Родом из детства

Детская книжка для взрослых и взрослая книга для детей

— Расскажите о «Детстве Лёвы», как пришла мысль написать эту книгу? Это была такая попытка «вспомнить всё» из детства?

— Ну, в общем, да. В моей жизни есть две линии — писательская и журналистская. И они всегда находились в некоем противоречии. Писательская линия, более личная, началась гораздо раньше. В детстве я пережил травматический эпизод, который близок очень многим: когда родители переезжают с квартиры на квартиру. Ребёнок в детстве живёт на своей маленькой планете, где ему всё известно, которую он осваивает шаг за шагом: комнату, кухню, подъезд, двор, узнаёт людей, которые здесь живут, соседей… И вдруг внезапно он переезжает как бы на другую планету, где ничего не знает, не понимает.

И вот когда я вышел из своей новой квартиры, шагнул в этот новый двор, ощутил вокруг новое чужое пространство, мне вдруг показалось, что я его уже никогда не освою. И действительно в этом дворе ничего хорошего со мной не случалось, были только неприятные эпизоды.

Казалось бы — смешное детское чувство! Но в моей жизни оно сыг­рало роковую, а с другой стороны, и позитивную роль. Потому что спустя несколько лет (тогда я уже писал заметки в «Алый парус», в газету «Комсомольская правда»), сидя дома во время простуды, я нашёл толстую пустую тетрадь за 96 копеек. Знаете, у каждого пишущего человека есть болезнь: его на физиологическом уровне волнует чистый лист. Когда он его видит — начинает волноваться. Вот и я, 15-летний мальчишка, взволновался и начал писать карандашом воспоминания.
Забавно, что это были мемуары о себе 11-летнем: я описывал наш первый двор, наши игры — а играли мы тогда во дворе очень много! — свои грустные чувства…

Чуть позже я понял, что написал что-то важное для себя, это стало важнее моих заметок. И только когда мне подарили пишущую машинку, из этих наб­росков я стал делать рассказы, но получилось это далеко не сразу. Через разные моменты своей жизни я возвращался к тем подростковым заметкам в толстой общей тетради, так и родилась книга «Детство Лёвы». В советское время люди ждали выхода книги десятилетиями, но мне повезло: Игорь ЗАХАРОВ опубликовал её в течение года, вышла она в 2001-м году, потом была издана «биб­лиотечным» тиражом как победитель премии «Заветная мечта» (и есть теперь в каждой школьной библиотеке), потом её переиздали в издательстве «Время», потом в издательстве «Компас-Гид». То есть всего четыре издания, не говоря уже об отдельных рассказах, которые выходили в разных журналах и сборниках, в том числе и для внеклассного чтения. Обычно в детскую книгу принято вкладывать какие-то светлые и даже весёлые чувства, это всё так. Но мои чувства, вернее жизненные обстоятельства, благодаря которым книжка появилась, были не совсем такими. Они были грустными.

Нужно сказать, что у меня довольно рано умер отец, это была ещё одна моя ностальгия — по детству, по тем временам. И было очень важно для меня, чтобы на бумаге это всё продолжало жить дальше, чтобы хотя бы там мой отец продолжал существовать. Молодые родители, их отношения, наша жизнь в московском дворе на Красной Пресне… Вторая книга о мальчике Лёве называлась «Гений дзюдо», а роман о нём же, но уже повзрослевшем — «Психолог, или Ошибка доктора Левина».

— Как думаете, есть некая перекличка поколений, даже эпох между вашей трилогией и толстовским «Детством», «Отрочеством», «Юностью»?

— Вообще-то до ТОЛСТОГО был АКСАКОВ («Детские годы Багрова-внука»). После Толстого — ГОРЬКИЙ. Потом Алексей ТОЛСТОЙ («Детство Никиты»). ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ («Детство Тёмы», «Студенты», «Инженеры»). Это уже ХХ век. В послевоенное время — ИСКАНДЕР («Детство Чика»). Нагибин («Чистые пруды»). Асар ЭППЕЛЬ. Эфраим СЕВЕЛА. Из моих ровесников — Владислав ОТРОШЕНКО. Традиция продолжается. Как её назвать? Жанр? Формат? «Уголок»? Не знаю. Мне кажется, это специальный вид литературы, из которого порой вырастает очень большая, великая проза, например Уильям САРОЯН или Уильям ФОЛКНЕР. А иногда вырастает просто хорошая книжка, которая встаёт в этот ряд книжек о детстве, которые дико полезно читать и детям, и взрослым — они узнают друг о друге что-то важное. Это такой перевод с детского на взрослый самых важных вещей и понятий, которого нет в других, может быть, более ярких и драматичных, но менее прозрачных отделах литературы.

— Дмитрий БЫКОВ как-то сказал, что «Детство Лёвы» взрослые будут благодарить за воспоминания, дети — за понимание. Это важно, когда в детской книге переплетаются условно «детский» и «взрослый» смысловые пласты? Это обогащает книгу?

— Мне трудно сказать, обогащает или нет. Без взрослого взгляда и взрослой интонации книжка бы не написалась. Это совершенно точно. Когда я её стал показывать, в самом начале, посыпались вот эти вопросы — а для кого она написана? Давайте разберёмся! Если она для детей, надо убирать все эти взрослые «фразочки». Если для взрослых — зачем им так подробно про детство? Чем больше меня воспитывали, тем больше я понимал, что ничего менять не хочу.

— Расскажите, что помнит Борис Минаев-ребёнок о конце 60-70-х, времени, в котором начинает жить ваш герой, Лёва? Поделитесь, пожалуйста, детскими ощущениями от «той Москвы», от людей, которые вас окружали, вещей, праздников, может быть.

— Я тот город и ту жизнь никогда не идеализировал. Жизнь была тяжёлая порой. И город Москва тоже — не простой был город. Скажем, в нём вообще не было такого явления, как кафе. То есть по факту они были, несколько штук. А по смыслу нет. Некуда было пойти, чтобы сесть и элементарно попить чаю, если холодно. Ютились в подъездах. Грелись в кинотеатрах. Целовались на улице. Моя мама помнит такой момент: если в Москве парень с девушкой целовались, к ним могли подойти дружинники и на первый раз предупредить, а в принципе, могли и в милицию забрать, оштрафовать за антиобщественное поведение. Я такого не помню. Но то, что девушек в коротких юбках подвергали тяжёлой обструкции в общественном транспорте, помню прекрасно.

Советский стиль и сервис, честно говоря, был несколько навязчив. В каждой секунде бытия. Но с другой стороны, я в том городе с детства чувствовал себя легко. И свободно. Я знал его главный секрет. С улицы всегда нужно уходить в переулок. Во двор. Стоять не на виду, а в арке (подворотне). Иногда мы заходили в булочную и просто так стояли у стенки. Часами. Это описано в одном моём рассказе. Люди заходили в кафетерий, брали стакан кофе и проводили там время. Проводили целые дни. То есть все искали свои ниши. В красных уголках репетировали ансамбли (ВИА). Во дворцах культуры собирались увлечённые на всю голову фанаты чего-то — театра, поэзии, авиамоделизма.

Но чаще, конечно, люди встречались дома. Угощали друг друга, вовсе не обязательно тяжёлым алкоголем. Было общение без водки. Гораздо чаще было, честно. Гитара, сухое вино. Если родителей там не было. А их не было. Они всё время были на работе.

В нынешнем городе, ярком и праздничном, довольно ласковом и комфортном, на первый взгляд, я себя как раз свободно и легко не чувствую. Трудно сказать, почему. Он какой-то очень зарегулированный. Всё по правилам. Ритуал общения с официантом освоен до тошноты. Подавляет предсказуемость. В нём нет этих подворотен. Хотя, слава богу, райкомы партии, какие-нибудь «почтовые ящики» или овощебазы не занимают в нём уже такое сакральное место. Они уравнены в правах с другими местами. Но я перестал воспринимать весь город как продолжение своей квартиры. Он чужой. А раньше такого не было.

Я входил в телефон-автомат, если мне было одиноко, и кому-то звонил. Двушку просил у прохожих. А сейчас телефон в кармане, а вот звонить не решаюсь. Сижу, мучаюсь. Думаю: а может, не стоит?

— А что Борис Минаев-взрослый думает о 70-х как культурной эпохе? С одной стороны, ведь всё ещё была советская цензура, запреты, с другой — расцветал самиздат, КСП…

— Это очень сложное явление, 70-е годы. В двух словах не опишешь. Люди читали запрещённые или предназначенные для «специального хранения» (были и такие) книги — в массовом порядке. Хотя это было рискованно. Но — читали же! Люди ходили на слёты КСП, такие мини-Вудстоки, пели довольно смелые песни. Они знали, что за ними следят, что кругом сексоты. Но — ходили и пели. Тысячи людей, десятки тысяч. ВЫСОЦКИЙ просто жил на деньги от подпольных, необъявленных концертов. Можете себе представить концерты, о которых вообще нигде ничего не написано, ни одной афиши! Никакой информации! А люди на них ломились… И были тысячные залы. Тысячные! Не один Высоцкий звучал на этих закрытых концертах. Так начинался советский рок, советский джаз, к примеру. Причём людей порой сажали за эти концерты, организаторов я имею в виду. А они всё равно продолжались.

Внутри одной культуры, советской, прорастала вторая. И очень мощно прорастала. Вот это для меня 70-е годы. Очень противоречивые. И очень плодотворные для творчества.

Сюсюканье не в тренде

— Сегодня, по мнению критиков, по моим личным ощущениям, появилась совсем новая детская литература. Вот Кристине КЁНТЛИНГЕР в «Само собой разумеется и вообще» поднимает тему развода родителей, Эндре Люнд ЭРИКСОН в «Осторожно, Питбуль-Терье!» — алкоголизма и депрессии взрослых. Это новая тенденция — говорить с детьми о сложном?

— Чувствую, что самая главная дорога, по которой должна идти детская и подростковая литература, — это такие жёсткие, социальные, трудные и проблемные вещи. Сейчас они к нам приходят, в основном, в переводах. Это скандинавская, французская, немецкая литература, которую в частности печатает издательство «Компас-гид», с которым я работаю. В книгах этих авторов описываются сложные ситуации: проблема отношения к смерти, вопросы насилия, в том числе сексуального, проб­лемы одиночества, страха. Мне кажется, что нашей детской литературе нельзя жить всё время на советской традиции, на старом багаже, каким бы он ни был великим — от МАРШАКА до ещё живого УСПЕНСКОГО.

Нужно идти дальше, нужно отвечать на новые сложные вопросы — на новом социальном материале. Иначе произойдёт одна очень печальная вещь. Детские книжки, которые сейчас издаются, — это запрос родителей. Не детей. Они хотят, чтобы их дети читали те же самые книжки, которые они сами любили в детстве. Но так не бывает. Пока литература не заговорит с детьми об их мире, о том, в котором им приходится жить, — они будут потреблять, поневоле, классику и «мамины книжки». Или папины. Но своего интереса у них не будет. Это касается всех жанров. Но прежде всего — литературы. Уже той, которую дети читают сами и выбирают сами. То есть литературы проблемной. Литературы, в которой есть герой.

— Как думаете, почему именно скандинавы начали говорить детям о важных вещах сквозь призму новой социальности, нового, иногда дикого, нестандартного положения вещей в мире?

— Трудно сказать. А почему только скандинавы? И немцы, и французы. Надеюсь, скоро и российские авторы вольются в эту компанию.

— А в России есть современные авторы с не-сказочной тематикой, которыми мы уже можем гордиться как новым словом в детской литературе?

— Есть. Но рекомендательных спис­ков я составлять не хочу. Давайте их вместе будем искать.

— Когда-то со своими коллегами, Мариной МОСКВИНОЙ, Тимом СОБАКИНЫМ и другими, вы организовали литературное общество «Чёрная курица». Расскажите, какое место в нашей литературе занимает ваше перестроечное поколение писателей? Вы — писатели рубежа веков?

— Мы попытались, если коротко, расширить рамки дозволенного. Внести в детскую литературу и жёсткий психологизм, и абсурд, и чёрную иронию. И главное — убрать сюсюканье.

Журналистика и новый вызов

— Как вам удалось совместить литературную деятельность и работу в журналистике? Это ведь в какой-то мере разные полюсы. Я вот прихожу после рабочего дня с интервью, редактурой текстов, расшифровками и с трудом могу «отключиться» от всего даже для чтения книги.

— Я очень рано начал работать в журналистике, в первый раз пришёл в редакцию в возрасте 16 лет. Сначала работал в «Комсомолке», потом в журнале «Огонёк». Уже была перестройка, началась какая-то новая жизнь, случился 1991-й год, распалась страна… И всё это я пережил, сидя в редакции «Огонька», я возглавлял там отдел литературы и искусства, отдел культуры, работал с замечательными журналистами, писателями. Там я стал профессиональным редактором. Это, наверное, моя главная профессия, вернее, профессия, которой я очень долго зарабатывал на жизнь, но у меня с ней довольно сложные взаимоотношения.

Мне всегда хотелось писать книги, но сидя в редакторском кресле, в редакционном кабинете, это не так-то просто, потому что редакторство связано с тем, что ты читаешь каждый день рукописи, тексты других людей. Ты их оцениваешь, пропускаешь через себя, выстраиваешь из них некую мозаику, бесконечно согласовываешь что-то с одними, с другими… Мозги твои совершенно заполнены и переполнены к концу рабочего дни. И эта жизнь перемалывает тебя, не даёт заниматься самим собой, своей жизнью, творчеством, из этого плена сложно выр­ваться. Но я стараюсь. Может быть, расстанусь с редакторством.

— Получается, за вашу карьеру сменилось множество исторических периодов, по-своему знаковых для журналистики: перестроечный, пограничные 90-е, когда было ощущение, что руки развязались, можно было что-то новое делать; время начала интернет-журналистики… По вашему опыту, ощущениям — что произошло с нашей журналистикой за последние 20-25 лет?

— Да как-то вот никогда не задумывался о том, что являюсь таким мастодонтом. Не задумывался, наверное, потому, что всё время приходилось с кем-то бороться, никогда не давали скучать. В советские годы боролись с цензурой. Даже маленькие заметки, даже заголовки подвергались каждый божий день какой-то «вкусовой» правке, а вкус тогда был примерно один и тот же у всех начальников, «чтобы как бы чего не вышло». Слишком грустные, слишком мрачные, слишком правдивые детали бытия, слишком умные тексты не приветствовались. Право на индивидуальное высказывание было у немногих журналистов, основная масса утыкалась лбом в стереотипы и шаблоны.

Дальше, как вы верно заметили, был недолгий романтический период, и все уткнулись лбом в политику рекламных отделов. Вроде бы направляющей идеологии уже не было, а на самом деле — она была. Писать надо было только для сытых, здоровых, довольных жизнью. Для придуманных в рекламных отделах людей. Другой целевой аудитории как-то не предполагалось. Опять ограничения. С рекламными отделами я воевал, наверное, лет 15. Теперь…

Теперь пришла какая-то новая эпоха — с наступлением всеобщего охвата социальными сетями и Интернетом стёрлась сама грань между писателем и читателем. И это новый вызов. Журнал «Медведь», в котором я сейчас работаю, ушёл в Интернет. Звучит так, как будто «ушёл в джунгли». А на самом деле так оно и есть. Абсолютно новая и неизведанная реальность, опасная. Тем более, что мы в Интернете по-прежнему занимаемся «литературой» — эссе, рассказы, документальные фильмы, большие умные беседы, а тут читатель привык к пище более лёгкой.

Но я должен сказать, что хотя мне все эти годы было очень трудно жить в профессии (ни капли не преувеличиваю), но вдохновляло одно — в любую эпоху рядом были совершенно замечательные, просто великие проекты, такие флагманы, которые пролагали путь всем остальным. «Огонёк», «Независимая», «Столица», «Эсквайр», «Большой город»… Да много кто. Сейчас, правда, многие из этих флагманов как-то позакрывались и переформатировались… Но всё равно в авторскую и честную журналистику я по-прежнему верю.

— Как считаете, что ждёт авторскую журналистику, она будет постепенно сходить «на нет», уступая место копирайту, блогам, так называемой гражданской журналистике? Или автор, наоборот, будет цениться как никогда? Профессионалы не исчезнут?

— Откуда же я знаю. Мне кажется, хороших репортёров рождается так же мало, как хороших пианистов.
Людей, способных мыслить на бумаге, тоже раз, два и обчёлся. Но понимаете, просто раньше любого мальчишку-стажёра редакция обязательно посылала в командировки. На край света, в Сибирь, в Среднюю Азию, в глухие посёлки, куда угодно. Сейчас это исчезло.

Откуда эти изначально одарённые люди возьмут материал? Как они появятся?

То же самое с аналитиками. Для того чтобы получить возможность написать «подвал», то есть не просто статью, а статью с серьёзными выводами, нужно было уметь собирать фактуру, уметь обходить цензурные рогатки, обладать чутьём и стилем. То есть пройти аки верблюду сквозь игольное ушко.

Сегодня — раз, посмотрел телевизор и написал «аналитику». Оказалось, что проклятая советская власть была нужна, чтобы мы могли научиться писать. Я шучу, конечно, но и скучаю по прежней ситуации, когда профессионалы должны были пуд соли съесть, чтобы заработать свой профессионализм. Интернет-эпоха этот пуд соли превратила в какой-то мелкий расфасованный порошок. В Мос­кве редакций, где заставят съездить в командировку и научат писать очерк и репортаж, осталось… Я даже не знаю, остались ли они вообще.

С другой стороны, что уж говорить, информация стала потребностью современного человека. Из довольно экзотической профессии журналистика стала каким-то монстром современного мира. Мы уже дышать не можем, не послушав новости и не открыв свой гаджет. Это новый вызов. И для него нужны какие-то новые профессионалы.

— Если говорить о предпочтениях, о доверии и интересе к коллегам, то какие издания в нашей стране вам кажутся наиболее передовыми и честными и почему?

— Я не люблю позицию главного редактора журнала «Русский репортер» ЛЕЙБИНА, но это единственный журнал, где сотрудники реально ездят в командировки и что-то собирают. Не потому что надо осветить очередной вояж президента, а просто так — для читателя. У остальных денег на это нет.

Хорошие колумнисты писали в печатной «Русской жизни», сейчас будут писать в онлайн-версии. Хорошие журналисты работают в «Коммерсанте», в «Огоньке». По крайней мере, я им доверяю почти всегда. Лучшим интервьюером из ныне живущих по-прежнему считаю своего друга и коллегу Игоря СВИНАРЕНКО, одного из создателей нашего журнала «Медведь». А вот другой создатель бренда, Альфред Рейнгольдович КОХ, писать статьи что-то бросил, перешёл целиком на блог. Очень жаль.

Анна ГРУЗДЕВА