Запрос на веру

— Сегодня образ Русской православной церкви, всё чаще вовлекаемой в поле культурных и политических дискуссий, довольно противоречив. Является ли эта неоднозначность образа церкви как института отражением её внутренних, глубинных конфликтов?

Отец Иоанн: Сегодня между церковью как институтом и человеком, который обращён к этой церкви, есть взаимная слепота. Это выражается в том, что человек ищет принятия, ищет какой-то формы общения, ответов на свои внутренние запросы, пусть даже скрытые, неочевидные. Человек на пороге храма часто не может ответить себе на вопрос, чего я ищу в церкви? Да, мы можем прийти в храм и поставить свечку. Но чего требует не наш инстинкт религиозности, а живое сердце, которое ищет свободы, общения, любви? Свечки или чего-то ещё? Вот и получается, что, с одной стороны, человек и его глубинный запрос к церкви, который он иногда не может сам трезво оценить, а с другой — церковь, которая призвана на этот вопрос отвечать, давать пространство самонахождения в Духе, но которая предлагает, скорее, форму религиозности: «Вам нужно сделать вот это, вот это и вот это». Глубинной встречи пастыря и прихожанина, христианина в храме и христианина вне храма — не происходит. Люди не умеют друг друга воспринимать, общаются как два призрака: есть внешняя прозрачность, но что внутри каждого — непонятно. Это коммуникационное бескультурье характерно и для общения внутри церкви, и в обществе.

Можно взглянуть и глубже. Христианству две тысячи лет, и за это время всё, что говорил, делал, являл Христос, обросло, как жемчужина, некоторой оболочкой. Иногда она сбивает с толку, дезинформирует. Человек входит в церковь, и на него сваливается наследие двух тысяч лет. Мало кто об этом думает. Человек ищет веры, а ему предлагается религия. С одной стороны, мы должны понимать, что христианство — это традиция, которая имеет множество аспектов: культурный, мистический, литургический, антропологический. А с другой стороны — есть Бог, который находится в простоте. И готовы ли мы это сложное сочетание воспринимать? Если да, то пусть человек пробует свою дорожку к Богу пробивать.

— Люди порой не пытаются эту дорогу пробивать, потому что не доверяют церкви. Мол, у патриарха золотые часы, священники ездят на дорогущих машинах и так далее. Но чья здесь зона ответственности, кто виноват? Церковь, в которой оказывается так много мирского? СМИ, которые акцентируют внимание на золотых часах? Или сам человек, усилия которого в духовных поисках так слабы?

Отец Пётр: Нельзя ставить вопрос «кто виноват?», иначе нам не обрести единства. Я ставлю вопрос не о виновности, а о том, почему люди хотят видеть другого в черноте? Века два назад, если бы в чём-то постыдном обвиняли епископа или священника, общество бы реагировало иначе — скорбело. Сейчас люди видят, что человек попал в какую-то неприятность или даже беду, и хотят сделать с ним селфи. Идея родственности людей пропала. Вроде бы есть государство, общество, но общности нет. Ни человек не знает церкви, ни церковь не знает человека. В этом есть какая-то беспомощность, беспочвенность. Не хочется быть пессимистом, хочется верить, что варианты выхода из этого есть.

Отец Иоанн: Я бы продолжил ваш образный ряд с патриархом с часами, батюшками на крузере — бабушкой, которая в церкви хамит, ругается, осуждает. Получается, что все сектора этой вертикали — и простые прихожане, и те, кто ответственен за церковь, — имеют теневые стороны. На самом деле церковь имеет совершенно конкретную внешнюю проявленность. Можно взять, показать пальцем и сказать: «Вот смотрите, это церковь, и она себя ведёт неправильно».

Эта ситуация не очень традиционная для христианства, потому что первые три века церковь была сообществом, содружеством людей-маргиналов. Церковь была гонима, хоть не всегда и не везде, но всё же. Как можно было в то время понять, что человек христианин? Это сейчас у патриарха есть красивая митра, особенный головной убор, а раньше храмов и специальных облачений не было. Но церковь была, и она была церковью изгоев, которые поставили евангельские принципы в основу своей жизни и готовы были за них умирать.

Вопрос в том, какой образ церкви мы выбираем. Тот, который ближе к простой общности во Христе, это I-III века, или тот, который есть сейчас, со сложной структурой, очень ярко выраженный внешне. Если мы хотим ориентироваться на церковь как на институт, который имеет влияние и авторитет в обществе, то она такой и будет: сложной, многогранной, противоречивой. И она будет прозрачной для взгляда извне. Но эта церковь не будет церковью маргиналов, тех людей, которые готовы поставить Евангелие и слово Христа в центр своей жизни и за него умереть, потому что в такой церкви двери будут открыты для большинства людей. И когда человек принимает решение быть христианином, вопрос в том, что он ставит на кон, чем рискует? В первые века люди рисковали очень многим: имуществом, жизнью, социальными связями, претерпевали культурную смерть. А сегодня риски минимизированы.

Я вижу в основе недоверчивого взгляда на церковь противоречия. В том смысле, что есть повышенная требовательность к тому, чтобы церковь была максимально созвучна тому образу жизни и веры, который возвещал Христос; но при этом опять же есть запрос на то, чтобы церковь на что-то влияла и чтобы человеку в ней было комфортно. Тогда какой у нас общий фундамент? Совместная нравственность, совместный взгляд на экологию? Пока мы не решим вопрос об общем фундаменте, претензии в адрес церкви и попытки церкви оправдаться будут бить в никуда, потому что нет общего. По сути, это разговор на разных языках, мы друг друга не слышим.

А общим во всём этом является человек, он в основе всего. Тогда мы ставим вопрос о том, каким человек хочет себя видеть? И человек-священник, и человек-прихожанин, и человек, имеющий претензии. Но это отдельная тема.

— Церковь, и не только Русская православная, на многие явления современного мира закрывает глаза, снижает требовательность. Из таинств словно по негласному согласию уходят некоторые привычные составляющие. Например, во время таинства крещения крёстные родители должны прочесть «Символ веры», но часто они не знают этой молитвы, и священники закрывают на это глаза. Это ведь и есть та взаимная слепота, о которой мы говорим.

Отец Иоанн: У людей, которые приходят креститься, есть запрос не на то, чтобы как-то себя перестроить, а на противоположное — обезопасить себя. Это очень странно. Нам требуется не ограждение, а перерождение, а мы создаём территорию карантина. «Батюшка, у меня такие-то проблемы, я хочу их решить через крещение, дайте мне защиту». А священник в свою очередь не всегда может распознать человека, которому нужно не внешнее православное восстановление, а восстановление личностное. Да, опять взаимная слепота.

— Есть ли у вас ощущение, что у нас отсутствует адекватный современный язык для разговора о вере, о религии? Мы пользуемся устоявшимися в православной традиции языковыми формулами и клише, которые не дают понимать друг друга ни через диалог и статьи, ни через лекции и проповеди.

Отец Иоанн: Эта проблема существует не только внутри церкви, но и в обществе. Смотрите, приходит человек в храм к священнику, к пастырю и спрашивает, например: «Что значит быть христианином?». Каким может быть ответ? Христианин — это тот, кто молится Христу. И вот человеку предлагается некая форма молитвы. Проблема в том, что человек, который имеет запрос, почему-то уверен, что через эту предложенную ему форму молитвы можно войти в опыт молитвы. Или другой запрос: «Расскажите мне о Боге». И вот батюшка рассказывает о Боге, и у человека возникает установка, что раз мне о Боге всё рассказали, и я это воспринял и с этим соглашаюсь, то могу назвать себя верующим. Иначе говоря, через сферу понятий мы надеемся соприкоснуться с тем, что эти понятия подразумевают.

Ещё пример: молодой человек спрашивает у своего отца: «Папа, как ухаживать за девушкой, чтобы она меня полюбила?». Папа отвечает: «Цветы, кино, кафе». Хорошо, сделали. Есть ли любовь? Любви, скорее всего, не будет. Эта внешняя понятийная сфера, которая сопряжена с какими-то совершенно несложными действиями, не вводит в опыт, который кроется за этим понятием.

Проблема в том, что человек ищет вхождения в пространство веры на таком понятийном уровне: вы мне расскажите, я послушаю, если мне это нравится, я соглашусь и буду считать себя христианином. В церкви есть молитва, обряд, пост. Но проблема в том, что человек не может через понятия, которые изнутри не прожиты, войти в тот или иной опыт. А потом происходит то, о чём вы говорили. Человеку предлагается набор фраз, понятий, символов — и верь. Но это часто не имеет никакой связи с его сердцем, душой, личностью.

Нужно уметь воспринимать любую сферу, в которую мы входим, как сферу любви, отношений, встреч. И религию — как сферу жизни с Богом, сферу опытной включённости. То есть если я говорю слово «Бог», я должен сделать усилие, которое введёт Бога в мою жизнь. Введёт так, чтобы я мог соприкасаться с Богом, общаться, воспринимать Его волю, замысел, действия. Не имитировать. Не проблемы при помощи Бога снимать, а вот именно жить с Богом. Тогда Бог будет живым смыслом.

Но чтобы эта перестройка произошла, человек должен как-то резко эволюционировать: «Я отказываюсь прикрываться красивыми словами, я готов проживать и Бога, и ближнего, и молитву». Поэтому не столько важно, какой язык предлагается, понятный или непонятный, церковнославянский или русский. Важен опыт, который внутри.

Отец Пётр: Мне кажется, что здесь речь не только о коммуникации, взаимопонимании, а об опыте глубинного проживания другой личности. А зачастую у нас задача объединить людей «за мораль», «за права», «за свободу», «за экологию». И вопрос о языке как будто уходит: всё прописано и понятно — бери и тиражируй. При этом язык как таковой возникает тогда, когда мы решаемся говорить и общаться. Почему монахи, подвижники, аскеты не хотели много говорить? Потому что они боялись, что если их опыт будет зафиксирован, то он как бы омертвеет. Здесь и метод Сократа работает: записал — потерял.

И в этом смысле не случайно, что Христос ничего и не написал. Это для нас должно быть эталоном. У него нет готового цикла лекций, он каждый раз внутренне старается понять, чем живёт человек, находящийся напротив него? Это тайна христианства. Поэтому мы, священники и просто православные люди, сильно ошибаемся, когда, например, пытаемся мерить человека по его уровню знаний о православии, его обрядовой деятельности. «Как, вы не знаете, куда нужно ставить свечи?», «Вы не знаете, что такое «за здравие» и «за упокой»?». А главное в том, чтобы за выражениями, за фразами, за формами и даже догматами веры проживать подлинное бытие, присутствие и Бога, и ближнего. У нас же всё достаточно категориально: люди выучивают «правильные» знания и, основываясь на них, судят о других, правильно они верят или нет, плохие они или хорошие. Но у Христа нет формулы «плохой-хороший».

— Как должно вести себя церковное сообщество, чтобы изменить отношение православных к самим себе и людей вне церкви — к православным?

Отец Иоанн: На уровне формулировки, призыва, лозунга, красивой образности, идеологии церковь не должна обращаться к обществу. Подход принципиально иной. В первую очередь церковь должна быть самой собой. Она должна быть тем собранием людей, которые в основу самой себя кладут Евангелие, слово Христово, Его любовь, то качество отношений и переживания ближнего, которое Он приносит. Церковь должна вернуться к самой себе. И только из этой встречи с собой, которая будет подлинной, живой, свободной (потому что человеку хочется быть самим собой), церковь может какую-то связь с обществом выстраивать.

Можно нарисовать красивую картинку православия, на которую в обществе будет отклик. Но не будет в этом подлинности и целостности. Церкви нужно вспомнить саму себя, а потом уже начать себя позиционировать. В последней книге Евангелия — «Откровении Иоанна Богослова» — есть такие слова: вспомни «первую любовь твою». Первая любовь в христианстве — это тот опыт свободы, любви и истины с большой буквы, которые вручаются от Бога человеку и церкви как собранию Божьих людей. Если усилие по воспоминанию о первой любви совершено, то церковь может быть и будет маргинальной. Потому что не все люди готовы живое и настоящее ставить в основу отношений. Но церковь по крайней мере будет самой собой, она будет интересна тем людям, которые готовы ориентироваться на лучшие позывы своего сердца, а не на какие-то сиюминутные политические установки. Человек в этом нуждается.

Отец Пётр: У меня ответ прост: надо вернуть не обряд, не святых отцов или православие царской Руси. Важно, чтобы в сегодняшней церкви был Христос. Если Он будет, то Его образ будет всегда привлекательным. Он будет призывать, но это не значит, что Он будет растиражирован. Ведь образ этот спорный, не всегда нравящийся всем и, как говорится, прокачанный на все сто. Христос всегда вводит вопросительность в жизнь человека.

Лично я в своей деятельности ничего не делаю для образа церкви, но если случаются подлинно христианские вещи, то неминуемо некая образность, подлинность возвращаются.

Мы зачастую делаем спорные вещи, но церковь и не должна всем нравится. Исторические ошибки часто именно так и совершались: церковь пыталась всем понравиться. Это невозможно, это всегда живой процесс.

Есть люди, которые вошли в церковь, есть те, кто не вошёл, есть — кто ещё на дистанции и так далее. В IV веке церковь раскрылась, попыталась впустить в себя всё и всех и пострадала от этого. Важно не повторять этой ошибки.

— Какие вызовы стоят перед церковью и перед человеком? Вызовы, которые характерны именно для сегодняшнего дня.

Отец Иоанн: Наверное, первый вызов, самый глобальный и трудно проживаемый, это вызов прозрачности. Жизнь в XXI веке — это жизнь максимально прозрачная. Те самые скандалы в церкви стали возможны благодаря современным средствам связи, которых не было ещё 15-20 лет назад. Чем дальше, тем труднее будет скрывать теневые стороны. Поэтому опять ставится вопрос о том, может ли церковь не казаться, а быть? Не имитировать, а являть суть жизни с Христом.

Второй вызов подкрадывается с другой стороны и связан с тем, что разные религиозные культуры, которые раньше жили обособленно и автономно, теперь становятся для человека доступными. Христос, например, не полемизирует с буддизмом. На это много причин, но одна из них такова: в Палестине I века никто знать не знал о буддизме по большому счёту. Сегодня сфера проникновения в религиозные традиции расширяется. Нам могут сказать: «А вы знаете, в буддизме есть нечто схожее с христианством». Ещё более это относится к исламу, где есть очень богатая мистическая, философско-богословская традиция. Но чем дальше мы будем углубляться в духовную основу разных религий, тем, скажем, вопрос об уникальности христианства будет всё больше обостряться. Для нас христианство — наиболее подлинная вера, а нам скажут: есть схожий опыт вот там и там. И как с этим быть? Вопрос в том, сможем ли мы быть самими собой, когда есть, по сути, схожая религиозная традиция. Не конкурировать, не противопоставлять, не завидовать, не осуждать, не критиковать, а просто утверждать то, что мне дано. Вопрос глубокий и сложный.

Что касается человека. Сегодня человек так или иначе призывается к самоуглублению, к тому, чтобы искать опору, основание, глубину внутри себя. Всё-таки до конца ХХ века люди пытались искать утверждение и опору вовне: в прогрессе, в науке. Одна из модных тенденций — искать опору в путешествиях. Но учитывая меру проработанности той или иной сферы, например науки и культуры, становится ясна и вся противоречивость этих сложных явлений, какая-то их тупиковость. В те привлекательные иллюзии, которыми человек мог жить до сегодняшнего момента, всё сложнее и сложнее верить. И человек остаётся наедине с самим собой. ХХ век, на который возлагались очень высокие надежды — что человечество достигнет расцвета, совершенства и прочее, не оправдал себя. Количество войн, смертей, зла было максимальным.

Оказалось, что искать опору вовне больше нельзя. Ты сам являешься для себя самой главной тайной. В философии вопрос «кто я?» был сформулирован ещё в XVII веке, но человечество только сейчас к нему подошло. Что я есть? Могу ли я стать опорой самому себе? К этому рубежу нас подвёл в том числе постмодернизм, культура отрицания всего — все опоры, идеалы, ценности рухнули, и есть в бездне и хаосе только человек.

Отец Пётр: Перед церковью как институтом стоит вызов максимального очеловечения. Церкви, как когда-то Христу, предстоит отказаться от насилия, силы, власти, от желания насаждать мораль и этику и сделать выбор в пользу человека. Отказаться от идеи массовости, от желания быть одной на весь мир и объединить всех и всё.

А перед человеком стоит вызов перестать избавляться от самого себя через слияние с массой. У нас часто бывает, что человек приходит в ту или иную религиозную традицию, в том числе и в православие, и теряется за грудой каких-то вещей. А когда человек обретает себя, то весь обрядовый, мистический, аскетический и другой опыт церкви, к которому он прикасается, возвращает всё на свои места, человек собирается воедино.

ХХ век поставил под вопрос цельность человека, сущность его бытия проблемы. Это касается опыта человечества в целом. У человека может быть пять работ, достаток, семья, и при этом он может потерять себя. И в обратную сторону — человек может ничего не иметь и тоже потерять себя. Как не зависеть от внешних форм, найти себя, сохранить и приумножить? Это и есть вызов.

Анна ГРУЗДЕВА