«Я проживаю три жизни синхронно...»

— Андрей Владимирович, вы основоположник российского антропологического кинематографа. Уже тридцать лет снимаете этнографическое кино...

— Основоположник — это некоторое преувеличение: я один из тех, кто поднял его на новый уровень в 90-е годы. Тогда случился развал СССР, бум этничности и сотни национализмов прокатились по нашей стране. И, соответственно, этот жанр стал чрезвычайно популярным. Я и фильмы снимал, и организовал фестиваль.

На самом деле этнокино имеет в нашей стране давнюю историю. Например, 1920-е годы были временем пышного расцвета этнофильмов. Этничность была популярна, на её основе строился СССР как союз народов.

В 30-е годы всё пошло на спад. Дистанция между 1920-ми и 1990-ми оказалась большим провалом этнографического кино. Более чем через полвека мне и моим единомышленникам действительно пришлось вроде как заново его изобретать, хотя, повторяю, оно уже было изобретено до нас.

— Один из ваших первых фильмов «Хадампэ» о ненцах северного Урала стал лауреатом Международного фестиваля–биеннале у нас, в Красноярске, в 1995 году.

— Я горжусь этой наградой, и, кажется, у красноярцев хороший вкус, поскольку это кино мне и самому нравится — там яркая, интересная героиня, и сама композиция фильма основана на творческом отношении к традициям. Анна НЕРКАГИ — ненецкая писательница. В старые времена она была бы шаманкой, а в нынешние — творец новой культуры на основе традиций. И в этом смысле кино, конечно, этнографическое, а с другой стороны — оно, как и положено кино, имеет фокус на героиню.

— Совсем недавно вы работали на Таймыре, возглавляли экспедицию. Что для вас Красноярский край?

— Красноярский край огромен, в нём и в широтном, и в меридиональном отношении много интересного, самобытного, разнообразного. Для меня Таймыр — это страна юности. Я начинал как этнограф всерьёз именно на Таймыре, ещё будучи студентом, участвовал в экспедиции московского института этнографии под руководством Владимира Ивановича ВАСИЛЬЕВА. И соприкосновение с Таймыром в любое время, тем более по истечении такого потока лет, — это возвращение к истокам и много-много чего интересного.

— Стоит ли нам ждать нового кино — об автохтонах Енисейского Севера?

— Пока готовлю не фильм, а книгу, и в этом проекте я и руководитель, и первый автор. Предварительное название — «Этноэкспертиза на Таймыре». Издание посвящено состоянию традиционных культур коренных народов в связи с техногенной аварией, что не умаляет и не сужает, а, наоборот, обостряет концептуальность содержания. Плюс работаю сейчас над авторской книгой с названием «Северность России». Думаю, жителям Красноярского края её тоже интересно будет прочесть. Всё-таки в крае находится географический центр страны, он в устье Енисея, на Полярном круге.

Что касается фильма, то я в активном поиске. У меня так всю жизнь получалось: всё, недосказанное в книгах, я договариваю в кино.

— Ваши сыновья Иван и Владимир тоже историки, этнографы, кинодокументалисты...

— Да, и мы не только родня, но и друзья, и единомышленники. Все окончили исторический факультет Омского государственного университета. Затем дополняли своё образование. Я, допустим, обучался на кафедре этнографии исторического факультета МГУ.

В кино сыновья двинулись дальше меня. Я всё-таки больше исследователь, а во вторую очередь — киношник, а они, наоборот, — больше киношники и сколько-то исследователи. Но Иван, между тем, скоро защищает докторскую, то есть по линии науки тоже растёт. И про раннее советское кино я говорю с его слов. Он даёт мне пищу для ума и размышлений, я пользуюсь его наработками. Это он открыл замечательную страницу в истории кинематографа — «Этнографическое кино в Советском Союзе».

— Сейчас вы руководите Кунсткамерой — главным академическим музеем России. В этом году исполняется 300 лет научной археологии, начало было положено у нас на Енисее. Первая коллекция Кунсткамеры была сформирована экспедицией Мессершмидта именно на территории Красноярского края. Какие артефакты той и других сибирских экспедиций у вас хранятся?

— К сожалению, эти ранние коллекции дошли до наших дней фрагментарно. Во-первых, потому что не вполне ясна судьба сборов самого Даниэля Мессершмидта. У коллекции этой непростая история, тем более всё сопровождалось скандалами, исками: что можно вывозить, что нельзя. Когда Даниэль отправлялся в экспедицию, он был посланцем Государя, а когда вернулся, все, начиная с Петра I, и принимавший его князь сибирский губернатор Матвей Петрович ГАГАРИН — уже были в мире ином. К окончанию его путешествия уже сформировалась Академия наук, которая встретила одиночного исследователя с прищуром; мол, кто такой этот Мессершмидт? Поэтому возвращение исследователя было хаотичным и даже драматичным.

Такая же история и с его коллекциями. Более того, гигантский пожар, уничтоживший значительную часть этнографических собраний Кунсткамеры в 1747 году, коснулся и коллекции Мессершмидта. Кое-что осталось, и мы не теряем надежды обнаружить в нашем музее что-то ещё из сборов этой экспедиции. Или, по крайней мере, дополнительно идентифицировать.

Если вести речь о другой коллекции — о первой и второй камчатских экспедициях (преимущественно о второй — Великой Северной экспедиции), то они были собраны, но опять-таки погорели в большинстве своём. К сожалению, среди них те самые сибирские костюмы и коллекции, участвовавшие в параде народов 1740 года, который по велению императрицы Анны Иоановны состоялся и был очень интересным явлением.

Но есть у нас, к счастью, такие материалы, как «нарисованный музей», и в рисунках кое-что сохранилось. Мы, кстати, продолжаем работать над коллекциями и записками Мессершмидта, и у нас есть проект его издания, он один из наших героев.

— Вы называете себя учеником кочевников и являетесь основоположником концепции «антропологии движения». Говорите, что северные народы со своей мобильностью и выживаемостью претендуют стать моделью образа жизни будущего. Всерьёз ли это? Всё-таки при ставке на выживаемость до остального (типа культуры и цивилизации) дело уже не доходит...

— Я рассматриваю не сами по себе народы как модель будущего, а их технологии мобильности, лёгкости, даже изящества. Вряд ли будущее человечества — это кочующие караваны со стадами оленей. Но однозначно будущее за мобильностью.

Если говорить о выразительных примерах, то самый лучший — арктические кочевники. У них даже философия жизни состоит в том, что движение — это благополучие. Например, переезд с места на место — это не два пожара как у оседлых людей, а радость, удача и комфорт. Для современного человека это близкая философия. Потому что мы все кочевники если не телесно, то спиритуально. Только мы не на верблюдах путешествуем и не на лошадях, а в браузере, в интернете кочуем. Ездим на автомобилях, летаем на самолётах, но от этого не меняется сам стиль мобильности. То есть в душе мы всё равно кочевники и сохраняем это свойство раннего человека и кочевого мира. Поэтому, наблюдая за кочевниками, учась у них быстро менять состояние, уметь маневрировать, быстро реагировать, мы тем самым отвечаем на запросы будущего, которые сегодня оказываются для нас главными вызовами, потому что мобильность подразумевает и быстроту реакции.

— «Северность России и культуры Арктики» — тема вашего выступления на прошедшем в сентябре Сибирском историческом форуме. Север вы называете опорой российской идентичности. То есть северянами, по-вашему, можно именовать всё население России?

— Дело даже не столько в том, какую географическую позицию мы занимаем, сколько в самоопределении с точки зрения опоры. ГДЕ мы в большей степени МЫ? Так уж устроен человек — это подражательное существо. Мы на все стороны заглядываемся, а когда происходит ещё и конфликт между этими сторонами, то нам особенно трудно, потому что оказываемся в тупике: Запад или Восток? Вот и бьёмся, как муха о стекло. А на самом деле, где у нас устойчивость, где мы абсолютно не нуждаемся ни в каких самоутверждениях, самоубеждениях и где мы внеконкурентны? На Севере.

Напомню, что путь из варяг в греки лёг в основу русской государственности. Именно с севера на юг происходило становление нашего Отечества, начиная с Рюрика и Олега. Русь складывалась с Севера, и археология это блестяще подтверждает.

Если брать недавнюю историю, то ещё одно пришествие северности случилось в Советском Союзе, когда освоение Северного морского пути и Арктики стало героикой на уровне освоения космоса. Есть набор красивых легенд — Земля Санникова, плавания Отто Шмидта, папанинцы, полярники, освоение северных ресурсов. Главные поступления в казну сейчас снова идут с севера, а тратятся на юге. Я не то что призываю всех называться северянами, просто предлагаю помнить, где наша опора.

— Будучи директором Кунсткамеры, вы не раз говорили, что она — самое большое путешествие для вас, источник идей. Как сегодня оцениваете потенциал Музея РАН?

— Кунсткамера — действительно настоящая машина времени. Путешествие по лестницам этого музея означает путешествие по огромному количеству событий, идей, которые составляют историю страны. И это здорово. Кроме того, Кунсткамера хороша тем, что она храм подлинников. Не берусь утверждать, каково их будущее, что их ожидает при цифровизации, и будут ли эти digital-копии оригиналов более стойкими, чем сами оригиналы. Но возможность прикосновения к подлинникам — это что-то естественное для человека как для природного существа. Прикосновение руками, глазами к предмету важны для каждого, а для этнографа тем более. Если этнограф где-то не побывал, он об этом даже писать не соберётся.

Музей своим богатством — подлинниками — создаёт возможность причаститься. Тяга в музеи с этим связана. У людей есть даже своего рода музейный инстинкт. Помните, мы все в детстве тайнички создавали? Музейность или музеальность, как иногда говорят, — внутри каждого человека. Я думаю, у Кунсткамеры серьёзный потенциал, потому что это музей натуралий, артефициалий, очень важный для людей.

— «От уродов к народам» — такой вы видите траекторию развития Кунсткамеры. Не значит ли это, что экспозиция радикально изменится?

— Кунсткамера известна широкому кругу посетителей или просто тем, кто слышал это слово, как кабинет, в котором хранятся уроды, монстры, эмбрионы в банках и т.д. Действительно, во времена становления музея такие экспонаты пользовались большой популярностью. Более того, они были на переднем плане науки, потому что человек познавал себя, а понимать анатомию и причины, почему бывают отклонения, — это важная фаза самопознания. Вот почему Пётр Великий и его современники так живо реагировали на подобные экспонаты, а в моде были публичные зрелища — анатомические театры. Люди приходили наблюдать, как препарируют, скажем, вора (чаще всего именно трупы преступников тогда и препарировали). Картинка не для слабонервных. Вот именно «не для слабонервных» было то собрание о человеке, которое хранит до сих пор Кунсткамера, это её золотой фонд.

Но мне бы хотелось, чтобы другие коллекции вызывали не меньший ажиотаж, а больший. И для этого я хочу провести реэкспозицию и показывать в нашем музее культуры разных народов планеты. Мечтаю, чтобы они привлекали посетителей ничуть не меньше, чем уродцы, которым место в анатомическом театре. Я не собираюсь прятать их в хранилище, хотя было время, причём в период расцвета Кунсткамеры в конце XIX века, когда директор музея, академик Василий Васильевич РАДЛОВ взял и просто убрал «уродов» из экспозиции, и Кунсткамера прекрасно жила без них. Я не собираюсь действовать настолько радикально, но хотел бы, чтобы в нашем лучшем зале — зале барокко — был не парад уродов, а парад народов.

— Вы автор большой монографии о колонизации. С этой точки зрения как бы охарактеризовали историю Енисейской Сибири?

— Профессор Василий Осипович КЛЮЧЕВСКИЙ называл историю России историей страны колонизующейся. В моей книге «Феномен колонизации» есть глава «Рывок на Восток», она посвящена интереснейшей части российской истории, связанной с присоединением Сибири.
Что касается Енисейского края, то здесь произошло перераспределение потоков. История освоения края за Енисеем особенная, да и сам Енисей — большой разделитель Евразии на мир уральских народов и мир ленских культур. Особенность колонизации данной территории хотя бы в том, что это другой мир нежели западный, уральский, раскинувшийся от Оби до Скандинавии. К востоку от Енисея мир ленских культур, простирающийся до Тихого океана. В основе русского движения лежит острожная колонизация, которой предшествовало движение русской вольницы — поморов и казаков, а следом за которой шли миссионеры и чиновники.

Острогами и ясаком маркировалась власть. Кстати, ясак — не просто сбор пушнины, а признание подданства, политика.

Известно немало случаев, когда создавались новые сообщества — те же енисейские сердюки, русскоустьинцы на Индигирке, чалдоны — это новое сибирское народонаселение, в котором проглядывают выразительные черты и северных, и восточных народов, и русских переселенцев.
Таймырская страница колонизации тоже замечательна. Это неприступная арктическая территория. Очень сложная! Почему там сохранилось такое огромное стадо диких оленей? Да просто человеческих сил не хватало проследовать за этим стадом в арктические пустыни Таймыра. Да ещё и северный ход над полуостровом перекрыт — там льды страшные, я сам застревал в проливе Челюскина. Поэтому колонизация по-таймырски — это не просто освоение территории, а освоение разными народами, с разными технологиями, при совместной поддержке друг друга. Здесь много интересного!

— И о личном. Вы играете на гитаре и фортепиано, пишете стихи. Недавно, выступая в Совете Федерации с серьёзным докладом, вы взяли в руки гитару и исполнили песню собственного сочинения. Какое место в вашей жизни занимает творчество для души?

— Сложно во времени и пространстве сочетать все мои желания и умения. Что-то, к сожалению, уходит. В какие-то моменты я замечаю, что, увлёкшись кино или книгами, просто отправляясь в дальние путешествия, теряю навыки игры на инструментах. То же самое относится к бардовскому творчеству — это особое состояние. В бесконечной загруженности сложно вырваться в ауру поэзии, хотя иногда это всё же случается. Но я бы хотел, чтобы таких моментов было больше, хотел бы вернуть себя.

Я как-то говорил, что не один, а нас «три брата» — учёный, киношник и поэт. И вы сейчас не знаете, с кем из них разговариваете. Я как бы проживаю три жизни синхронно, а когда ещё один из этих «братьев» становится директором Кунсткамеры, то это, конечно, изматывает, отнимает массу времени, мешает творчеству.

Пока я не изменяю себе и нескольким ипостасям, в которых себя ощущаю. Допустим, будучи лектором, я ещё и актёр. Моё выступление перед аудиторией — это, по сути, театр одного актёра. Ну, или не одного, если это иммерсивный театр. Так что пока я нахожу в себе силы балансировать на грани между обязанностями руководителя и художественным творчеством.