Игрок

Наш сегодняшний собеседник когда-то осознанно выбрал игру как образ жизни и наслаждается самим процессом, с равной иронией комментируя собственные победы и проигрыши. Главный же партнёр и соперник писателя Евгения МАМОНТОВА — литература.

— Евгений, у вас выходят книги, ваши произведения публикуются в толстых литературных журналах, несколько лет в красноярском Доме искусств вы ведёте литературную студию. Вы ощущаете себя мэтром?

— Нет, и никогда не ощущу. Выражаясь словами Мандельштама, «ещё далёко мне до патриарха, ещё на мне полупочтенный возраст». Я не склонен относиться к себе всерьёз. К текстам, которые пишу, — да, а к себе как автору — нет.

— А как вы к себе относитесь? Кто вы?

— Первый ответ, который приходит в голову, — дурак. Задумываешься о своей жизни и понимаешь: надо было не так поступить, другое выбрать. А теперь ты — неудачник и лузер.

— И как с таким самоощущением жить?

— Припеваючи. Это тоже терапия, иногда освобождающая от определённой ответственности.

— Какое первое произведение вас поразило, серьёзно впечатлило?

— В детстве я прочитал бездарную книгу Александра Степанова «Порт-Артур» в двух томах. Она меня потрясла. Но не из-за мастерства автора, а лишь потому, что собирался стать военным.

— Почему военным?

— Наверное, сыграла роль общая аура воспитания того периода, тяга к подвигу и романтизация героики транслировались нам из кино, книг. Скучно быть бухгалтером, администратором. Как говорил Тарас Бульба: да чтоб я остался дома и бабился с бабой?! Да чтоб я стал гречкосеем?! А на войне — опасность, риск, в любой момент тебя могут убить, или ты убьёшь, — интересно. Но эта философия привлекательна только в детстве.

— А у отца была героическая профессия?

— Да. Они с мамой были актёрами и всё время играли героев. Мама работала в Приморском академическом драмтеатре имени М. Горького. Папа преподавал мастерство актёра и выступал с сольными программами в филармонии — читал прозу, поэзию. Он был крайний индивидуалист, сам себе и актёр, и режиссёр, и драматург.

— Что же подтолкнуло к занятию литературой мальчика, который мечтал стать военным?

— Военный — человек, который претендует на то, чтобы обладать властью над судьбой, жизнью других людей. А литератор обладает властью над вселенной, которую создал. И это упоение — понимание, что я могу создать мир, в котором всё будет происходить так, как я хочу. Оперировать живыми людьми достаточно сложно, а придуманными легко. Но только я тогда не знал, что и в литературе есть определённые правила, и если ты им не будешь следовать, у тебя ничего не получится.

Отец был очень начитанным человеком, обладал прекрасным литературным вкусом и стал моим литературным вожатым. Как-то он предложил: давай выдумаем историю про какого-то человека. Мы по очереди что-то придумывали, и вот этот процесс меня захватил. Игра увлекла меня настолько, что я до сих пор в неё играю и всю жизнь на неё, в общем-то, разменял.

— Не жалеете?

— Жалею, конечно. Стал бы военным, сейчас был бы полковником в отставке, получал большую пенсию, ни о чём не заботился, жил на даче, сложил там себе баньку. И глуша водку на кухне, я бы думал: вот зараза, надо было писателем стать! Думаю, я ничего не потерял. Какой бы выбор ты ни сделал, успокойся, ты всегда неправ.

— В Литинститут поступили сразу после школы?

— Нет, сначала поступил в Дальневосточный государственный институт искусств, проучился там два года на актёра. До сих пор жалею, что не стал актёром. Хотя мне претят коллективизм и тотальная власть режиссёра над артистами, но лучше всего я чувствую себя в обществе именно актёров. В компании других людей быстро становится скучно. А актёры много дурачатся, могут выкинуть что-то неожиданное, это мне близко. В Красноярске часто хожу в театр оперы и балета, смотрел там все постановки по нескольку раз. Общаюсь с некоторыми актёрами из музыкального театра, потому что вместе мы ездили по краю с проектом Дома искусств и выступали в клубах, библиотеках, на зонах…

— В Красноярск вы переехали сознательно?

— В первый раз мы приехали с родителями, я ещё школьником был. Артисты же, как и военные, часто кочуют. Пока работаешь с режиссёром, который тебя занимает в своих спектаклях, — играешь королев, героинь, Надежду Крупскую. А сменился режиссёр — ролей нет, и уезжаешь в другой театр. Так мама оказалась в Красноярске и довольно долго служила в труппе местного драмтеатра. Отцу тут пообещали дать трёхкомнатную квартиру, а он по натуре был авантюрист, любил перемены. Во Владивосток же они приехали из Харькова — города, в котором считалось, что Владивосток дальше, чем Луна. Родители познакомились в Харьковском театральном институте, где отец преподавал. И его выгнали с работы за роман со студенткой — моей мамой. Их аморальное поведение разбирали на собрании, хотя они зарегистрировали брак.

Но в первый приезд Красноярск мне не понравился — какой-то серый, провинциальный. Владивосток, конечно, ещё дальше, но тогда по международности он был круче, чем Москва. Овеянный морской романтикой. Поэтому я окончил школу и вернулся во Владивосток. Там поступил в институт, бросил, работал лет восемь на железной дороге, учился заочно в Литературном институте.

— Почему из театрального ушли?

— Несерьёзный юноша, я относился к профессии артиста с уважением и в определённый момент понял, что учиться так, как я, нельзя: прогуливал занятия, оценки мне регулярно натягивали из уважения к папе, который работал там завкафедрой, а я его позорил. Иначе я к учёбе относиться не мог, потому что был влюблён, и это чувство поглощало тогда меня полностью.

— Как же вас на железную дорогу занесло?

— Надо было где-то работать, тогда ведь статья за тунеядство была. Хотя год я умудрился с молодой женой жить на папины деньги.

— То есть такой советский мажор?

— Относительный мажор. Родители были небогаты, машины и даже домашнего телефона не было. Интеллектуальная мажористость, может, и была, но я её пытался в себе растоптать. В этом было, с одной стороны, самоутверждение юности, отрицание предыдущего поколения, с другой — приспособленчество к обществу, к тем, кто находится на более низкой интеллектуальной ступени, желание стать своим там. Не бояться выпить в компании, подраться. Чтобы не говорили, что я сынок доцента. Поставить себя сильнее, брутальнее.

— Но ведь интеллектуальность — это тоже сила?

— Да, но меня всегда влекли, выражаясь высоким штилем, подонки общества. С ними было интереснее. Пошёл работать в военизированную охрану — мы охраняли грузы на вокзале, в порту, иногда сопровождали их на небольшие расстояния.

— В Литинститут легко поступили?

— Да, на удивление легко. Там ведь главный конкурс — творческий: посылаешь свои рассказы, их читают, на этом этапе идёт отбраковка. В год моего поступления конкурс по рукописям был больше ста на место. На вступительных экзаменах уже было проще, и я умудрился даже сдать русский язык, с которым у меня всегда были проблемы. Прошёл по предельным баллам, буквально пролез под дверь. И пять лет был счастлив. Моим мастером был прозаик Борис Алексеевич Анашенков, не известный широкому читателю. У меня о нём самые тёплые воспоминания, может, потому что я был одним из любимчиков.

Учиться было интересно. Читал я в основном на работе. Помню, как зимней ночью в порту читал «Нравственные письма к Луцилию» Сенеки. Там кран ездил, а с него светил прожектор. И я ходил вдоль охраняемого состава вслед за прожектором с книгой. На моё счастье на экзамене мне попался вопрос именно по Сенеке. Принимал экзамен Станислав Бемович Джимбинов — эрудит, умница, знал древнегреческий, латынь, три европейских языка, почётный доктор Сорбонны; ему стыдно было сдать плохо. И за ответ о Сенеке я получил пятёрку, до сих пор это воспоминание меня окрыляет.

— После получения диплома что-то изменилось в жизни?

— Было ложное ощущение, что я теперь всё знаю. Но это были
1990-е, всё разваливалось, пиетет к Литературному институту пошёл на убыль. Мне повезло устроиться на работу, которая косвенно была связана с полученным образованием: я преподавал культурологию в Дальневосточном техническом университете. Правда, для студентов мой предмет был непрофильным, и юные скептики это понимали. Представьте, приехали деревенские пацаны, поступили на горный факультет, например, на специальность маркшейдера, и я им рассказываю о каких-то культурологических теориях. А зачем нам эти знания под землёй? — спрашивают.

— У вас был ответ?

— Культура помогает. Вот бросила тебя любимая женщина, собрался ты вешаться, а вспомнил, например, как читал про Вертера и думал: ну было бы из-за чего стреляться, да найди другую. Как хорошо рассуждал тогда, а сейчас что? Сам в Вертеры записался?

— Как вы пришли к своей первой публикации?

— Первая публикация была в газете «Тихоокеанский комсомолец» во Владивостоке, ещё до Литинститута. Я тогда писал какие-то рассказы, и вот один, под Бунина, «В поезде» (про влюблённых) понравился руководителю литературной студии, в которой я тогда занимался. Это был поэт-комсомолец, одиозная для Владивостока того времени фигура, Борис Лапузин. Рассказ он без моего ведома отдал в газету. Но сначала поправил, как считал нужным. И это был полный кошмар: он вырезал всё, что могло хоть капельку скомпрометировать. Вплоть до того, что у меня там бабушки в купе играли в карты. Карты — как-то нехорошо, решил Лапузин и убрал этот эпизод. Рассказ был изуродован и кастрирован. Плюс художник газеты рисовал иллюстрацию, видимо, с похмелья. Я увидел это опубликованным в газете и почувствовал себя Гоголем, который скупает свою поэму «Ганц Кюхельгартен», чтобы сжечь её. Ходил отравленный происшедшим неделю.

— А первая публикация, которая доставила удовольствие?

— В журнале «Дальний Восток» напечатали три моих коротких рассказа под извиняющейся рубрикой «Студия «Эксперимент». И заплатили мне за эту публикацию гомерически много: за две страницы текста — сто рублей. Меня жена зауважала и некоторое время относилась ко мне серьёзно. Но потом такое космическое количество времени ничего не было, что даже не помню, какая публикация была следующей.

— Разве читатели не важны в этой истории?

— Может, это прозвучит парадоксально, но я не люблю, когда меня читают. Я же пишу откровенно, и из текстов люди много узнают обо мне, а я человек закрытый, мне это не нравится. Поэтому я хочу, чтобы меня читали, но я не хочу встречаться с читателями.

— Читая ваши рассказы, думала как раз об этом: вы настолько раскрываетесь в своих произведениях, что становитесь беззащитны. Это не пугает?

— Я себя всегда считал трусливым человеком, но в литературе я абсолютно бесстрашная свинья. После моей первой книги жена выгнала меня из дома. До того она и не подозревала, что живёт с настолько порочным существом. Она в тот момент была в полосе притяжения православия, и я для неё выглядел аки сатана.

— Серьёзно — из-за книги?

— У меня всё, что касается литературы, серьёзно. Только она всегда против меня играет. Будто говорит: Женька, ну неудобно, если я тебе буду подыгрывать. Раз со мной связался, будем играть без поддавков. И это создаёт иллюзию, что я занимаюсь неким опасным делом, родом магии, которая может мне ответить.

— Литература — это всё-таки магия или ремесло?

— Для кого как. Для кого-то ремесло, и они счастливы и успешны. А другие несчастливы и неуспешны. Я отношусь ко вторым.

— Профессиональные знания не мешают читать художественную литературу?

— Да, читаю с трудом. Теперь сразу видишь, как это сделано, и пропадает невинное очарование первозданности, естественности. Это не срабатывает только с хорошими авторами, даже в двадцатый раз. С русской классикой — Достоевским, Толстым, Буниным, Чеховым. Или с любимыми западно-европейскими писателями. Но когда читаешь вещи другого порядка, начинаешь цепляться.

— Каких современных авторов читаете с удовольствием?

— Из тех, кто не особенно на слуху, но вполне могли бы представлять первый ряд литературы — Денис Осокин, по его сценарию снят фильм «Овсянки». Марат Басыров — потрясающий писатель, которого я недавно для себя открыл. Не все книги у него одинаковы, «Жэ-Зэ-эЛ» мне категорически не понравилась, а «Печатная машина» — сильная. Ксения Букша — ей нет тридцати, за прекрасную книгу «Завод «Свобода» она уже получила премию.

— Почему вы вернулись в город, который вам не нравился?

— За эти десятилетия Владивосток стал съезжать, становиться хуже, а Красноярск, наоборот, подниматься. В моём представлении, конечно. Но переехал я не по своему желанию. Серьёзно заболела мама, приморский климат ей не подходит.

— Вы преподаёте?

— Нет, у меня 25 лет педагогического стажа, но именно с преподаванием в Красноярске не сложилось. Веду литературную студию и свой наркотик публичного выступления получаю тут. И это держит меня в тонусе, потому еженедельно должен прочесть что-то новое, чтобы сделать доклад. Кто-то из писателей говорил, что заниматься одной только литературой гибельно, должно быть другое дело.

Пишу. Публикуют. Денег это практически не приносит, но в литературу идут не ради денег.

— Но жить на что-то нужно?

— Вот тех, кто думает «а на что я буду жить?», можно сразу отбраковывать. Лучшие рекруты литературы — те самураи, кому неважно, как они будут жить, важно, что они будут писать. Я знаю интересных поэтов, которые десятилетиями живут на вокзалах с бомжами, такие дервиши от искусства. Знаю талантливых людей, которым выпал коварный счастливый жребий: они устроились сценаристами на Первый канал. Не уверен, что быть бомжом на вокзале хуже, чем сценаристом на Первом канале. Второе — разрушительнее, потому что на ТВ ты зависим и вынужден выпускать заведомую дрянь, которую просят сделать ещё хуже, чтобы она стала понятной всем. Зато ты получишь несколько миллионов гонорара. Кто бы устоял? А потом ты начинаешь жить в других категориях, тебе нужны ещё несколько миллионов, ты становишься игроком другой рулетки.

— То есть судьба современного писателя такова: он не может быть обеспеченным и при этом писать то, что ему хочется?

— Она всегда была такова, причём в наше время ещё хуже, чем в советское. Тогда, если ты пробивал публикацию хотя бы одной книги, мог жить на гонорар долго и написать за это время хотя бы одну приличную книжку. Литфонд помогал. Да, литература была ангажирована. Ты мог быть в номенклатурной обойме, фарисеем и соглашателем перед лицом искусства, служить интересам партии, но при этом прекрасно жить. Или мог быть изгоем, но при этом чувствовать себя инакомыслящим, непризнанным гением, печататься на Западе. А сейчас ни того, ни другого.

— А что сейчас?

— Интерес к литературе падает. Это связано и с поголовной грамотностью (общедоступное малоинтересно), и с культом развлечений.

— Литература — это не развлечение?

— Только если это плохая литература. Это познание себя, радость осмысления, постоянное обучение. Бродский говорил, что литература — это возможность переживать чужой эмоциональный опыт со скоростью переворачиваемой страницы. Я, например, никогда не совершу такого, как Раскольников. Но, прочитав, я понимаю, что он пережил.

Но сегодня это актуально для всё меньшего числа людей. Литература перестала быть учительницей жизни, и это естественный процесс. Литература играла в жизни человечества важную роль на протяжении трёх веков, не более: XVIII-XX вв. До этого читали Библию, и то большинство — слушали, поскольку грамотных была горстка. Мне кажется, сегодня читает такое же количество людей, как в XVIII веке.

— Разве литература не должна меняться вместе с меняющимся миром?

— Литература в лице многих авторов достаточно заносчива. Писатели по-прежнему верят, что нужны длинные романы, потому что именно романы выигрывают премии «Нацбест» и за них лучше платят. Они не думают, что огромный процент людей давно не читают произведения такой формы.

Уже в ХХ веке многие авторы перешли на рассказы. Лучший пример тут, наверное, Борхес. Но современные литераторы продолжают писать романы и находят своих читателей. Я считаю, что нужно делать как можно более лаконично и рассказы, и повести. Но даже это не спасёт литературу. В ближайшем будущем на какое-то время она исчезнет из поля искусства. Макулатура, от которой сейчас ломятся полки книжных магазинов, может, и останется. У меня максималистское отношение к писателям, у многих собратьев хочется спросить: как можешь ты соваться в литературу с вот этим? А страдают читатели. Тот, кто читает такие произведения, убивает в себе вкус. Это как наркотики, которые сжигают рецепторы. Псевдолитература убивает эстетические чувства. И люди начинают считать, что именно макулатура — культура, что это талантливо.

— Но ведь и графоманами наверняка овладевает магия создания новых миров, потому они и пишут исступлённо и ежедневно.

— Вероятно. Но мне кажется, в этом случае сильнее магия денег. А писать действительно нужно ежедневно, это дисциплина, как на работу ходить. Если я пропускаю день, чувствую прогул. У поэтов немного мягче, а у прозаиков есть своя норма. У меня крохотная — полторы тысячи знаков ежедневно.

— Вы ничего не пишете в соцсетях, хотя там огромная читательская аудитория…

— А зачем? У меня на это нет времени, и я уже говорил, что не хочу знакомиться со своими читателями.

Александра КАЗАНЦЕВА