Как договориться с элитами

У Александра Аузана так много регалий и заслуг, что их перечень уместнее сверить по Википедии. Мне он симпатичен как минимум по двум причинам. Во-первых, Аузан в отличие от многих других экономистов позитивен. Он не твердит с заламыванием рук, что сырьевая экономика — проклятие России, а говорит, например, что кроме нефти и газа мы поставляем на экспорт ещё кое-что — мозги. А это значит, что наша система образования всё ещё конкурентоспособна. Или, допустим, из трёх сценариев выхода из кризиса (либеральный, мобилизационный, инерционный) он совершенно спокойно обсуждает мобилизационный как самый вероятный и не такой уж катастрофический.

А второе — Аузан не только рассуждает о глобальном, но готов улучшать окружающий мир практически. Чего стоит история, когда от имени Конфедерации обществ потребителей он добился, чтобы компания «Вимм-Билль-Данн» убрала из своей рекламы «Любимого сада» утверждение, что сок натуральный, хотя в нём присутствовали добавки… И вообще он шутит, что его преследует рок: в каждом кафе и магазине он сталкивается с нарушениями прав потребителей, которые не может не защищать.

На лекции мэтра в СФУ лишь треть слушателей были экономисты. Остальные — юристы, математики, строители, политологи, педагоги, филологи… «Моя любимая междисциплинарная аудитория, — прокомментировал докладчик. — Для меня в МГУ особым праздником является недавно основанная традиция так называемых межфакультетских курсов; их читают студентам других факультетов, и туда не имеют право ходить студенты своего факультета».

Итак, доклад. По большому счёту, он затрагивал две темы, над которыми учёный думает последние 15 лет. Это проблема элит и проблема общественного договора.

Мыслители-предшественники

Начал Александр Александрович с фразы САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА: в России за 5 лет меняется всё, а за 200 лет не меняется ничего. «Думаю, это был первый русский мыслитель, который зарегистрировал явление колеи». Далее — философы Георгий ПЛЕХАНОВ, Георгий ФЕДОТОВ и Николай БЕРДЯЕВ, которые раньше американских экономистов заметили, что Россия и некоторые другие страны при всём желании почему-то никак не могут вписаться в траекторию западного развития.

Ярче всех, на взгляд А. Аузана, сказал Бердяев: «С февраля по октябрь 1917 года перед восхищённым русским взглядом прошли парадом все возможные партии и идеи. И что же выбрал русский человек? То, что имел: царя и державу».

Почему мы сталкиваемся с этим дежавю, с этим повторением истории? Плеханов объяснял это тем, что в России самодержавие — это не то же, что абсолютная монархия в Европе, а крепостничество — не то же, что феодальная зависимость. Современным языком сказали бы: институты разные.

Георгий Федотов видел объяснение в том, что постоянно воспроизводится московитский тип, который выступает за царя и государственную организацию.

А дальше пришло время гипотезы философов проверить статистическими данными. Вот это первыми как раз сделали западные экономисты.

Таблицы Мэдисона

Открытие в конце ХХ века совершил англо-американский статистик Ангус МЭДИСОН. «Я не завистливый человек, но Мэдисону завидую, — признаётся А. Аузан. — Ведь чего проще! На одной страничке свести данные за 200 лет по валовому продукту и по продолжительности жизни населения. И когда он это сделал, выяснилось, что есть всего две траектории движения. Экономисты ахнули, когда увидели эту картину».

Первый радостный вывод из двух траекторий — прогресс, видимо, существует. Потому что ожидаемая продолжительность жизни поднялась у всех, даже в слабых странах Африки.

Второе — состав успешных или неуспешных стран не очень меняется. В лидерах Европа и Северная Америка. После Второй мировой к ним добавляется ряд стран Восточной Азии. Внизу как были, так и остаются Индия и Африка.

Третий вывод — разрывы не уменьшаются, а растут. Если в начале XIX века качество жизни отличалось в четыре раза, то к концу ХХ-го — в сто.

Интересно, что страны траектории А демонстрируют быстрый рост, своеобразную вторую космическую скорость, хотя годовой рост у них может быть маленький. А в траектории Б рост медленный, хотя годовые показатели могут быть высокими.

Так, Германия растёт среднегодовым темпом 3-4%. А Китай — 8-11%. Тем не менее многолетняя скорость Германии намного выше, чем Китая. Потому что главным оказывается не то, как расти, а как падать. И это особенно важно сейчас, во время
кризиса.

Так почему одни страны падают неглубоко и несильно, а другие быстро растут, но и резко падают? Оказывается, и это не секрет: у стран трае­ктории А общественные институты хорошие. Они очень сильно влияют по крайней мере на мягкость падения. Тогда почему страны категории Б не переносят к себе эти институты? Переносят: переписывают законы, развивают демократию. Только мало где это приносит изменения.

Статистика, по существу, показывает, что есть две траектории, к которым притягиваются страны. Покинуть одну траекторию и перейти на другую — очень тяжело. Эту проблему больше 10 лет назад А. Аузан предложил по-русски называть «эффектом колеи», а с английского переводят как «проблему зависимости от траектории предшествующего развития».

Неудачное живёт: феномен qwerty

Теорию институциональных изменений разработал Дуглас НОРТ, за что получил Нобелевскую премию 1992 года.

Его гипотеза основана на известном техническом феномене, который в свою очередь открыл Пол ДЭВИД и назвал QWERTY. Все мы можем наблюдать этот феномен у себя на клавиатуре компьютеров: в английской раскладке в левой верхней части буквы складываются в такую строку. В конце XIX века так называлась одна из лондонских фирм, которая выпускала пишущие машинки и сделала себе рекламу. Теперь пишущие машинки не выпускают, фирма не существует, расположение клавиш — неудачное, что было доказано в 60-е годы, но оно закрепилось. Оказывается, и неэффективные решения могут встраиваться в систему.

Более близкий нам пример этого — русская ширина железнодорожного полотна. Она шире европейской, и современные технологи считают, что наши инженеры правы, это оптимальное расстояние. Но нет никакого шанса, что мир поменяет сеть железных дорог на наши правила. Это и есть феномен qwerty. Технические решения могут быть правильными или ошибочными, но как только появляется стандарт, он даёт сетевые эффекты, экономию на масштабе, распространяется на соседние отрасли, способствует координации...
В итоге — решения закрепляются.

То же самое Норт предположил применительно к институтам. Он проанализировал две пары исторического развития: Англию и Испанию, а также северные и южные американские республики. И вот что у него получилось.

В XVI веке Англия и Испания ничем не отличались: близкое по численности население, обе страны создали империи, обе переходят к мануфактуре, общественная жизнь характеризуется борьбой короля и парламента. Но Англия стала одной из первых стран мира, а Испания — одна из самых отсталых стран Европы. Почему?

Норт доказывает: причина в налогах. Случайным образом, а не потому, что так придумали великие английские экономисты, налоги в Англии попали в руки парламента, а в Испании — в руки короля. В результате испанцам не было смысла инвестировать, нужно было тратить (короли любят дырявый бюджет). А англичане инвестировали. Англия получала из колоний меньше, чем Испания, а процветание оказалось более масштабным.

Забавно, что даже теперь, когда Испания осознала эту проблему и решила её законодательно, расклад сохраняется. Потому что традиция закрепилась в культуре, и нет институтов, чтобы это поменять.

То же можно увидеть в сравнении Аргентины и США. До середины XX века эти страны были равными по валовому продукту на душу населения. Но кто теперь помнит, что Аргентина входила в десятку самых развитых стран мира? И здесь Аузан предупреждает: «Я боюсь, как бы в начале XXII века такой вопрос не задали про Россию».

Отставание — норма, успех — исключение

Над тем, как отстающим преодолеть отставание и возможно ли это в принципе, ломают голову учёные всего мира. На взгляд А. Аузана, наиболее интересная работа последних лет («хулиганская») — обобщённая теория Норта, Уоллиса и Вайнгаста в книжке под дерзким названием «Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества» (2009 г.). Выделить в ней можно три момента.

Во-первых, если на траектории А находится 25 стран, а на траектории Б — 175, то почему развитие считается правилом, а отсталость исключением? Всё ведь наоборот. Надо объяснять, не почему страны отстают, это нормально, а почему эти 25 преуспевают. Они, кстати, сами объяснить это не могут, у них сплошные вопросы.

Второе: переход из одной категории в другую — длинный, занимает примерно 50 лет чистого времени. Мы считаем, что Южная Корея уже в траектории А, а на самом деле она ещё не закончила переход. Что касается Китая — он перехода даже не начал, очень медленно движется Китай по многолетним скоростям.

И третье. Две траектории являются, по сути, разными социальными порядками, а не просто последовательными фазами развития. И «порядки», характеризующие экономически успешные страны, следующие.

Элиты в этих странах создают законы для себя и распространяют на других (хочется высечь это золотыми буквами — авт.). А во всех остальных странах элиты делают для себя исключение в отношении законов.

Коммерческие, политические и общественные организации в экономически успешных странах деперсонализированы, не зависят от того, умер создатель, участвует ли он в управлении, сбежал ли с молодой любовницей в Европу — организации живут. А вот в странах неуспешных организации хиреют, болеют и умирают, если что-то произошло с основателем.

Наконец, в успешных странах элиты совместно осуществляют контроль над инструментами общественного насилия, а в неуспешных — распределяют элементы насилия между группами элит (допустим, я контролирую военно-воздушные силы, ты — полицию, а он — армию).

Если посмотреть с этой точки зрения на нашу страну, то после смерти Сталина коллективный контроль над силовыми структурами у нас возник: великий Жуков был снят с поста министра обороны. Организации в СССР переживали своих создателей — и КПСС, и ВЛКСМ, и ВЦСПС. При Горбачёве даже попытались создать законы для всех — но тут-то всё и рухнуло. Хотя по показателям развития СССР был очень близок к успешным траекториям.

Дано: колея. Задача: выскочить из неё

Кажется, что правила успешных стран — это такие цели, которые надо достичь. Но можно ли это сделать — вопрос. Оказывается, модернизация (или переход с первой космической скорости развития на вторую) — это не задача, а проблема. Никто не знает, как её решать.

Было много предположений, с чего лучше начинать, чтобы запустить экономический рост. Все эти предположения просчитали — и рецепта не нашли.

Так, не подтвердилась гипотеза Липсета, что экономический рост ведёт к улучшению политических институтов (посмотрите на Египет).

Гипотеза «барьеров несвободы» Илларионова (демократизация ведёт к экономическому росту) опровергнута — не обнаружено однозначной причинно-следственной связи между демократизацией и ростом. Более того, демократизация может дать отрицательные экономические эффекты при плохих институтах.

Последние 8 лет экономисты провели в поисках социально-культурного входа в модернизацию. О том, что переход на более высокую траекторию может осуществляться средствами образовательной и культурной политики, писали Аузан, Архангельский, Лунгин, Найшуль, Келимбетов…

Колея образуется из-за случайности политического или даже персонального выбора. Но потом закрепляется в культуре путём конвенции элит по поводу производства общественных благ: элиты договаривались между собой, как они производят законы, как управляют, как обеспечивают общественную безопасность. По существу это история социального контракта.

Так вот социальный контракт (общественный договор) и есть тот «замок», который удерживает страну в колее. Осознание и изменение общественного договора есть условие выхода из колеи.

Два типа социального контракта

Общественный договор имеет верхнюю часть айсберга — конституцию, и скрытую часть — обмен ожиданиями по поводу того, какие будут права и свободы, что будет с образованием и здравоохранением, кто будет платить за суд, за безопасность, за знания, за здоровье…

Фактически есть два типа социального контракта: вертикальный и горизонтальный. Вертикальный контракт заключается неполитическим (символическим) способом. Процесс обмена сигналами между участниками чаще всего является асимметричным и осуществляется через СМИ. Выбор оптимальной ставки налого­обложения не зависит от объёма предоставляемых общественных благ.

При горизонтальном контракте объём предоставляемых общественных благ соответствует объёмам налоговых поступлений, и государство

решает эти задачи не последовательно (сначала определяется налоговая ставка, потом думают, как делить), а одновременно.

Конечно, социальный контракт в разных странах понимается особо. Например, и Европа, и США — страны горизонтального контракта. Но представление о неравенстве, перераспределении и ценностях в них существенно отличаются.

Попытку выхода из колеи Россия сделала, приняв Конституцию 1993 года. Но оказалось, главный вопрос — кто будет платить за общественные блага — не был поставлен. До этого государство изымало доходы от организаций экономики и вкладывало в бесплатное образование, здравоохранение и т.д. А в новой структуре как платить?

Путём налога. Но избирателям об этом не объявили. Слишком тяжёлая борьба шла между правящей элитой и оппозицией, и ни те, ни другие не решились сказать, что для того, чтобы было бесплатное образование, за него кто-то должен заплатить.

В итоге — мы страна невидимых налогов. Три года назад экономисты МГУ посчитали, что россияне платят 48% реального дохода. Примерно как европейцы. Только незаметно для себя. Потому что это в основном косвенные налоги — НДС, акцизы и т.д. То есть платим мы столько же, но в голове этого у нас нет.

Мобилизация по варианту light

Исследования подтверждают, что преобладающей формулой контракта в России является «Стабильность в обмен на лояльность». Данная формула соответствует инерционной стратегии, в которой страна находится с 2004 г.

В 2008-2009 гг. под воздействием экономического кризиса произошла модификация социального контракта: увеличение социальных обязательств бюджета в обмен на лояльность, которая выдержала испытание в ходе электорального кризиса 2011-2012 гг., но не создаёт возможности развития, одновременно генерируя макроэкономические риски.

В 2014 году произошёл ещё более серьёзный сдвиг в отношении социального контракта. Оказалось, страна не вытягивает социальные обязательства, развитие замедляется и инвестиции падают. Нужно делать ограничитель социальным ожиданиям... И компенсацией этого ограничения стало присоединение Крыма.

Мы по существу вернулись к дореволюционной модели социального контракта. Первый раз это было при Петре Первом, второй раз — при большевиках. Такой контракт соответствует мобилизационной стратегии развития: ресурсы ограничивают поле перераспределения, власть и собственность сближаются, из европейской культуры (а теперь из Азии) заимствуются модернизационные задачи, репрессии сочетаются с патриотической риторикой.

Известно и то, как живёт подобный социальный контракт: объявляется мобилизация, совершается рывок, происходит подрыв человеческого потенциала, численность населения падает — и тогда происходит откат и демобилизация…

Впрочем, по прогнозу А. Аузана, сейчас это будет вариант light. Не будет принуждения населения: мы страна с открытыми границами, у нас нет большого репрессивного аппарата, строить его очень дорого и долго... Поэтому будет вариант light, когда манипулировать можно ресурсами. Например, частную компанию, типа «Башнефть», деприватизировать, а потом решать, отдать эти деньги в бюджет или одной из государственных компаний…

Это будет вариант, связанный с инновациями в оборонном секторе, они уже начались. Идеологическая мобилизация и готовность населения к этому — тоже налицо. Статистика показывает, что возникшие в 2014 году ограничения по выбору, по ценам пока не повлияли на консолидацию, т.е. контракт устоял.

Но главные трудности впереди. Подрыва населения не будет, но схема наткнётся на недостаток высококвалифицированных кадров. Потому что главные конкурентные преимущества XXI века — это качество человеческого капитала. В апреле прошлого года член экономического совета при Президенте РФ А. Аузан убеждал председателя правительства в том, что макроэкономическая ситуация будет плохой, но нужно сохранить инвестиции в человеческий капитал. С этим согласились. Но когда был опубликован бюджет, стало ясно: этот капитал сохранять не собираются, а это опасная штука.

И дальше лектор обратился к аудитории почти с призывом:

— С моей точки зрения, студенты и университеты для развития гораздо важнее, чем руководители институтов развития и инновационной динамики — замечательные люди, которые сейчас собираются на Красноярском форуме обсуждать вопрос о судьбе экономики.

Университеты производят не только частные блага, т.е. вашу способность продать себя на рынке. И не только социально значимые блага, потому что вы все — разные профессионалы и можете работать для страны, как оркестр. Университеты производят ещё и культуру.

Университеты производят будущие элиты, которые будут делать предложения неэлитным группам (потому что именно элиты умеют договариваться). Элитные университеты производят доминирующие группы будущего, а массовые университеты производят средний класс.

Сейчас в университеты закладывается следующий этап долгосрочных изменений. И важно не проиграть 2020-е годы. Потому что они будут решающими для того, чтобы Россия не повторила путь Аргентины.

Надо думать надолго вперёд. Я даже иногда говорю, что для меня люди различаются не по взглядам, а по их длине: консерватор, либерал, националист, социалист — ради бога, всё что угодно. Только посмотрите на 15 лет вперёд. Как только возникает долгосрочное мышление — возникает результат.

А завершить хотел бы поговоркой, которую очень люблю: те, кто хочет получить всё и сразу, получают ничего и постепенно.

Дмитрий ФИЛЬКО