Возраст слова

Человек ощущает возраст слова субъективно — на фоне своей жизни, жизни своего поколения.

Хорошо ощущается молодость слов. Чаще всего бывает так: появилась какая-то реалия, а вслед за ней — слово. Его новизна навязывается новизной вещи. Но, оказывается, у слова свой возраст в каждом языке. Какое нам дело до того, что слово столетия уже существовало где-нибудь во французском? Перед нами оно «выскочило» вдруг из-за совершенно новой вещи; значит, для нас оно — новорождённое. И мы сами начинаем отсчитывать его возраст.

Вот слово гламур. Мы ощущаем его лет на 20, не больше. Но, как можно прочитать даже в нелингвистических журналах (одно время об этом слове писали много, сейчас оно не так волнует), гламур в понятном нам теперь значении появилось в Соединённых Штатах в 30-е годы прошлого века и «возделано» Голливудом. Однако не американские воспеватели шикарной жизни его придумали, а взяли из шотландского языка, где слово обозначало колдовство и наведение чар; туда же оно пришло из французского, где стало переосмыслением латинского слова grammatica. Ведь колдовство связывали в Средневековье с книжностью. Слово же grammatica — греческое и означает буквально «искусство письма». Однако для нас слово гламур молодое. Но в том, что оно уже наше, сомнений нет — так быстро оно обзавелось русской родней: гламурный, гламурненький, гламурище, гламурность, гламуризация, гламуряне, огламуриться…

Молоденькие слова не обязательно появляются извне. Вдруг влетело в молодёжную речь слово печалька (пишется пичалька). Кинувшись узнать про него в Интернете, обнаружила, что любят его девочки-ванильки: новый типаж в нашем социокультурном пейзаже, и новый лексикончик, если позволите.

Надо сказать, что к появлению новых слов относятся по-разному. Одни их радостно подхватывают и делают модными (напомню о «Словаре модных слов» Вл. НОВИКОВА, в прошлом году вышел вторым изданием с надписью на обложке «Для интеллектуальных гурманов»). Другие сопротивляются и всё норовят уподобить их словам знакомым: появившиеся у нас недавно полисы многие именуют полюсами, им так привычнее.

Старыми кажутся слова, которые употребляли до нас, которые мы слышали, скажем, от бабушки или встречали их, читая книги об истории. Одни слова ушли из лексикона вслед за вещью. Сможете ли вы описать, как выглядит лучина (даже если с удовольствием поёте Догорай, гори, моя лучина…)? Можете нарисовать шушун, в котором, как рисовало поэтическое воображение Есенина, выходила встречать его мать? Много раз убеждалась, что студенты не знают, что такое примус и керогаз, на которых моим ровесникам в детстве варили каши и супчики. Молодёжь не понимает выражения отбить телеграмму… Все эти устарения вполне объяснимы. Но почему женская сумка перестала быть ридикюлем, а стала просто сумкой — вопрос без ответа. Устарело слово, хотя вещь не исчезла. Почему молодые люди перестали говорить железно, законно, а стали щеголять словечками клёво, прикольно? Ответить на этот вопрос никто даже не берётся.

Итак, мы ощущаем возраст слова на фоне своего языкового опыта. И это субъективное измерение очень важно для нас: заметив, что «так уже никто не говорит», мы вносим коррективы в свой лексикон или подчёркиваем свою приверженность к старому.

Однако должно быть понятно, что эти ощущения далеки от понимания реального возраста слова — его существования безотносительно к языковому опыту того или другого поколения. Такой возраст известен лингвистам, это — часть профессионального знания специалиста по истории языка.

Что касается молодых слов, то здесь лингвистическое знание практически совпадает со знанием обывательским. Лингвист может только установить реальные источники, из которых почерпнуто слово, объяснить превратности его смысловой судьбы.

Что до старых слов, то для лингвистики есть существенное различие между словами, возраст которых можно проследить по книгам и словарям (так выясняется абсолютный возраст), и теми, возраст которых определяется только относительно.

Самыми старыми оказываются слова, которые находим во всех индоевропейских языках: их унаследовали от общего языкового предка, существовавшего четыре тысячелетия назад. К таким словам относится брат, которое мы слышим и произносим каждый день. В английском brother, если приглядеться, нашего брата узнать можно и без особых лингвистических познаний. Правда, русскому уху это слово кажется коротковатым, поэтому в бытовом языке появляются братик и братец, в просторечии — брательник, в сленге братан и братуха. Представить же, что корню всех этих слов четыре тысячи лет — трудновато, но это и есть признак лингвистической образованности.

Кстати, счётные слова четыре, два, три — столь же почтенного возраста. Правда, как и брат (и другие термины родства), они в каждом языке получили свое звучание, зафиксированное потом письмом, но это не мешает нам узнавать нашу двойку в греческих словах дилогия, диптих, латинском дуплекс, итальянском дуэт. Такие же ряды с три, четыре, десять можно припомнить без большого труда.

Возраст более двух с половиной тысяч лет обнаруживается у слов, которые родились в праславянском языке и сохраняются славянскими языками как наше общее наследство. Среди них слова, называющие время и времена года — час, лето, зима, весна, осень… Всё это было названо славянами, когда они жили вместе и вырабатывали, не подозревая об этом, общую языковую картину миру. Важное место в ней занимают название частей тела; с их помощью именовалась также действительность, её ориентиры (по правую руку) и координаты (с головы до ног, сколько хватает глаз). Встреча с любым славянским языком — это радость узнавания и ощущение возраста собственных слов. Ведь если на польском вокзале написано TOR 1, то русскому человеку нужна секунда, чтобы догадаться: первый путь! У нас нет этого слова, но ТОРить дорогу, проТОРенный путь — есть.

Ощущение объективного возраста слова появляется с изучением языка и языкознания, но для интеллигентного человека любой профессии оно кажется совсем не лишним. Оно напоминает ежедневно: нашим голосом говорят и миллионы людей, с которыми нас разделяют тысячи лет. Это волнующее ощущение, не правда ли?