Сайт СФУ
Сибирский форум. Интеллектуальный диалог
февраль / 2016 г.

Диалог с холстом

Мастерская художника — место многоликое: она напоминает одновременно и картинную галерею, и музей экспериментального искусства, и склад антиквариата. Здесь пахнет красками, старым лакированным деревом и немножко — кофе, под ногами хрустят старенькие доски, много света — он буквально распылён под высокими потолками. Пространство загадочно и по-своему уютно, это нечто среднее между деловой площадкой, рабочим офисом и сквотом для творческих посиделок.

Мы — в мастерской Красноярского творческого союза художников, в гостях у Николая Александровича БАЛЫШЕВА, президента этой организации, а также члена Международной федерации художников и Международного художественного фонда Московского объединения художников. Искусствоведы пишут, что его живописи «свойственен глубокий лиризм и тонкий нервный отклик на современность, своеобразный культ красоты формы». В его портфолио — работы самых разных жанров: классические портреты, абстрактные картины, натюрморты в стиле кубизма.

Сам Балышев себя иронично называет художником-маргиналом, поясняя, что это участь почти всех, кто берётся за кисть в современном мире. После изобретения первого дагерротипа художник перестал быть единственным мастером, способным в буквальном смысле запечатлеть время, объясняет он. Искусство отреагировало на это бурным развитием различных альтернативных течений, пытавшихся доказать свою состоятельность наравне с тем, что мы называем строгим академическим рисунком. А после того как наступивший XXI век подарил человечеству ещё и цифровые технологии, способов выражать творческое отношение к действительности стало столько, что теперь точного понимания того, что именно и как именно нужно делать, ни у кого нет.

— Николай Александрович, умение рисовать в разных стилях, в разных направлениях ведь нечасто встретишь среди живописцев, да?

— Как посмотреть. В российском искусстве таких художников мало, но в мировом — наоборот. Самый великий из них — Пабло ПИКАССО. Это человек, который, как про него говорят искусствоведы, много открыл дверей в изобразительном искусстве и сам же их закрыл. Я, конечно, нисколько не преувеличиваю своё значение, мне просто было интересно работать по-разному. Знаете, у некоторых знатоков искусства старой закалки подход конкретный: если ты пейзажист, то пиши пейзажи. Если портретист, пиши портреты. Если ты кубизмом занимаешься — пиши кубизм. Одна из искусствоведов, помню, про меня так сказала: он в разных стилях работает, значит, не сформировался. Но это, конечно, не так. Сейчас почти все художники — новаторы, пробуют что-то на стыках. Более семидесяти направлений в живописи существует!

— Однако же я читал, что вы начинали с абстрактного искусства, и поэтому, в частности, вам пришлось учиться в Омске, а не в Москве…. Ощущали тягу к нестандартным решениям?

— Не думаю, что я большой экспериментатор. Условно говоря, изобразительное искусство всё делится на предметное и беспредметное. Первое — это реализм, и туда можно отнести и импрессионизм, и классику. И абстрактное — то, которое опосредованно выражает чувства в живописи, где нет предмета.

Я в юности занимался музыкой, играл в рок-группе. И получается, что музыку лучше всего выражает абстрактная живопись. Хочется привести в пример Сергея ПРОКОФЬЕВА, его симфоническую сказку «Петя и волк». Можно объяснить, что этот звук — волк, а это вот зайчик пробежал, и человек понимающе закивает головой. Но скажи, что это камнепад, а это ручеек — и он всё равно закивает, потому что другая картинка перед глазами появится. Музыку можно просто слушать и наслаждаться ею, но для расшифровки она требует какой-то предметности. Поэтому я никакие горизонты раздвинуть не пытался, высоких задач перед собой не ставил. Я просто всем этим занимался, и в результате получилось, что освоил всё.

— А теперь у вас, например, репутация известного портретиста…

— Ну, пейзаж, например, меня особенно не интересовал ещё с юности. Моё мнение: то ощущение, которое получаешь от настоящей природы, от картины никогда не получишь. Как и от фотографии. Я родился в 1955 году, до второго класса рос в деревне при керосиновой лампе. Деревня была в зоне затопления Братской ГЭС. Уровень воды постепенно поднимался, и поэтому электричество решили не проводить — всё равно же затопят. Помню, как кладбища раскапывали, эти гробы, вонь стояла, страшно было, жутко. Всё как у Валентина РАСПУТИНА в «Прощании с Матёрой», один в один. Но природа — такая! Когда я вижу хорошо написанные пейзажи, то восторгаюсь просто техникой письма. Мне нравится, как художник сделал композицию, колорит, как организовал пространство. А вот человек мне интересен. В классическом портрете множество возможностей показать характер, а не просто сделать список с лица. Что-то такое там происходит, что самому не всегда понятно. Я все работы стараюсь делать добросовестно. Бывает так: напишешь похоже, а человека там нет. Значит, механически нарисовал. Но бывают удачи, когда характер, выражение характера и души происходят помимо твоей воли. Необъяснимая вещь.

***

На мольбертах стоят несколько звонких цветочных натюрмортов. Ещё один не завершён: очертания букета неочевидны, он только расцветает из созвучия мазков и оттенков. Балышев объясняет: районная администрация заказала для какого-то мероприятия к мартовским праздникам. Такую работу он называет «рыть траншеи» — то есть делать заказные вещи, при этом пытаться творчески решить задачу, будучи поставленным в жёсткие рамки. Он рассказывает, что в советские времена дела обстояли примерно так же: кто кочегаром был, кто сторожем, кто оформлял наглядную агитацию. «Ненаглядная агитация, так мы её называли», — смеётся он и хвастает, что мог нарисовать профиль Ленина с закрытыми глазами.

Видно, что рассказывать про эти картины ему не очень интересно. Мы идём в небольшой выставочный зал, спрятавшийся в одном из помещений мастерской — это по совместительству ещё и музыкальная репетиционная точка. Балышев показывает две серии своих абстрактных работ. На одной из них — столкновение древнего искусства и урбанистики: петроглифы, спрятанные среди цветовых пятен и очертаний футуристических городов. Это своего рода диалог древнего художника, выдалбливавшего наскальные рисунки с какими-то одному ему ведомыми мыслями и мечтами, с фантастическим будущим. На соседней стене — триптих с цитатой из Экклезиаста в качестве названия: «И ничего нет нового под солнцем». Пришествие, распятие и восхождение, где Иисус в трёх обличиях — простого человека, учителя и богочеловека.

— Как художники «копают траншеи» сейчас? До сих пор рисуют вождей? Что популярно у заказчиков более всего?

— Что греха таить, живопись портретная и классическая — это более востребованная вещь и более приносящая дивиденды. Кроме того, человек хочет увидеть себя узнаваемым, не в стиле кубизма. Хотя есть заказы и на работы импрессионистского толка. Например, однажды меня попросили оформить большую квартиру с уже сформированным интерьером, и я написал туда пятнадцать абстрактных картин. Говорят: делайте, что хотите, я сделал, и они с восторгом всё это приняли, потому что когда заказчик художнику доверяет, то всё получается. Конечно, там особой философии не найдёшь, украшательская функция…

Что касаемо портретов — сложно, когда предлагают нарисовать человека по фотографии. Это ужасно! Я всегда предупреждаю — могу сделать один в один, как на снимке, но не факт, что там будет характер. А вдруг человек сам себе на ней не нравится? Бывали даже случаи, когда меня под видом электрика или сантехника домой заводили. Я как будто что-то там соображал, а сам смотрел на человека, перекидывался с ним парой слов, и тогда мне уже становилось понятно, соответствует он фотографии или нет — мимика, живость и так далее. И появляется возможность подкорректировать образ.

— А как вдохновляете себя к творческому процессу?

— Само по себе возбуждение происходит от чистого холста. Когда там ничего нет, и ты из пустоты этой делаешь то, чего никто не сделает, кроме тебя — вот это завораживает! Писать, как ШИШКИН и ЛЕВИТАН, пейзажи; или портреты, как ГЛАЗУНОВ, или как ТИЦИАН... Этому можно научиться, но какой в этом смысл? Зачем «как»? Надо своё что-то делать. Когда ты остаёшься со своими задачами, вдохновение искать не приходится. У меня никогда не было такого, что я стою перед холстом и не знаю, о чём написать.

— Много времени тратите на одну картину? И бывает ли, что никак не удовольствуетесь сделанным?

— От трёх часов до трёх суток и тридцати дней. Бывают всплески огромной силы! А бывает, что поработал, выдохся, задвинул её куда-нибудь, потом достаёшь — и или видишь в ней те качества, которые раньше не видел и оставляешь, или дорабатываешь. Но очень много таких вещей, которые в голове сложились, и ты их делаешь и не знаешь, когда остановишься.

Мой творческий метод заключается в создании картины в момент её делания. Есть общая задумка, но нет точного представления, чем всё закончится. И когда я начинаю делать, в какой-то момент приходит ощущение, что всё, достаточно. Приехали, и здесь будет точка. Так сказать, экспрессивный абстракционизм. Бывает, что работы не удаются, но я такие называю мимолётными — идея тронула чем-то, но до конца не зацепила. Или не сильно нравилась. Или не до конца была додумана. Но такого, чтобы я взял картину и сказал: «Нет, какая ерунда!», порвал и выкинул — таких отношений у меня с холстом не бывает.

— А не бывает жалко отдавать работы, которые вам самому очень понравились?

— Знаете, на заре творчества во мне были такие жабские наклонности. Дорожил каждой фигнёй. Потом со временем перешло на какое-то философское отношение к этому. В принципе, картина жива тогда, когда она кому-то нужна. Если она у тебя хранится на полке, она мёртвая. Как бы пафосно это ни звучало, но искусство рождается только в контакте со зрителем. Если сам художник написал картину, и она двести лет лежала в его столе, то какой смысл в этом искусстве? Когда она выходит на публику, появляется какой-то диалог, её замечают, пусть далеко не сразу — это является тем, ради чего художник должен, по идее, жить и работать.

— Показываете ли вы картины в ходе их написания заказчикам или коллегам? Нет суеверий на этот счёт?

— Да, многие художники не разрешают смотреть, но я даже портреты показываю. А это опасно! Ведь одному художнику понятно, что из этой мазни может получиться в итоге. Был у меня такой случай. В Москве, в 2004 году, писал я портрет академика Владимира АГРАНАТА на его семидесятипятилетие — это один из девяти людей, которые обладали правом подписи, когда советская ядерная программа делалась. Писал в его кабинете, за два сеанса. На первом сделал рисунок карандашом, на второй день — маслом. А он сам лет в 50 взялся за кисть, мы с ним познакомились на одной из выставок как раз. И спрашивает после первого дня: «А можно посмотреть, Николай? Я как бы знаю, что нетактично, но интересно». Я разрешил. Он посмотрел, и я вижу по его глазам, что он, мягко говоря, в шоке. Но как человек вежливый ничего мне не сказал. На второй день я часа за три написал его красками: был прилив вдохновения, я тогда делал много портретов, а с этим как с игрой на музыкальных инструментах — когда долго играешь, быстрее въезжаешь в тему. Он к холсту намеренно не подходил, пока я не закончил. Потом посмотрел — и расслабился. Я, говорит, когда вчера посмотрел, всю ночь ломал голову: неужели он что-то из этого ужаса сделает?..

***

Мастерскую, где мы находимся, Красноярский творческий союз художников арендует у государства на безвозмездной основе. А недавно город согласился предоставить организации через музей Ряузова нежилое помещение под выставочный зал — это 280 квадратных метров в центре города, на улице Ленина. Правда, там пока что руины.

Балышев с гордостью рассказывает, сколько усилий и длительных переговоров это потребовало: как бомбардировал он письмами трёх министров культуры и двух глав региона, обивал пороги чиновничьих кабинетов, и как сдвинулось всё с мёртвой точки только после личного вмешательства Виктора ТОЛОКОНСКОГО. Чиновники не понимали, зачем нужна ещё одна галерея, возмущается художник, предлагали выставляться в местных торгово-выставочных комплексах, в двух шагах от мебельной ярмарки. Деятельность губернатора, когда тот руководил ещё Новосибирской областью, Балышев одобряет: говорит, что благодаря Толоконскому выставочных залов там значительно больше, нежели в Красноярском крае. Между тем наш регион уникален по сравнению с соседями — это и родина Василия СУРИКОВА, и место, где действует единственное за Уралом отделение Российской академии художеств.

— Всегда было любопытно: над Красноярском не довлеет, так сказать, аура Сурикова? Что, дескать, выходцы отсюда просто обязаны писать в его манере?

— Нет, но есть желание некоторых мастодонтов и китов того союза и даже художников более молодых называть себя продолжателями школы Сурикова. Моё мнение — даже близко никто не подходил. Ну, может быть, кто-то из художников старого поколения, ещё довоенного — например, Евгений КОБЫТЕВ. Правда и сила исторического момента, которые Суриков запечатлевал на своих больших полотнах, у него есть. Всё остальное выходит пафосно и фальшиво. Взять, например, тех, кто писал строителей Братской ГЭС. Работы интересны как структура, как память эпохи сами по себе. Как поверхность картины, заполненная чем-то — и только. Повторюсь, к Сурикову никто не приблизился, по-настоящему его продолжателей здесь нет.

— Апологеты современного искусства скажут вам на это: ну, и слава богу, что нет. Это таков уровень художественной грамотности, или запросы у времени другие?

— Так и хочется сказать словами из фильма «Андрей Рублёв» — тёмен народ. Беда в том, что мало просветительских функций у галерей, нет лекториев по истории искусства. Собственный вкус может формироваться, когда есть какой-то багаж. А багаж — когда есть какая-то система. Образованность публики у нас гипертрофирована в сторону инсталляций и перфомансов, и тому есть много причин. Я не сторонник того, что новое требует забывания старого, я считаю, что любое искусство должно существовать параллельно. Правда, иногда доходит до идиотизма, когда человек провозглашает себя художником — а всего-то смотал колючую проволоку в пучок и выставил на всеобщее обозрение, нарисовав поверху что-то неприличное. Это ещё Марсель ДЮШАН начал, когда заявил, что любой предмет, помещённый в экспозиционное пространство, является предметом искусства. У нас эти идеи поначалу были под запретом, потом стали очень популярны: казалось, что запрещённое несёт в себе революционное начало, поможет создать с нуля какие-то новые ценности. Но там нет ценностей, только дизайнерский и псевдопсихологический заряд. Однако поток стал всеобъемлющим и очень агрессивным ко всему остальному. Но публика-то простая тяготеет к более классическим вещам.

— Вроде недавней выставки Валентина СЕРОВА в Третьяковке, которая стала предметом для шуток одних и умиления для других?

— Знаете, поражает, конечно, что такой интерес к ней возник. Значит, духовный вакуум всё-таки существует. Трудно представить гигантские очереди где-то в западных галереях. Но там никогда не было такого, чтобы одно полностью отрицалось в угоду другому, и поэтому современный человек живёт гораздо богаче, он имеет возможность соприкасаться со всей палитрой одновременно. А у нас тенденция к тому, что выставочные залы плохо посещаются, если не говорить о великих фамилиях. Инсталляциями же и перфомансами все, по-моему, уже объелись. На выставке в Москве несколько лет назад видел такую экспозицию: группа мониторов и в каждом — некоторое количество дождевых червей, которые ползают по стеклу. И огромный талмуд, расшифровывающий отношение художника к тому, что он сделал. Я так думаю: если ты художник, то скажи так, чтобы тебя люди поняли. Или не говори ничего. Но это уже какой-то эпистолярный жанр!

— Зато — нерв времени!

— Многие акцентируют общественное мнение на том, что актуальное искусство должно отражать эпоху и время. Да, есть такая точка зрения. Но когда она становится превалирующей, это тоже плохо. Искусство должно развиваться в тех направлениях, какие хочет художник. Живопись сама по себе является рекой, которая неподвластна ничему. Я недавно смотрел интервью с Алексом КОНЕВСКИМ, интересным американским художником. Он говорит: вот, возьмём РУБЕНСА, который писал портреты МЕДИЧИ. Но кому сейчас интересно, кто они были, чем занимались, что из себя представляли? Да, их портреты — своего рода документ эпохи. Но мы-то любуемся не документом, а живописью как таковой.

Если искусство — качественный продукт, оно всегда будет интересно, к какому бы жанру ни относилось. В этом смысле никакое его направление не лучше другого. Когда-то была модной классическая живопись, теперь востребовано виртуальное и интерактивное искусство. Почему одно должно перечёркивать другое? Нельзя говорить, что живопись умерла. Как бы её ни пытались закопать, она даже к могиле не подойдёт.

Евгений МЕЛЬНИКОВ