Консилиум не пришёл к консенсусу

Среди десятков пленарных и секционных докладов, посвящённых экологии языка, кросс-культурным и социальным аспектам коммуникации, коммуникативным практикам и даже стилистике креатива, можно было услышать, например, о речевых играх школьников в интернет-коммуникации. Общение в социальных сетях позволяет создавать тексты, нарушающие языковые нормы; возникают своеобразные формы сетевого этикета с обилием смайликов, отсутствием формул приветствия в общении со сверстниками и формул прощания — в принципе. Или о языковых играх в научной фантастике и фэнтези, для которых характерно творческое, нетрадиционное использование языка на всех уровнях. Ольга Викторовна ФЕЛЬДЕ (Сибирский федеральный университет) рассказывала об ангарском меморате — это воспоминания-рассказы коренных жителей Приангарья, воспроизводящие личные впечатления о событиях, связанных, в том числе с затоплением их родных деревень.

Елена Станиславовна КАРА-МУРЗА (Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова) повествовала о ещё более диковинном звере — лингвоконфликтологии. Конфликт часто начинается из-за восприятия участником интеракции некоторой ситуации или действия, в том числе речевого, как значимого отклонения от норм, результатом которого может стать ущерб — физический, экономический, моральный. Поэтому к языковым, коммуникативным, этическим нормам названная дисциплина добавляет ещё и правовые. Лингвоконфликтология позволяет говорящему или пишущему выбирать правильную интонацию для высказывания. Иногда неправильные варианты использования словосочетаний и фраз русского языка (например, «деффчонки») — это злоупотребление свободой слова, считает Кара-Мурза. По её словам, среда нынешнего времени провоцирует судебные дела по всем видам правонарушений в русском языке. Конфликты возникают как в текстах всех жанров, так и в рекламе. Елена Станиславовна отмечает важность лингвистической экспертизы в судебных спорах и необходимость адаптирования лингвоконфликтологии для нужд любого гуманитарного образования.

Большая часть выступлений непосредственно касалась уже упомянутой экологии языка. Так, Светлана Анатольевна БОЙКО (Байкальский государственный университет экономики и права) рассказывала, что среди основных особенностей современного русского языка учёные выделяют увеличение числа английских заимствований; это становится нормой речевой и письменной коммуникации. Заимствования могут осуществляться на разных языковых уровнях: графическом, морфологическом, лексическом, синтаксическом и даже орфографическом, например, написание каждого слова в названии продукта с прописной буквы, как это принято в англоязычной письменной культуре. Среди примеров встречаются весьма забавные — например, книжный магазин под названием «Bookingem». Оригинальное правописание Букингемского дворца, с которым авторы названия хотели вызвать ассоциацию — Buckingham. Поскольку «booking» означает бронирование, а «gem» — драгоценный камень, для носителя английского языка название выглядит странно и неудобно для интерпретации.

Некоторые исследователи не видят в происходящем никакой угрозы для русского языка и культуры, полагаясь на мифическую «способность языка к самоочищению», однако с позиции эколингвиста этот процесс для будущего русской культуры опасен. «Являясь биологической функцией человека, способствующей его ориентированию/адаптации в окружающем мире, язык оказывает формирующее воздействие на индивида как живую систему», — читаем мы в докладе Бойко. И дальше: «Современный процесс «англизации» русского языка, порождённый изменениями ценностных ориентиров в обществе и в свою очередь порождающий дальнейшие изменения, не может, надо полагать, привести к появлению новой англоговорящей нации, однако он является одним из важных факторов в формировании общества, утратившего свою национальную идентичность вместе с полноценным национальным языком».

Настораживает?

***

Пускай словосочетание «экологическая лингвистика» мало о чём говорит постороннему наблюдателю, но интуитивно его расшифровать может каждый. Это сравнительно молодое научное направление в области языкознания, на стыке философии, социо­лингвистики и психолингвистики, которое языковую сферу обитания человека рассматривает в контексте законов, принципов и правил, характерных для экосистем со всей прилагающейся метафорикой: например, «экологический кризис» или «загрязнение языка». Родоначальник жанра американский лингвист Айнар ХАУГЕН впервые определил языковую экологию как науку о взаимодействиях между языком и его окружением. Он полагал, что языки конкурируют друг с другом, как животные и растения — внутри государства и других социальных групп, в сознании поли­язычных носителей.

С тех пор об истинном содержании этого термина ведутся сложные дискуссии, возникает понятие экологии языка, которая исследует факты и процессы, негативно или позитивно влияющие на состояние и развитие языка как знаковой системы. Вопрос этот особенно интересен, поскольку через каждый язык мы видим мир иначе. Оскудение языка, таким образом, должно напрямую соотноситься с восприятием человеком своего места в мире. «Признание экологического характера языковых взаимодействий, обеспечивающих единство общества как живой системы, заставляет радикальным образом пересмотреть роль языка в эволюции когнитивной ниши человека», — пишет Александр Владимирович КРАВЧЕНКО (Байкальский государственный университет экономики и права).

Как рассказывал на конференции один из адептов лингвоэкологического подхода профессор Александр Петрович СКОВОРОДНИКОВ (Сибирский федеральный университет), в отношении предмета эколингвистики нет единого мнения, сам же он склоняется к признанию таковым проблематики совершенствования языка и его речевого воплощения, включая изучение и популяризацию языкового творчества. У социальной экологии четыре базовые функции, говорит Сковородников: сохранение природы, восстановление природы, совершенствование природы и защита человека от пагубного воздействия природных явлений. Аналогичным образом подобные задачи встают и перед эколингвистикой.

Таким образом, в рассуждениях о современном русском языке сами собой возникают алармистские нотки.

Многие лингвисты подмечают процессы вымывания из языкового сознания значительной части нации нужных для полноценного общения слов, оборотов и соответствующих смыслов, «а это уже травма не только речи, но и языка, так как происходит омертвение его существенной части».

Однако если продолжать аналогии с собственно экологической наукой, то можно условно разделить всех учёных-экологов на два типа: общественного и научного плана. Цели у этих групп разные. Если первые озабочены повышением уровня социальной значимости сохранения природы, то вторые ограничиваются описанием ситуации, научным моделированием, в крайнем случае — прогнозами. Посылы, тексты и желания первых более эмоциональны, они не чураются благородного пафоса; напротив, другой группе присуще осторожное недоверие.

Разность взглядов на эколингвистику и её статус как дисциплины сформировали внутренний нерв конференции и определили основной полемический вектор.

«Лингвоэкологии надо осознать свою концептуальную базу, понять, что общего и что различного в смежных сферах, — говорит Григорий Ефимович КРЕЙДЛИН (Институт лингвистики Российского государственного гуманитарного университета). — Без этой демаркационной линии я её как науку не вижу». По словам Крейдлина, это судьба всех молодых дисциплин: «Опасность состоит в том, что сейчас мы называем этим словом то, что уже есть — а это значит плодить сущности без необходимости».

«Вообще-то говоря, всем, чем занимаются в рамках так называемой лингвоэкологии, люди уже давно занимались», — соглашается с предыдущим спикером Евгений Васильевич ГОЛОВКО (Институт лингвистических исследований РАН / Европейский университет в Санкт-Петербурге). Если смотреть на положение дел в широкой перспективе, то получается, что русский язык находится в неплохой ситуации, да и вообще вряд ли стоит утверждать, что ему что-то угрожает.

***

Один из самых именитых гостей конференции член-корреспондент РАН Е.В. Головко и прокомментировал, о чём так ожесточенно спорят на конференции и что подразумевает экологический подход к языку?

— По моему мнению, в рамках экологии языка речь идёт о том, чтобы сохранять языки как таковые на земле, потому что они, несомненно, исчезают, осталось их шесть тысяч с небольшим. За мою лингвистическую биографию я наблюдал, как минимум три языка исчезли. Это один из эскимосских языков — я знал последнюю его носительницу; потом это язык керекский, который был распространён на севере Камчатки, и один из языков индейцев на Аляске. Кроме того, я могу перечислить десятки языков, где носителей остались единицы. Но это задача не научная, а прикладная! В этом смысле экология языков — сохранение, фиксация, документация. Отчасти — то, что называется ревитализацией, то есть возрождение языка, его институциональная поддержка.

— Возрождать языки — вроде бы миссия достойная…

— Чрезмерный азарт для лингвиста сомнителен: дело это чрезвычайно сложное, успешных примеров в мире можно насобирать два-три, не больше. Есть со всем этим одна проблема — пока люди сами не захотят говорить на конкретном языке, их нельзя заставить. Если язык не престижный, если они считают его бесполезным — зачем он им нужен? Может быть, он вообще бесписьменный. Да, бытовой язык. Да, я, может быть, помню какие-то слова. Да, дедушки-бабушки говорили, и папы-мамы тоже пытались говорить. Но я-то сейчас такой современный, получил специальность, и для работы он мне не пригодится. Просто не выдерживает конкуренции по степени практичности и нужности с большим языком.

В общем, экология языков хоть какой-то смысл имеет. Но это не наука. Задача академической науки — извлекать фундаментальное знание из каких-то фактов. Конечно, у любой науки есть прикладные задачи, но они побочны.

— А что тогда смысла не имеет?

— То, что на конференции особенно активно и бурно обсуждалось: лингвоэкология как забота о сохранении конкретного языка. Здесь я абсолютно не солидарен с тем, чем это направление занимается, потому что перенесение биологических метафор на языки, на лингвистику, как правило, совершенно неудачно. Уподоблять язык живому организму, какому-то существу — в корне неправильно. Потому что организм — это природа, а язык — вещь сугубо социальная. Всё, точка.

— То есть, никакой практической пользы разработанные эколингвистами рекомендации не приносят?

— Ошибочно думать, что наука — это лопата, молоток или вилка, и мы сейчас этим инструментом что-то поковыряем, подкрутим и исправим.
Требовать от фундаментальной науки какой-то практической полезности могут только чиновники. Язык — вещь саморегулирующаяся. Языковое планирование, языковая политика — всё это появилось совсем недавно. Раньше об этом никто не заботился, и языки отлично жили! С ними случались самые невероятные вещи: они скрещивались, смешивались, заимствовали, какие-то народы переселялись с места на место — с языком, естественно. Жизнь шла своим чередом. И вдруг сейчас спохватились — а как это он без нас был столько тысячелетий? Человеку свойственно заблуждаться, что он всё может контролировать. Но это немножко смешно и напоминает «1984 год» Джорджа Оруэлла. Всё это утопия, даже в тоталитарном государстве нельзя полностью управлять языком.

— Так что же происходит с русским языком?

— Ничего ужасного. Он просто меняется, что говорит исключительно о его крепком здоровье.
Социальные реалии и социальные отношения не стоят на месте, поэтому сетовать, что молодёжь сейчас не так говорит, диалоги не так строит — не совсем умно. Да, что-то иногда попадает в речь, что кажется нам лишним — но оно само исчезнет. Если на куртках дворников вместо слова «уборка» начали писать «клининг», то это не страшно: или не приживётся, и тогда мы будем вспоминать о нём, как о курьёзе, или приживётся, что тоже нормально.

В русском языке абсолютное меньшинство слов, исконно русских по происхождению — и кто об этом помнит? Когда язык перестает быть способным вбирать в себя чужие слова и их адаптировать, значит, он болен. Кроме того, ведь люди, которые охотно употребляют в разговорной речи англицизмы — они же и иностранного языка, как правило, толком не знают. Кстати, со знанием иностранных языков дело обстоит куда хуже, чем в Европе, где худо-бедно каждый говорит по-английски.

— Известный факт, что в некоторых странах, в том числе европейских, государство пытается регулировать процессы, связанные с заимствованиями. Например, во Франции на каждый англицизм, условно говоря, сочиняют собственное слово.

— Да, но такая практика тоже не особо успешна. Можно как-то тормозить языковые тенденции, но если люди сами будут употреблять новые слова, никакое правительство не сможет этого остановить. Поэтому и не имеет смысла говорить, что язык загрязняется или портится. Мы можем только изучать, какие происходят изменения, и давать им объяснения. А с русским языком всё хорошо, поверьте. Такие периоды уже были — после революции 1917 года, например, писали работы на тему «Язык революционной эпохи». И тоже хватались за головы: мол, так много аббревиатур! Да, аббревиатуры первое время были очень модными. Но ничего же не случилось.

— Но, вероятно, на литературный язык все эти новации как-то повлияли?..

— Литературный язык — это ведь тоже изобретение. Его не вырыли откуда-то как эталонный метр, нет — он выдуман. Сконструирован. Литературный язык — символ государства, если угодно, так же как гимн или флаг. Он когда-то был сделан, и потом уже шла сознательная работа над ним. Посмотрите: поскольку все проходят через школу, они усваивают представление о литературном языке. Но тот, кто потом будет дворником, он не очень старается учить язык, потому что ему это не пригодится. А кто намеревается пойти в университет, тот всё впитывает, потому что считает, что это необходимо. И это тоже абсолютно нормально.