Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
апрель / 2014 г.

Как любовь

Обычный американец в течение дня встречает от 2 до 20 призывов к благотворительности, просьб о помощи. И он не теряется, не огорчается и не закрывается. Выбирает и жертвует. Если, конечно, у него сегодня есть такая возможность. Поскольку именно такое поведение предписывает ему культурная норма.

Статистики о том, как часто с призывами о благотворительности сталкивается обычный россиянин, нет. Как пока нет в России и культурной нормы благотворительности. Но она обязательно будет, — считает пресс-секретарь красноярского благотворительного фонда «Добро24.ру» Ольга АБАНЦЕВА.

— Оля, что такое благо­тво­рительность?

— Социальная гарантия.

— Ещё одна? У нас ведь масса социальных гарантий, а к сентябрю наверняка ещё какие-то появятся.

— А это гарантия не государства. Благотворительность — это когда каждый человек, член общества, становится социальным гарантом для любого нуждающегося. Не надеется на государство, а сам выступает в этом качестве, добровольно и осознанно. И тогда общество действительно становится гражданским и защищённым.

Генриетта Болдина — директор фонда «Добро24.ру», Наталья Дубашинская — пресс-секретарь театра им. Пушкина, Ольга Абанцева — пресс-секретарь фонда

Генриетта Болдина — директор фонда «Добро24.ру», Наталья Дубашинская — пресс-секретарь театра им. Пушкина, Ольга Абанцева — пресс-секретарь фонда

— То есть благотворительность — это удел стран, в которых правительство не может обеспечить основные нужды, поэтому гражданам приходится брать на себя этот труд?

— Для большинства стран это неверно, но в нашей стране — да. Правда, наша «новая» благотворительность началась не так давно. Раньше-то, до революции, всё было довольно традиционно. В советское время из зарплат принудительно «вычитали» на памятники, библиотеки и прочие, казалось бы, благие дела. Но акт творения блага из-под палки, по приказу, не являющийся актом доброй воли, нельзя назвать благотворительностью. Поэтому в советское время благотворительность в нашей стране умерла. И возродилась уже в России конца 1990-х — начала 2000-х.

— Почему именно тогда?

— Тогда произошло социальное расслоение, появились люди богатые и откровенно бедные, выделился средний класс. Появилась возможность путешествовать, многие впервые побывали за границей, увидели, как там помогают обездоленным, как общество относится к благотворительности. Особенно вдохновил опыт Америки.

— Чем?

— Соединенные штаты — страна молодая, образовавшаяся только в 18 веке, а уже в 19-м, с развитием прогресса, там появились первые миллионеры — РОКФЕЛЛЕРЫ, КАРНЕГИ и прочие нувориши, нуждавшиеся в признании. Вспомни пирамиду МАСЛОУ: потребность в уважении стоит недалеко от удовлетворения физиологических потребностей. То есть после того, как человек себя накормил и обезопасил, ему необходимо признание. И в США началась гонка престижей. С появлением Стэнфордского университета начала складываться системная благотворительность по открытию университетов и библиотек: в США большинство из них построены частными лицами, поэтому носят конкретные имена. И чем больше, весомее то, что человек подарил обществу — например, больницу или реабилитационный центр — тем выше его престиж. Можно присоединиться к компании с репутацией, и сияние бренда распространится на тебя. То есть фирма, построившая новый корпус в Гарварде, увеличивает свой престиж ровно на Гарвард.

— Подожди, но ведь декларируется, что в США сегодня всё хорошо с социальными гарантиями. Если государство справляется, зачем нужна благотворительность?

— Потому что это круто. У нас же благотворительность вынужденная: по копейке, с миру по нитке — голому рубашка. Наш фонд «Добро24.ру» занимается адресной помощью. Это сбор и передача родителям либо клиникам средств на лечение детей при тяжёлых заболеваниях: онкология, ДЦП, муковисцидоз. И большая часть платежей, которые проходят через фонд и спасают жизни детей, — это переводы до ста рублей. Я участвовала в сборах уже примерно 60 миллионов рублей, и могу точно сказать, что 50 рублей могут спасти мир. Самые активные жертвователи — это пенсионеры, матери-одиночки и студенты. То есть наша благотворительность — это отнюдь не благотворительность Рокфеллеров. В крупных компаниях, таких как Ванкорнефть или Газпром, конечно, есть благотворительные программы, и наверняка они помогают людям, но… Нет об этом информации.

— Почему? Опасаются, что выстроится очередь из неимущих?

— Думаю, для них это не имеет смысла сегодня. По нашему законодательству, бизнесмен должен сделать доброе дело, а потом оплатить сюжет в новостях, чтобы рассказать. А смысл? Поэтому одни занимаются благотворительностью, но никому об этом не рассказывают, другие покупают прямую рекламу, а в информационном пространстве — тишина, такое ощущение, что благотворительности нет. Правда, появление соцсетей изменило ситуацию. Конечно, там и для мошенников возможности появились, но тут уже вопросы не к тем, кто жертвует, а к правоохранительным органам и законодателям.

— А какие возможности у мошенников? Объявляют себя фондом, собирают на лечение ребёнка, а покупают виллы на Средиземном море?

— Собирают не только фонды. У человека должна быть возможность выбора: перечислить средства в фонд или приехать отдать лично в руки конкретному человеку. Другое дело, что через фонд пожертвования более защищены. Мало того, фонд может стать инициатором отзыва пожертвования через прокуратуру, если появится подозрение, что деньги тратятся ненадлежащим образом. Если же ты сделал пожертвование сам родителям, то это добровольная передача средств, и доказать потом в прокуратуре, что жертвовал ты не на автомобиль для папы, а на донорский костный мозг для дочери, невозможно. У фондов же и договор с заявителем, и отчётность прозрачная. Поэтому жертвователь может быть уверенным, что его деньги пойдут на заявленные нужды. И если какие-то сомнения появляются, тут же обращается в фонд, а мы проводим проверки.

— Что должно произойти с человеком, чтобы ему захотелось поделиться своими большими или совсем небольшими деньгами с тем, кому плохо?

— Знаешь, я постоянно об этом думаю. Нет одного механизма, у всех по-разному. Я впервые подумала о ком-то ещё, кроме себя, когда родила сына.

— Сколько ему сейчас?

— Семь лет.

— А в благотворительности ты?..

— Шесть. Когда пишу о наших подопечных, пытаюсь понять, что всколыхнёт людей. Чаще всего людьми движет страх. Страх и желание защитить себя и своих близких, уберечь, откупившись. Другое дело, что это — подсознание, а сознательно-то все мы понимаем, что с болезнью невозможно договориться или заплатить наперёд. Единственное, что мы можем — это прямо сейчас, в данную секунду сделать мир чуть лучше.

— Зачем? Вот живу я, не хорошо и не плохо, как и все в нашей стране. Создавать какой-то имидж мне не нужно. Почему я должна свои деньги, нелегко заработанные, отдать чужому ребёнку?

— Не должна. Благотворительность — это добровольное действие. Это как любовь. Нельзя ведь заставить кого-то полюбить указом сверху. И если уж разбираться, то ты не должна и любить своих родителей, или друзей, или родину. Тем не менее, внутренняя потребность в любви и дружбе ведь есть? Очевидно, что милосердие тоже присуще всем.

— Но почитание родителей закладывается в семье, о любви рассказывают в литературе, патриотизму учат в школе. А о благотворительности откуда узнает человек?

— Мы стараемся рассказывать. «Вконтакте» более 50 000 групп со словом «Помогите» в названии. Сегодня в любой соцсети практически невозможно сформировать френдленту, в которой хотя бы раз в неделю не оказалось сообщения, призывающего кому-то помочь.

— А тебе не кажется, что обилие подобных групп играет скорее скверную роль? На тебя со всех сторон вываливается это «помогите», страшные судьбы, все сообщения переполнены болью. И первое желание — руками от этой боли закрыться.

— Это очень российский синдром — закрыться. Сродни тому, как люди боятся вслух сказать слово «рак». Но если отвернуться, проблема не исчезнет.

А у нас культура благотворительности не могла появиться, потому что в ней не было необходимости. В моём детстве в детских садах не было детей-инвалидов. И в школе. А в университете было шоком, что у нас на курсе училась девушка с ДЦП. Мне стыдно до сих пор, но я с ней ни разу словом не обмолвилась.

— Что тебя останавливало?

— Как раз отсутствие культуры, традиций в отношении к инвалидам. Был только инстинктивный страх присутствия в моей жизни неполноценности, болезни, пусть и чужой. Мне не хотелось этого в моём мире. И государство сделало всё, чтобы мы не встречались с такими людьми, они жили в каких-то гетто.

Если калеки, просящие милостыню, в царские времена на улицах никого не шокировали, а напротив, позволяли выполнять христианский долг, то в СССР они оказались больным мозолем, их исключили из жизни. Более того, наша страна и архитектурно не предназначена для жизни таких людей.

Не появляются такие герои ни в отечественной литературе, ни в кино. Поскольку сын скоро станет подростком, я готовлюсь — смотрю сейчас молодёжные американские сериалы и поражаюсь разнице. Во-первых, присутствие инвалидов там повсеместное, поскольку доступная среда везде. Во-вторых, для поступления в колледж у подростка, кроме хороших отметок, должно быть некое портфолио, в котором представлены творческие, исследовательские проекты и обязательно — проекты по участию в благотворительных акциях. То есть дети буквально с детского сада готовы разделить если не финансы, то силы и время с теми, кому повезло меньше.

Мой ребёнок, поскольку я в этом работаю, знает, что есть разные люди. Он знает, что дети болеют, он плачет со мной, когда они умирают.

— А нужны ли такие потрясения семилетнему ребёнку?

— Если он сейчас этого не поймёт, если его сердце научится только радоваться и брать, то как же я смогу быть уверенной, что к 30 годам оно захочет сопереживать и отдавать?

— Зато он может вырасти счастливым человеком.

— Для своего ребёнка я такого счастья не хочу. В немецких концлагерях тоже ведь работали счастливые люди. Устраивали вечеринки, влюблялись и хохотали, когда в паре метров от них людей жгли в печах. У каждого свой путь к счастью.

— Оля, сочувствие может быть и через позитив. Почему призывы к благотворительности в России бьют наотмашь, через боль и ужас? За границей же иной подход— через интересные акции, в которых хочется принять участие. И люди с удовольствием включаются. Например, австралийки устраивали забег на шпильках, чтобы собрать деньги для фонда борьбы с раком груди. Проблема вроде такая же серьёзная — онкология, но эмоции другие. Почему у нас этого нет — благотворительность пока еще неокрепшая, или это связано с нашим менталитетом? Или воздействие через негатив даёт более быстрые результаты?

— Какой негатив? Ты имеешь в виду размещение призывов «Помогите, иначе он умрёт» с фотографией невесёлого ребёнка? Это вынужденные приёмы, и мы от них стараемся уходить. Писать отстранённо невозможно, ведь подопечные становятся частью нашей жизни, мы постоянно общаемся, следим за здоровьем и лечением, роднимся. При таких условиях написать сухой информационный пост невозможно. Но — мягче, без перехлёста эмоций.

А потом, мы же православная страна, а православие — это всё же довольно печальная, на мой взгляд, религия. Посмотри на строгие лики наших святых. Протестанты или буддисты могут себе позволить рассказать анекдот о монахе или пошутить о святом, в нашей же культуре такое недопустимо. Может, ещё и поэтому мы склонны отзываться скорее на печальное.

Ну, и нетрадиционные формы у нас сложно применять. Мы консервативны. Даже в фонде у нас часты споры, а всего-то два штатных сотрудника — я и директор фонда Генриетта БОЛДИНА. Я не вижу крамолы в акциях на грани фола: предположим, чтобы голые люди собирали деньги для лечения детей с ДЦП, потому что это точно привлечёт всеобщее внимание. Генриетта же — сторонница классического подхода, она от хулиганства меня удерживает.

— И как два сотрудника фонда могут не только собирать средства, но ещё и пытаться закладывать какие-то культурные нормы благотворительности в обществе?

— А у нас есть помощники — тысячи людей, состоящих в группах фонда и наших подопечных в социальных сетях. В Красноярске сейчас начинается проект «Доброкарта», направленный на привлечение волонтёров из студентов, и с его помощью, я думаю, благотворительным фондам будет легче работать.

— Как ты занялась благо­творительностью?

— В определённый момент мне захотелось, чтобы мой ребёнок жил в мире, который хоть немного лучше сегодняшнего. Но куда приложить силы? Мне очень повезло, что рядом с местом моей работы оказалась благотворительная столовая «Милосердие». Я просто зашла туда и спросила «что нужно?». Познакомилась с Татьяной Викторовной ЗАБОЛОЦКОЙ, которая вот уже 16 лет работает там директором. И очень меня тронуло, как какой-то человек во время нашей беседы зашёл, поздоровался, поставил сумочку с продуктами и вышел. Спрашиваю — это что? Татьяна Викторовна отвечает: этот человек раз в два месяца привозит картофель и другие овощи со своего огорода, понимая, что кто-то не может себе даже такого позволить.

Это ведь правда ужасно, когда кому-то нечего есть. Кто-то в этот момент голодает. На фоне всей этой современной молекулярной кухни дорогостоящей. Я не призываю отказаться от изысканной еды. Но вот этот контраст, он ведь не книжный, он реальный, он прямо сейчас с нами происходит.

Столовая «Милосердие» — это как раз редкий пример благотворительности сверху, проект Людмилы ПИМАШКОВОЙ, как и её благотворительный фонд. А что сегодняшняя политическая, бизнес-элита края? Где супруги этих уважаемых людей? Неужели жёны современных политиков не равняются на великих женщин, оставшихся в истории?

— А почему им непременно нужно желать оставить свой след в истории?

— Кому много даётся, с того много и спрашивается. Однажды в фэйсбуке я задала этот вопрос: «Политики, бизнесмены, где ваши жены?» Почему благотворительностью у нас занимаются небогатые Даша МОСУНОВА, Надя БОЛСУНОВСКАЯ?.. Я вот, например, ни разу в жизни за границей не была. А в ответ — тишина. О меценатах тоже нет информации, или о кураторстве школ, например… Не хочется верить, что все их интересы ограничиваются шопингом в Милане…

— Всё же как ты ушла из журналистики в благотворительность?

— Поскольку я работала в газете, сталкивалась с просьбами родителей о помощи в поиске средств для лечения больных детей через СМИ. А я с частью сегодняшних журналистов училась, со многими работала, поэтому было несложно договориться о размещении информации. Потом был первый для меня большой сбор средств — девять с половиной миллионов для Никиты ЛУНКОВСКОГО на пересадку костного мозга в Сингапуре, и я познакомилась с группой волонтёров. Сбор продолжался год, деньги собрали, операция прошла успешно, и Никита вернулся в Россию. Здесь, к сожалению, организм отторг донорский костный мозг, не справился, и Никита ушёл.

Я не буду говорить об уровне нашей медицины, поскольку не специалист. И сравнивать инвестиции в медицинские исследования у нас и в США тоже не буду. Но от некоторых фактов просто опускаются руки.

Вот есть такое заболевание — муковисцидоз. Это системное наследственное заболевание, обусловленное генной мутацией. Считается, что в России с таким заболеванием рождается один ребёнок из 10 000. Население России немаленькое, как мы знаем, заболевание тяжелейшее и неизлечимое. И для таких больных на всю Россию — четыре койко-места в стационаре. Во всём мире с муковисцидозом живут, а у нас, как правило, не выживают.

Наша подопечная восьмилетняя Ариша с нейробластомой. Во всём мире это заболевание лечат MIBG-терапией — радиоактивным йодом. В России такое лечение не проводится, то есть нужно ехать за границу. Диагноз поставлен пять лет назад. Мы сейчас проводим сбор на лечение девочки в Германии — нужно 11 260 000 рублей. Вот что делать родителям в такой ситуации? Только идти по миру с протянутой рукой.

— Когда дети уходят, родители живут с этой болью всю жизнь. А ты идёшь к следующей разрывающей сердце истории. Как ты себя сохраняешь?

— Для многих потеря кошелька с деньгами и транспортной картой будет трагедией. Я же, поскольку ежедневно сталкиваюсь с настоящими трагедиями, не стану расстраиваться по такому поводу. И ко всем бытовым неурядицам отношусь гораздо легче.

И с большей любовью — к сыну. Сердце сжимается, когда вижу, как люди позволяют себе проявлять неуважение к собственным детям. Я знакома с мамами, которые многое бы отдали за то, чтобы их ребёнок баловался или капризничал, бегал и кричал радостно — жил. Поэтому формы воспитания, в которых есть хоть какой-то элемент насилия над ребёнком, для меня неприемлемы. Допускаю, что я неправа, и лет через двадцать можно будет оценить, какие плоды принесёт моё воспитание, но пока это делает меня безусловно счастливым родителем. Я точно знаю, что всё в отношениях между родителем и ребёнком возможно с помощью любви.

Понимание трагедий родителей, потерявших детей, напоминает мне и о том, в чём настоящее счастье. И пробуждает благодарность за то, что я могу дышать, шевелится, бегать, печалиться, влюбляться.

И ценить это. Потому что слишком всё хрупко. Секунда — и ты из энергичного человека вдруг превращаешься в того, кто никогда не сможет подняться с кровати и улыбнуться своему ребёнку. Всё это даёт близость трагедии.

А ещё я впервые чувствую, что делаю что-то по-настоящему важное.

— Однако долго жить в таком режиме невозможно. Однажды придётся либо наращивать кожу, либо столкнуться с эмоциональным выгоранием.

— Когда мы решили организовать фонд, нас было шестеро, сейчас осталось двое. Четверо ушли, потому что очень болезненно переживали смерть детей. И я их понимаю. Но сама так поступить не могу. У меня не может быть выгорания в такой ситуации. Я же понимаю, что если меня не станет, то жизнь подопечных фонда из сложной станет ещё более сложной. Это не отвлечённые понятия, а конкретные судьбы, жизни. Когда у Виолетты ПОЛЯКОВОЙ в израильской клинике после трансплантации костного мозга начались осложнения, а деньги на лечение закончились, сотрудники клиники мониторили наши группы в соцсетях, наблюдали ежедневный рост средств, собранных для Виолетты, и именно эти группы стали гарантом того, что счета будут оплачены, поэтому лечение девочки не прекратили. Так важно, чтобы само движение благотворительности становилось мощнее.

— Что для этого нужно?

— Работать. Не отчаиваться. Искать новые формы. Может, однажды удастся пробиться к кому-то из людей состоятельных и состоявшихся. А потом мы с Генриеттой мечтаем, чтобы в Красноярском крае появились детский хоспис и реабилитационный центр, построенные на пожертвования, где будут применяться современные методики, и ребёнку в тяжёлом состоянии не скажут «мы не готовы вами заниматься». У нас ведь в крае около 2000 детей с ДЦП зарегистрировано только в этом году. Что им предлагает государство? Массаж два раза в год и раз в год поездку в краевой санаторий на курс ЛФК. Некоторым даже в занятиях с логопедом отказывают — мол, зачем, если говорить они почти не могут?

Часто нас упрекают, что мы не занимаемся изменением законодательства. То есть сталкиваемся с проблемами, но решаем их адресно, локально. Появляются оппоненты, которые говорят «ну, собрать-то деньги — это самое простое, вы законы измените». Меня эти выпады забавляют. Ведь этот советчик наверняка сам в состоянии изменить закон, и было бы здорово, если бы он это сделал. Но он выбирает советовать. Ок.

— Что может сделать человек, если захочет помочь, — к тебе обратиться?

— Безусловно. Обязательно найдётся применение любой активности — не в нашем фонде, так в другой благотворительной организации. Неважно, кому ты помогаешь — детям, взрослым или животным. Ты делаешь мир лучше — это главное. И однажды благотворительность станет нормой.

— А кому охотнее жертвуют?

— На первом месте дети, на втором — кошечки-собачки, потом — старики и на последнем месте — взрослые трудоспособного возраста. Поэтому, если заболеем мы с тобой, собрать средства на лечение будет очень трудно даже с помощью волонтёров. Почему-то ценность жизни работоспособного человека в глазах нашего общества минимальна.

— Что влияет на сборы? Колебания курса доллара на вас как-то отразились?

— На сборах нет. А вот на возможность оплатить лечение тем, кто уже уехал — да. Участие медийных лиц сразу увеличивает сборы. Когда к сбору для студента СФУ Гриши МИШУТУШКИНА подключился Фёдор ЕМЕЛЬЯНЕНКО, половину необходимой для лечения суммы собрали довольно быстро. И это были простые студенты.

— А из местных медиаперсон кто-то участвует в работе вашего фонда?

— Актёры театра имени Пушкина. Когда совсем аховая ситуация, прошу помочь с репостом в соцсетях Анну ПРОХОРОВУ, Владимира ПЕРЕКОТИЯ. Бывает, не отказывают. Но иногда проще уговорить Веру БРЕЖНЕВУ разместить информацию о красноярском ребёнке, чем кого-то из местного сообщества.

— Почему?

— Не знаю. Было бы здорово, если бы каждый известный человек выбрал подопечного и поддерживал его хотя бы репостами в соцсетях. Ведь через перепосты невозможно заразиться ни онкологией, ни ДЦП.

Александра КАЗАНЦЕВА