Ожидания и разочарования

— Михаил, что это было за мероприятие, где оно проходило, и кто ещё из наших российских писателей был приглашён?

— Это были Дни русской книги в Париже. Они проходили 5-6 февраля. А днём раньше был показ фильмов, в котором я участвовал с нашим фильмом «Замороженное время».

Мероприятия фестиваля проводились в мэрии 5-го округа Парижа. Аккурат рядом с Пантеоном. В них входила и книжная ярмарка, и художественная выставка. В двух шагах от мэрии, в старинном здании колледжа Генриха IV проходили круглые столы. В двух из них я участвовал.

Были приглашены многие писатели, в их числе: Роман СЕНЧИН, Василий ГОЛОВАНОВ, Сергей ШАРГУНОВ, Юрий БУЙДА, Ольга СЛАВНИКОВА… Ну и ПОЗНЕР, конечно, который был там всяко обласкан. И книжка его уже переведённая лежала. Был Захар ПРИЛЕПИН, но как-то помимо Дней книги, хотя и участвовал в одном из круглых столов.

— А кто всё это организовал? Русские французы?

— Там была целая команда, которой руководил глава оргкомитета фестиваля Дмитрий де КОШКО. Замечательный человек, энтузиаст и подвижник русской культуры. А именно мной занимался Денис УСТИНОВ, который буквально возился с нами, помогал, таскал по городу на своей машине. И отдельное ему спасибо за поездку на русское кладбище.

Организаторами, конечно, выступили люди с русскими корнями. И это во Франции были уже одиннадцатые по счёту Дни русской книги. Вообще, надо сказать, что всё это варится вокруг среды, связанной с Россией — эмиграцией различных «волн». Ну, а цель, думаю, традиционная, как всегда — ознакомление с русской культурой и поддержание связей, которые в последнее время обратились в совсем уж тонкие нити.

— Всё проходило «при большом стечении народа», или это был просто междусобойчик — посиделки с русской диаспорой?

— Представь, нет. Признаюсь, я даже не ожидал. Народ валил валом. Мне всё это напомнило 70-е и 80-е годы, когда люди с горящими очами ломились на всякие выставки и встречи. Прямо толпы народа. Удивительно. Не знаю, правда, можно ли по этому валу судить об интересе к русской литературе на Западе вообще и во Франции в частности. Безусловно, это были люди, интересующиеся Россией. Там были и русские, и выходцы из смешанных семей, и просто французы. Но какая-то зацепочка к России у всех, думаю, была.

А рядовому французу, у которого такой зацепочки нет, мне кажется, всё это безразлично. Мы там сегодня, скорее, во врагах числимся, и потому французам больше интересна литература, которая нас с негативной стороны показывает. Лагерная тема, допустим, очень популярна. Как правило, переводят ШАЛАМОВА, СОЛЖЕНИЦЫНА, ещё ПАСТЕРНАКА. Это политика.

Вот и для моего семинара придумали соответствующее название: «Природа как утешение в трагической судьбе русского человека». Я им говорю: «Что ещё за утешение? Утешение — это для нытиков каких-то. А для русских природа — источник силы и вдохновения». На это мне ответили, что тот, кто придумывал темы, видит именно так, ну, а я могу говорить то, что считаю нужным.

— А много ли было вопросов, которые вызывали у тебя недоумение? Вообще, встречали доброжелательно?

— Очень. И каких-то неприятных вопросов не было. Вот и вечер 4-го, с которого всё началось. Это был кинотеатр на улице … не помню какой. Кстати, кинотеатров там море. Только на этой самой улице их оказалось три — пока нашли, чуть не опоздали. Народ туда просто пёр. Зал — как у нас в Доме кино на проспекте Мира. Он был просто битком набит. А мы-то думали, что придёт человек десять, в лучшем случае двадцать.

Правда, нам сказали, что говорить надо немного, иначе не успеем. Два фильма подряд шли: «Замороженное время» и «Калина красная» Василия Макаровича. Во соседство! Ну, я вышел, сказал необходимые слова о том, что наш фильм задумывался как приложение к книге да вдруг зажил сам по себе.

Во время показа ни один человек не ушёл. Тишина стояла полная. Потом, когда фильм закончился, подошёл парень — документалист французский. Сказал, что просто в восторге. После просмотра «Калины» общение продолжилось в вольной обстановке в буфете под шампанское. Просмотр двух фильмов подряд не оставлял уже возможности для разговоров в самом зале.

Люди подходили, задавали вопросы, благодарили. Ничего, кроме восторгов. Правда, когда я сказал, что из тайги процессы, связанные с кризисом западной цивилизации, более отчётливо видны, один мужик ответил: «Какой кризис? Никакого кризиса нет». Ну, я в полемику не стал вступать.

— А на круглом столе под названием «Природа как единственное утешение русских страдальцев» ты в каком ключе разговор повёл?

— Там было три участника: писатель Василий Голованов из Москвы, кстати, побывавший много лет назад у меня в Бахте, Яна ГРИШИНА, замечательная женщина из музея Пришвина, и я. И вот мы трое с помощью переводчика отвечали на вопросы. На таких встречах, особенно где несколько участников, сильно не разговоришься — много времени уходит на перевод. Три-четыре фразы говоришь — тебя переводят. Под конец просили стихотворения прочитать.

А разговор был, вообще-то, серьёзный. В основном касался природы, души. Каждый какую-то свою линию вёл, а я, как мне казалось, пытался всё сказанное объединить. Основной идеей у меня было развенчать представление, что природа — это уход от чего-либо. Всё совсем наоборот — к природе стремятся по любви, а не от беды.

Природа — это место, где тебе глубже думается и чувствуется. Это такая вершина горы, с которой далеко видно. Это помощь в познании самого себя.

И Яна Гришина примерно то же самое говорила. Конечно, говорил я и о том, как преломляется природа в православной традиции. И о том, что природа только до какого-то этапа тебя интересует, что географическое её пространство когда-то заканчивается и начинается пространство человека.

— Вот ты говоришь, что кто-то удивился: «Какой такой кризис?». То есть на злободневные темы вообще не говорили?

— Почему же? Говорили. И, в общем, они со многим были согласны. На другом семинаре, например, касались кризиса общего. В основном духовного, конечно. И никаких противоречий не возникло. Хотя на втором круглом столе в основном присутствовали женщины, как и в наших библиотеках. А женщины обычно настроены миролюбиво. Так что никакого обострения не случилось.

— Из сказанного тобой понятно, что интерес к нашей литературе там есть. Но может, это только в Париже?

— Думаю, что есть такая среда, где этот интерес существует. Но по ней нельзя судить обо всей Франции. Хотя я со многими разговаривал, и они уверяли, что во Франции самое лучшее отношение к России в Европе по сравнению с другими странами. Например с Англией. Там значительно хуже. Ну, ещё, мол, в Италии хорошо к нам относятся.

— А в Греции разве нет?

— Греция православная страна. Она в принципе не Запад, как мы его понимаем.

— Значит, основной настрой был восторженно-миролюбивым. Кстати, чем занимались в оставшиеся дни? Их у вас много было?

— Улетели мы 10 февраля. Свободные дни просто по городу бродили. Были на кладбище Святой Женевьевы Лесной. Думаю, так сказать правильней, чем русскими буквами передавать французское название. Там, конечно, меня проняло… У могилы Ивана Алексеевича особенно. Оно оказалось совсем маленькое, это знаменитое кладбище. Я думал, что мы очень долго будем пробираться к могиле БУНИНА. А нашли её почти у входа.

Вообще всё каким-то особенно маленьким показалось мне в эту поездку. А Париж… Он просматривается от края до края. Как Норильск. В общем, на довольно маленькой планете мы все тут живём.

— Скажи, Париж, который мы все знаем по литературе, по кинофильмам, по картинам французских художников, тебя не удивил? Не разочаровал? Ты, кстати, там первый раз?

— Первый раз. Начну с аэропорта. Ощущение, что появилось после прилёта, потом подтвердилось и в городе. Всё очень спокойно. Порт вообще был полупустой. И все какие-то полусонные, расслабленные по сравнению с той же Москвой.

А в целом тот образ, который во мне был, не совпал с тем, что я увидел. Все эти огоньки, цветочки, бульвары, кафе с художниками в шляпах — ничего этого нет. Лёгкости, воздушности, лиричности нет и в помине. Да и бульвар у них — это совсем не то, что у нас в Красноярске, Новосибирске, Барнауле. У нас это засаженная деревьями полоса посреди улицы и два проезда по бокам. Их бульвар — это просто улица размером с наш проспект Мира. По бокам на узком тротуаре деревья. Вот тебе и весь бульвар.

Париж — это огромный каменный город, в котором такая же плотность и теснотища, как везде в Европе. Улицы узкие, кое-где только одна машина может проехать. Архитектура добротная, тяжёлая, иногда на грани… ну, в плане вкуса. Тортовость такая есть. Характерные лобастые дома с мансардами. Нотр-Дам вообще колючий какой-то оказался. А Эйфелева башня издали вроде выглядит неплохо, да ещё и красиво подсвечена. А когда снизу смотришь, когда видишь эти металлические конструкции довольно страшного вида… Кажется, что это чудовище в любой момент ржаво заскрипит и пойдёт шагать по улицам.

Вообще, всё кругом монументальное, тяжёлое и словно говорящее о том, что всё главное у города уже позади, в прошлом. И намёка нет на то, что мы по картинам импрессионистов себе представляем.

Но, слава богу, всё же есть и открытые пространства. Например, у Лувра, у колеса обозрения. Место просторное, немного напоминает Санкт-Петербург. Там действительно всё живописно.

А ещё бросилось в глаза непривычное для нас малое количество рекламы. Зато та, которая есть, тоже уж очень непривычна. Во время нашего пребывания по всему городу рекламировался новый фильм про двух нетрадиционно ориентированных девиц. Надо сказать, в традиционной архитектуре времён строгой морали эта реклама довольно странно смотрелась. Ладно бы ещё среди чего-нибудь современного, стеклянно-сталебетонного. Кстати, последнего там совсем немного. Конечно, я о новых окраинных районах не говорю. Не бывал.

— А напряжённость после терактов ощущалась?

— Абсолютно нет. С виду, по крайней мере. Город спокойный. Кругом полное благодушие, полная расслабленность. Все сидят на улицах в кафе. Всюду эта воркующая быстрая речь. И надо отдать должное, речь очень приятная, тёплая. Оказалось, что французы говорят ещё быстрее, чем я себе представлял — вообще нет никаких протяжных гласных.

Напряжённости нет, но есть обилие африканцев и арабов. В вагоне метро специально посчитал пассажиров. Ехало двадцать два человека и из них только два европейца. В метро люди африканского вида спят в спальных мешках, и никто их не гоняет. Новые такие чистенькие спальные мешки, новые рюкзачки… Идиллия. На улицах посоветовали не произносить слово «негр» — можно обидеть, так как негр переводится как «чёрный». Неполиткорректно.

— А как к тебе, русскому писателю, отнеслись русские парижане, русские французы? Ты вообще по-русски без переводчика с кем-нибудь из них говорил?

— У нас не было каких-то уж совсем пространных и глубоких разговоров. Просто времени не хватило. Да и не было желания обострять недолгое общение. Одно было понятно — они живут в другом мире, в другом измерении. Они дети той цивилизации. Но Россия для них, конечно, очень много значит. Кстати, многие переживают за Донбасс, собирают подписи в поддержку их гуманитаркой.

— Какую-нибудь разницу между поколениями ты заметил? Я как-то говорила с одной дамой из Швеции, которая уехала, выйдя замуж за шведа ещё в шестидесятые. Она говорит, что те, кто уехал в перестройку, совершенно другие. Они очень быстро стали западными и отторгают нынешнюю Россию в отличие от её сверстников, которые и через пятьдесят лет ощущают себя русскими. Вообще, какого возраста была публика?

— Если говорить о возрасте, то это были достаточно взрослые люди. И ты права — разницу я, конечно, заметил. Думаю, разница между русскими офицерами, вынужденными под страхом смерти покинуть Россию, и теми, кто через десятилетия просто сытую жизнь на стороне искал, была бы ещё больше.

— Михаил, возвращаясь к литературе: что французы говорят о происходящих в ней сегодня процессах? И что там происходит с читателями?

— Как я понял, у них всё то же самое, что и у нас. И что везде. Журналов мало, читать стали меньше. Толстые журналы вообще позакрывались. Директор издательства, с которым у меня договор, сказал, что тиражи в последнее время резко упали.

Надо сказать, что в этом плане очень полезно время от времени ездить за границу. А то мы сами, без посторонней помощи на себя всех собак навешиваем, полагая, что у нас всё плохо, а где-то просто рай земной. То же и про алкоголизм можно сказать.

— А что за договор с издательством?

— Два года назад договор подписал на перевод. Обещали в этом году перевести. Но у них там всё как-то неспеша происходит. Это у нас в издательство приходишь, тебя тут же берут в оборот: «Так. Ну что там у тебя? Давай быстро. Некогда тут с тобой». Всё по-деловому. А у французов просто сонное царство какое-то, все томные: «А давайте-ка лучше сначала пойдём посидим, пообедаем. Вина выпьем, поболтаем».

А издавать собираются первый том трёхтомника. Только я его немного откорректирую — самое лучшее возьму.

— Переводу доверяешь? Твою прозу переводить сложно. И не только все тонкости языка надо знать. Кстати, у тебя сложилось представление об уровне понимания нас и нашей жизни французами?

— Все говорят, что мой переводчик — очень хороший специалист. Хотя, действительно, я с трудом представляю, как она будет переводить мою прозу: «Поехал на ветке на виску, там у меня на животь мордочки стоят». Это и москвич без словарика не поймёт. Да и далеко не всякий сибиряк. А что касается уровня понимания, то он довольно приблизительный и условный. Французы, мне кажется, совершенно не понимают тех вопросов, которые волнуют круг моих товарищей по духу. Они не представляют того, с чем русский мир сейчас сталкивается, не представляют тех опасностей, которые ему угрожают. Они вообще не знают, о чём речь. Хотя, возможно, я и ошибаюсь — у них самих, думаю, под большим вопросом их собственный французский мир из-за нашествия мигрантов. Но мы эту тему при общении вообще не поднимали.

— Неужели и вопросы Крыма и Украины не поднимались?

— Нет. В основном их интересовало всё, что связано с природой, с бытом. Я выступал там как такой… человек тайги. Интересовала человеческая, бытовая, антуражная сторона жизни. Прямо как у нас в библиотеках на встречах с читателями: «А есть у вас в селе школа? А как складывается рабочий день промысловика?». Другая природа, другое устройство жизни — вот это было им интересно, и все вопросы крутились вокруг этого. Кстати, они почему-то думают, что Сибирь — это исключительно север. В зале была доска, и я мелом рисовал карту России с обозначением на ней Красноярского края. Рисовал план избушек и как сделать деревянное чучело утки. Такой вот ликбез.

— А что тебе самому дала эта поездка? И вообще, тебя Париж очаровал?

— Во-первых, увидел, что такое интересующаяся русской культурой парижская среда. Во-вторых, убедился, что у нас жизнь не такая уж худая. А что касается очарованности, так скорее разочарован. Но это не связано именно с Парижем — это какое-то разочарование в европейской цивилизации в целом. Или в своих способностях очаровываться.

Конечно, будь мне двадцать лет, я бы по-другому всё воспринял. Например, когда я первый раз попал в Англию, на меня Европа произвела совсем другое впечатление. Но во время следующих поездок ничего подобного больше не повторилось. Напротив, какое-то недопускание до души, что ли. Хотел даже сказать — отторжение.

— Михаил, у тебя нет ощущения, что в этом отторжении, которое многие в себе сегодня носят, мы можем какую-то опасную черту перейти?

— Рано или поздно, думаю, маятник всё равно вернётся куда надо. А вообще, из всех этих разговоров я понял, что никакого понимания нет и не будет. Но ничего в этом страшного нет. Мы разные. Да ещё и политика сейчас идёт на разобщение. Конечно, надо этому как-то противодействовать. Но без лишних эмоций — спокойно, без суеты, с достоинством. Надо понять, наконец, что больше нет никакого общества «СССР — Франция». И что уже давно пора нам успокоиться и заниматься своим делом, не думая бесконечно о том, как нас кто-то воспринимает. И вообще, мы не обязаны всегда оправдывать чьи-то ожидания.

***

Ожидания… Кстати, известные всем строки о Москве из «Евгения Онегина», с которых начался этот разговор с Михаилом Тарковским, заканчиваются упоминанием о французском императоре и его напрасных московских ожиданиях.

Он ждал повинно-склонённых голов, смиренного подношения ключей «старого Кремля», всяких там коленопреклонений и прочих атрибутов принятого в Европе «цивилизованного» поведения в сложившейся на тот момент ситуации. Но так и не дождался. Что, впрочем, совсем не омрачило наших отношений с его страной в будущем.

Любая ситуация рано или поздно меняется. А потому надо набраться терпения и просто оставаться собой.

Галина ДМИТРИЕВА