны.
Я много прочитал рассказов наших и не наших писателей об их детстве. И всегда мне было завидно: вот это да, вон какое интересное детство было у них! И только с годами я понял, что и у меня, и у многих-многих сибиряков было очень интересное и замечательное детство, оно было во многом более насыщенным, более приближенным к природе и, если хотите, более счастливым.
Красноярск, 2011