По ту сторону жизни

Фото Дмитрия Штифонова, #крякк2021

Memento mori

— Ольга, вы каждый день сталкиваетесь со смертью, с гранью жизни и смерти. Одолевают ли вас при этом вечные философские вопросы?

— На самом деле во время работы вечных вопросов не возникает. Передо мной стоят конкретные задачи — установить причину смерти именно этого человека, насильственной смерти. Это профиль моей специальности, судебно-медицинской экспертизы, — понять, что произошло, найти тот механизм, который поможет органам следствия и дознания найти преступника, если он есть. Все эти разгадки, попытки провести мини-детективное расследование никак не связаны с философией. Это сугубо прикладная работа, направленная на решение определённых практических задач.

Философские вопросы — причём скорее из области «кухонной философии» — появляются в те моменты, когда ты соотносишь работу со своей жизнью, с окружающим миром. Так, на меня и моих коллег действуют ситуации, когда мы вскрываем тела своих ровесников или людей младше нас. Когда я вижу на секционном столе мужчину за 40 без видимых телесных повреждений, практически здорового, который скончался в результате инфаркта, это тоже заставляет задуматься: моему мужу за 50, и, как и все в его возрасте, он в группе риска по сердечным заболеваниям.

Мысли, которые возникают в такие минуты, банальны. Они о том, что все мы смертны. Но страх смерти получает реальное воплощение — в мёртвом теле, которое лежит перед тобой. Получается, что судмедэксперт ближе к этому смертному ужасу, чем люди, не связанные с медициной. Понятно, что все мы переживаем утраты, смерть близких. Но у обычного человека всё же такой опыт ограничен. Я же постоянно имею дело со смертью, и хоть это и притупляет эмоции и не обязательно выводит на философские размышления, они всё же случаются.

— Получается, вы думаете о смерти каждый день.

— Да, и не только на работе. Вечером дома у нас с мужем, который тоже судебно-медицинский эксперт, нередки «производственные совещания».

— Но так и с ума сойти можно. Есть ли какие-либо защитные механизмы?

— Защитный механизм состоит как раз в том, чтобы не пытаться каждый раз осмыслить смерть глубоко, философски, с точки зрения «зачем мы здесь», «почему так должно произойти». Мы осмысляем смерть в её конкретных физических проявлениях, выстраиваем пато- и танатогенетические цепочки, выясняя, что привело к осложнениям, стало смертельным фактором. И эти изыскания очень помогают абстрагироваться от ненужных в рабочие моменты философии и страха смерти.

Работа и есть главный защитный механизм. Но периодически его пробивает. Все описанные в книге истории — это случаи, когда броня была пробита, а вместо профессионализма включились эмоции. Но я не жалею, что всё это происходило в моей жизни, и я тот человек, который пытается справляться со своими страхами и травмами, проговаривать их, рефлексировать.

— Что даёт человеку разговор о смерти?

— Свободу и спокойствие. Это своего рода психотерапия. Страх смерти называют базовой силой, которая движет всеми поступками человека, ведь у нас всего два состояния, жизнь и смерть. Мы живём, зная, что умрём, но лично никогда не сможем пережить такого опыта, никто с того света не возвращался. А неизвестность пугает больше всего.

Этот непреходящий экзистенциальный ужас, с одной стороны, заставляет нас что-то делать, наполнять жизнь смыслами и ценностями. Но при этом мы продолжаем бояться. В беседах о смерти мы можем высказать свои страхи, а произведения искусства на эту тему находят отклик в душе каждого из нас.

Фатальный исход

— Вы оптимист или пессимист, профессия наложила свой отпечаток на это?

— Я вообще не оптимист, но профессия тут ни при чём. Это никак не пересекается с ней. Если заболеваю, сразу начинаю думать, как я умру, возникают такие инфантильные, детские мысли, как меня будут хоронить, жалеть, плакать обо мне. Но к внешне тяжёлым реалиям я адаптируюсь быстрее, не упаду в обморок при виде разложившегося тела, умею справляться с эмоциями и знаю, что делать. Взять пандемию: многие реагируют паникой, я же свои приступы паники пережила в самом начале пандемии. Больше они не повторяются, хотя я, конечно, тоже тревожусь и переживаю.

— А помогает ли вам, например, вера? Вас, наверное, часто спрашивают, верующая ли вы?

— Часто. Если говорить о вере, то я не воцерковлённый человек и даже не крещённый. Но я верю в высший разум, в некий высший смысл, и в этом смысле я верующая. Мне кажется, всё будет так, как нужно, это своего рода фатализм. Как в латинском выражении «Делай что должно, и будь что будет».

— Почему вы всё же решили, что для вас «должно» — это работа в судмедэкспертизе?

— У меня были замечательные учителя, например, харизматичный завкафедрой — активный, позитивный человек, который увлекал студентов своими рассказами. Были и другие, и вообще я могу сказать, что в моргах работают весёлые люди.

Пойти в судмедэксперты я решила на пятом курсе. Может, в том числе потому, что на вскрытиях чувствовала себя нормально, а на операциях, которые делали живым людям, — нет: переносила на себя их боль. Во время практики по хирургии был случай, когда меня просто вынесли из операционной.

— Что как эксперт вы можете сказать о самых частых сегодня причинах насильственной смерти?

— Могу сказать и о ненасильственной, ведь разделение на судмедэкспертов и патологоанатомов, которые вскрывают тела умерших от болезней или старости, условное. Судебная экспертиза проводится для всех, кто скончался в условиях неочевидности, скоропостижно, например упал на улице. Но человек при этом мог умереть от инфаркта, по естественным причинам.

Хочу сказать, что в последние годы, по статистике Московского бюро судебно-медицинской экспертизы, да и по общероссийской, процент насильственных смертей сокращается. Преобладают смерти в результате заболеваний.

В случаях насильственной смерти изменились причины — кровавые убийства топором, ножом, огнестрелы отошли на второй план. Сейчас основная причина смерти — это отравление. Но если в стране ещё лет 20-30 назад преобладало отравление этанолом, то сейчас на первом месте наркотики. Отравления уксусом или «красивые» случаи с цианидами, как в детективах, тоже почти ушли в прошлое.

— Недавно у нас в крае, в маленькой деревне в 200 км от Красноярска, умерли двое детей — причину их смерти так и не смогли установить, тела отправили на экспертизу в Москву. Почему — не хватило квалификации местных специалистов?

— Нет, дело не в квалификации, а в технических возможностях. Многие яды достаточно быстро метаболизируются и выводятся из организма, распадаются до того, как их можно увидеть. А оставшееся минимальное количество просто невозможно обнаружить химическими методиками. Нужны точные приборы. Это справедливо и по отношению к наркотикам. Развитие мирового рынка наркотических средств сегодня превышает возможности их обнаружения. По последним данным, в мире каждую неделю синтезируется новое наркотическое или психотропное средство, и наши диагностические возможности за этим не успевают.

— А главные причины ненасильственной смерти людей — болезни сердца?

— Конечно, это сердечно-сосудистые заболевания. Несмотря на то что государство выделяет на борьбу с ними огромные средства, преодолеть этот недуг медицина пока не может. На втором месте онкология. Но это даже не медицинские, а общечеловеческие, биологические проблемы, связанные с естественными процессами, которые неестественно индуцировал сам человек. Я имею в виду увеличение продолжительности жизни. Есть теория о том, что каждая клетка организма запрограммирована на свою собственную смерть: за это отвечают концевые отделы хромосом, это записано в ДНК. Но по мере роста продолжительности жизни мы сталкиваемся с теми болезнями, до которых не доживали раньше. Человек проводит с какими-то заболеваниями большую часть своей жизни, чем раньше.

— Может ли государство влиять на ситуацию, уменьшая процент скоропостижной смерти?

— С одной стороны, конечно, да. Развивать здравоохранение, пропагандировать здоровый образ жизни. Но с увеличением времени жизни мы получаем, например, такие проблемы, как распространение болезни Альцгеймера, которая в США входит в число основных причин ненасильственной смерти. В будущем, с развитием технологий, мы многое улучшим и от многого избавимся, но совершенно неизвестно, какими будут побочные эффекты, чем всё обернётся.

— Скоропостижная смерть в традиционном обществе считалась ужасной, поскольку человек не успевал к ней подготовиться. Ксения Петербургская на этой почве (из-за того, что муж её умер без исповеди) даже стала блаженной. Сегодня, наоборот, умереть легко и быстро считается благом (конечно, не в молодом возрасте). Как вы относитесь к этому?

— Лично я хотела бы подготовиться к своей кончине. Просила бы у высших сил, у мироздания, чтобы мне дали время, и согласна заплатить за это болью и страданиями. Конечно, так я думаю сейчас, не знаю, как окажется на самом деле. А вообще, пожалуй, если бы человек заранее знал, что с ним будет происходить, то, вполне возможно, он не мучился бы от неизвестности. Ведь больше всего, как я уже говорила, пугает именно неизвестность, непредсказуемость жизни и собственной смерти. Всё это вызывает чувство тревоги, которое изматывает и которое присуще людям на протяжении всего существования человечества.
Виртуальный ритуал

— Почему, как вы думаете, тема смерти — в некотором роде табу в современном обществе?

— Мне кажется, это характерно для больших городов.

Может, это связано с тем, что рождение и смерть человека в больших городах часто, особенно в последнее время, происходят вдали от близких, в специализированных медицинских учреждениях, рядом с незнакомыми людьми. То, что неизвестно, не освоено, вызывает больший страх.

Кроме того, иконография современного городского общества — это картинки молодости и успеха, старение и смерть не встраиваются в неё. Говорить о них не принято.

— Поэтому ваша книга кажется откровением.

— На самом деле таких книг сейчас много, и моя далеко не первая, она вышла уже на спаде интереса к подобной литературе. Но всплеск интереса — да, был, поскольку «путешествия» тела после смерти всегда были в каком-то роде запретным плодом. При этом сейчас, как ни странно, закрытость только выросла, ведь в советское и досоветское время, например, похороны являлись событием для всего двора. Все соседи приходили прощаться с покойником, участвовали в обряде.

— Делали фотографии похорон.

— Да, это отдельная история. Есть исследователи, которые занимаются конкретно темой посмертных фотографий. Но мне кажется, что сегодня ритуалы с участием соседей, знакомых, случайных людей просто трансформируются: эта культура ушла в виртуальную реальность, в социальные сети. Посмотрите, как много постов в Фейсбуке о смерти людей и как много комментариев читателей они собирают. Это та же самая процессия, которая раньше стояла около подъезда.

— В вашей книге есть описание ритуальных услуг, которые нередко навязывают людям, переживающим утрату. Как вы думаете, должно ли государство просвещать население в этом вопросе, как-то влиять на ситуацию?

— Да, должно. Но у нас всё, что связано с ритуальной стороной дела, — большая историческая проблема. Культура погребения была разрушена революцией, людям ещё тогда попытались навязать другие обычаи. Но государство так и не справилось с монополией на похоронные услуги. Поэтому сегодня у нас такие сложные ритуальные цепочки, разброд и шатание. В каждом городе зачастую свои правила, которые устанавливают местные фирмы.

Ритуал — самый криминализованный бизнес в России. Не знаю, разберётся ли когда-нибудь государство с этим или нет, но, конечно, в этой сфере хотелось бы единообразия. Может, порядок сможет навести и не государство — придут люди, которые смогут декриминализировать и укротить этот бизнес.

Свобода от инстинктов

— Уже долгие годы в России смертность превышает рождаемость. Это значит, что некоторые люди умирают, не успев оставить потомство. Как вы считаете — это из-за общего неблагополучия, неуверенности в завтрашнем дне или вообще из-за потери ценности жизни?

— У роста смертности есть объективные причины, сейчас в том числе связанные с пандемией. Но я бы не сказала, что снижение рождаемости — это результат потери смысла и ценности жизни. Может, как раз наоборот.

Знаете «теорию бабушек», которая, в частности, объясняет уменьшение детской смертности? Понятно, что значительное сокращение смертности среди детей произошло с изобретением антибиотиков, правил антисептики, когда инфекционные заболевания ушли как главная причина летального исхода. Но важным был и тот фактор, что с увеличением продолжительности жизни пожилые люди получили возможность выхаживать внуков, а родители детей — возможность работать, развиваться, приносить пользу обществу.

У этой теории есть два полюса. С одной стороны, хорошо, что дети стали выживать благодаря бабушкам (кстати, такие примеры есть и в животном мире, например у касаток). А с другой — плохо, что молодёжь долго не взрослеет, остаётся инфантильной. Что в конце концов сказывается на рождаемости.

Мало того, сейчас всё популярнее становится движение чайлдфри. Мне нравится ещё одна теория о том, что если раньше планета справлялась с перенаселением с помощью войн и эпидемий (пандемия коронавируса пока всё же не так сокрушительна, как эпидемии прошлого), то сегодня чайлдфри выступает как такой мирный способ контролировать демографические взрывы.

Кстати, как говорит моя 14-летняя дочь, которая много времени проводит в интернете, у современного человека уже нет инстинктов, включая инстинкт продолжения рода, присущий людям как биологическому виду.

Словом, на мой взгляд, смертность превышает рождаемость не потому, что всё так плохо с состоянием экономики или здравоохранения (тогда была бы высокой младенческая и детская смертность, а это не так). А потому, что у людей сменились приоритеты, и сокращение рождаемости становится сознательным выбором цивилизации.

Но, конечно, вся эта зависимость непрямая, а дорога от жизни к смерти долгая и извилистая.

— Ольга, что осталось за рамками вашей книги, планируете ли продолжение?

— Похожей книги или продолжения в том же духе не будет точно. Мне это уже не так интересно, «Скоропостижка» стала опытом вхождения в тему, когда были сняты многие внутренние запреты. Сейчас я продолжаю интересоваться темой смерти, продолжаю работать и вскрывать тела, но рассказывать об этом в том же духе уже не собираюсь. Пишу статьи в рубрику «Стиль жизни» «Независимой газеты». А книга, которую мне хочется написать, будет не чистым нон-фикшн, но и не художественным романом, чем-то на стыке жанров. Но тоже о вечном. О смерти.